Вошла в кабинет и как бы увидела его заново. Лимонные шторы, письменный стол с торчащей ручкой и стопкой писем, забитый делами шкаф, в углу - низенький столик на гнутых ножках, гвоздики в вазе… Холодно блестели желтые елочки паркета.
Мое единственное и, наверно, последнее пристанище, где мне всегда хорошо.
Голова уже не болела, она ощутила в себе легкость, впервые за все это время ей захотелось есть, и она представила, с каким наслаждением выпьет чашку кофе и потом выкурит сигарету.
Шурочка внесла поднос с чашкой и печеньем, по кабинету поплыл крепкий, пряный запах.
Кира Сергеевна ломала печенье, запивала маленькими горячими глотками и думала: вот сейчас войдут сюда люди, в деловых спорах будем решать вопросы, может, успею еще съездить в Чабановку на строительство школы, а вечером - не забыть бы! - торжественное собрание, надо идти, а до этого позаботиться о цветах.
Почту придется Взять домой.
Косое солнце било в стекла, просачивалось сквозь штору, окрашивало комнату веселым желтым светом. Кира Сергеевна, щурясь, смотрела на яркие гвоздики и думала, что, несмотря ни на что, настоящая жизнь ее - здесь, в работе. И победы - тоже здесь. Пусть маленькие, но они, сливаясь, становятся большой победой для всех. Построим детский комбинат, школу, больницу, будем строить стадион… И когда уступила помещение тресту - это тоже стало победой над собой: сумела преодолеть себя, взглянуть на вещи трезво и здраво.
Когда-то он сказал мне: "Ты не знала неудач". Прозвучало это упреком - почему? Разве плохо, если все удается?
Она подумала о сегодняшней комиссии и как прикладывала ко всему, что там говорилось, свою жизнь.
Что же делать, если по-настоящему счастлива я только в работе? И если б мне дано было сто жизней, я прожила бы их так же. Несмотря ни на что. Вот он полюбил другую, а я не умерла, живу. Ирина не любит меня, а я живу. А если отнять работу, не смогу жить. Что же делать, если я не могу иначе?
Она вызвала Шурочку, сказала:
- Пригласите всех.
37
Александра Степановича долга не было, и она вымыла его комнату, собрала и перестирала вещи и все время прислушивалась к дверям - не хотелось, чтобы он увидел все это. Было невыносимо видеть, как возит он тряпкой по полу, как сидит на корточках перед ванной - что ж делать, не могу напрочь отрезать его, выбросить из своей жизни, столько лет вместе, рядом, и в том, что случилось, не один он виноват.
Она заметила, как он изменился, даже походка стала другой - ходит как-то боком, занося вперед одно плечо и пригнув голову, будто прислушивается.
Развесила на балконе белье, потом курила у окна на кухне. Смотрела, как маленький, толсто одетый мальчик, трудно переставляя ножки, шагал в протянутые руки матери. Его заносило вбок, и он шел прямо на собачку, собачка испуганно пятилась. Мать смеялась, ловила его, падающего, снова ставила на короткие зыбкие ножки.
Кира Сергеевна пошла в столовую, включила телевизор и вывела звук. Шел фильм, она не понимала, о чем он: мелькали на экране знакомые лица актеров, все спорили, что-то беззвучно кричали друг другу, размахивали руками. Вот так и сидела она теперь вечерами, с ужасом понимая, что ждет его. Когда он возвращался, уходила к себе и тоже сидела, прислушивалась к его шагам, к шороху одежды, к скрипу дверей. Первый приступ обиды прошел, отлетела ненависть, она поняла, как сильно и остро любит его сейчас, и собственная мысль "лучше б он умер" - казалась кощунственной, жестокой. Но нельзя же так - все время сидеть и ждать.
Чего?
Она приносила домой папки с делами, справки, письма, пыталась заполнить длинные, пустые вечера, но - странное дело! - прежде, когда опутывали бытовые заботы, сидела за столом до полуночи и все успевала, а сейчас в тишине не работалось, читала жалобу и не понимала ее, все время думала о другом, прислушивалась, ждала.
Нельзя так - все время сидеть и ждать.
Осторожный скрежет - металл о металл, он вставлял в замок ключ, не сразу попал. Кира Сергеевна кинулась к телевизору, ввела звук, громкая музыка оглушила ее. Вернулась на диван, чувствуя, как толкается в руку сердце.
Он долго возился в прихожей. Заглянул в столовую:
- Добрый вечер.
От него пахло сырой свежестью улицы, на висках и в бровях серебрились капли влаги, он мял ладонями сизое от ветра лицо.
- Только что кончился педсовет…
Зачем он говорит мне это? - подумала Кира Сергеевна. Как хорошо, что включен телевизор и можно не отвечать.
Он постоял в дверях, потом пошел мыть руки.
Хлопнула дверца холодильника, зашипела сковородка. Она ждала, пока он ел, мыл посуду. И все никак не могла решиться на разговор.
Но когда-то ведь надо.
Загадала: если сейчас он войдет сюда - значит, судьба, и я заговорю.
Уже забыла свое железное правило - идти неприятностям навстречу.
Он вошел. Потоптался, не зная, куда сесть. Устроился с газетами в кресле.
- Саша, - начала она и остановилась, как будто вошла в холодную воду. - Саша, хочу тебя попросить кое о чем.
Он медленно снял очки, отложил газеты.
Она смотрела не на него, а в телевизор.
- Саша, я понимаю, что тебе нужен развод, но ведь и ты понимаешь: это не для нас.
Он промолчал. Она не видела, какое у него было лицо, но ее обидело, что он молчит.
- Но и жить вот так, рядом, мы не можем. Это… - Хотела сказать "тяжело", но заменила другим словом: - Это… противоестественно.
Умеренно журчали голоса там, в телевизоре, но они не мешали, наоборот, помогали пережидать длинные паузы.
На это ее словечко "противоестественно" он не отреагировал, а сразу спросил:
- Какая у тебя просьба?
И это ее обидело. Она хотела объяснить - подробно и логично, - в чем противоестественность такой жизни, чтобы он понял, уловил между строк, как ей тяжело, в какое безвыходное положение он ее поставил.
Часы мелодично отзвонили четверть десятого. На экране вспыхивали страницы плотно спрессованного времени - заснеженный поселок на БАМе, белая река металла, сошедший с конвейера "Колос"…
- Ты должен уйти к ней… Ну, к той женщине…
Что я делаю? - вдруг испугалась она. Зачем? После этого все станет непоправимым! Ведь можно еще простить, как прощали до меня и будут прощать после меня… А если он уйдет, то никогда, никогда…
Но тут же подумала: нет, непоправимое уже случилось, ни простить, ни забыть не смогу. Все это не для меня.
Она посмотрела на мужа. Вытащила из кармашка сигареты. Уходить на балкон или на кухню не хотелось - все равно, ведь здесь никто не спит теперь… И вообще - все равно теперь.
- Как же быть, Саша? Я уйти не могу, я связана, везде мой адрес, мой телефон, да и некуда, а вместе нам нельзя…
Она ожидала, что он спросит: "Ну, почему же нельзя?" - и тогда она все объяснит подробно, логично, без упреков, по-деловому. И он поймет, что ничего нельзя вернуть.
Но с чего я взяла, что он собирается вернуть?
Он похлопал ладонями по коленям, как будто намеревался встать.
- Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел? Ладно, я что-нибудь придумав и решу.
Опять хлопнул себя по коленям, встал. Захватил очки и газеты, вышел.
Кира Сергеевна курила, стараясь понять мешанину событий на экране.
"Короче говоря" - вот и все.
Вспомнилось, как когда-то Ленка спросила: "Из чего счастье?" Как она не смогла толком ответить. Зато я хорошо знаю, из чего состоит несчастье. Из измен и одиночества.
Да, конечно, я завидовала той биологичке, но разве я хотела одиночества? Я хотела быть одна в комнате, в доме - это не одиночество. Одиночество - если человек один в мире.
Я одна во всем мире. На работе забываю об этом. Там люди, дела. Но жизнь состоит не только из дней. Настают длинные одинокие вечера, их нужно перетерпеть.
Она закрылась у себя, легла. Лежала, заново переживая весь этот разговор, его молчание и как он сказал: "Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел? Что-нибудь придумаю и решу".
Ничего не решит, решать придется мне. Всегда решать за всех приходилось мне. Когда Ирина тянула со свадьбой, это я решила тогда: ребенок должен родиться в семье. И потом, когда она затеяла историю с разводом, опять же решать пришлось но ому, а мне. Даже когда касалось лично его, он не решал, предоставлял мне. Хотя бы в тон истории с гороно, когда Василии Васильевич называл ого кандидатуру, - если б дошло до серьезного, решать пришлось бы мне. До чего удобно и бесхлопотно жить в роли Пилата и всю жизнь умывать руки!
Она опять пыталась разбудить в себе раздражение, неприязнь, ненависть - не могла. Думала: вот еще одна трудная ночь, она будет лежать без сна, прислушиваться к тишине, ловить звуки в его комнате.
Ночами в ней просыпалась женщина, она слышала, как ворочается он на тахте, у нее холодела кожа, помели руки, все замирало от мысли, что он близко, рядом, их разделяет тонкая степа, и все равно так далеко, словно за тысячи километров…
Вспоминала, как было у них все и какие слова он говорил - неужели и той, чужой, женщине он говорит эти слова? Невозможно, он не имеет права, они чужие друг другу? У них не было общей молодости, общих воспоминаний, они не старели вместе, не сидели ночи напролет у кроватки больного ребенка, он не говорил ей: "Все утрясется, вот увидишь…"
И опять: "Что ты наделал? Что ты наделал?"
Холодом лизнуло лицо, она увидела в темноте мужа. Он стоял, держась за дверную ручку. Белели полоски на его пижаме.
- Ты заболела?
- С чего ты взял?
- Мне показалось, ты стонала.
- Наверно, во сие…
Он переступил босыми ногами, сухо скрипнула половица, и она подумала: он босой стоит на сквозняке.
Неужели и правда я стонала?
- Что-нибудь подать? - спросил он.
- Нет, я уже сплю.
Она повернулась на бок, к стене, и уже не чувствовала холода на лице. Значит, ушел, закрыл дверь.
Зачем приходил?
Лежала, унимая дыхание, потом встала, зажгла свет, нашла в столе коробочку со снотворным. На столе, чуть завалившись назад, стояла фотография в рамке. Здесь он с маленькой Ириной. Запрокинув молодое, счастливое лицо, поднял ее вверх. Повисли тонкие косички с белыми бантами, и руки, ноги Ирины висят, как тряпичные.
Она фотографировала их на опушке леса. А потом они лежали в высокой траве, седые колоски звенели над ними, он сказал: "Не представляю, как бы я жил, если б не встретил тебя". - "Встретил бы другую". - "Другая - не ты, и с нею я был бы не я". Она не поняла тогда, но запомнила его слова.
Это было. И многое другое было. Все было, и этого никто не отнимет, ничто не зачеркнет.
Уснула под утро - не уснула, забылась. Жужжание бритвы разбудило ее. Вставать не хотелось, лежать бы вот так без движений, но - какая мука - надо подниматься, натягивать одежду, опять что-то делать, идти на работу… Если б не возвращаться потом домой. Но день начинается с дома и кончается им - от одной этой мысли она устала.
Ждала, когда он уйдет, потом медленно поднялась, натянула халат. В разбитом, неотдохнувшем теле болело все - руки, шея, поясница. Как будто всю ночь таскала тяжести.
Низкий солнечный луч рассекал столовую, в нем плыли серые пылинки. На столе валялся ее вчерашний окурок. И везде - пыль, пустота, запустение. Как будто здесь давно не живут.
Убрать бы сейчас здесь все, пройти пылесосом, но только подумала об этом, сразу потяжелели руки. Зачем? Она поняла вдруг, что не может больше, не выдержит, что ненавидит этот пустой дом, и каждую вещь, и себя в этом доме. И уйти некуда, не к кому. Она увидела вокруг себя пустоту. Хоть бы один друг! А ведь когда-то были друзья, ходили друг к другу в гости, бегали занять до зарплаты десятку… Это было давно, сейчас она в гости не ходит, деньги не занимает. И к ней не ходят.
Куда все девалось?
Встречались на улице, в театре, в парке. Разговаривали, шутили, вспоминали. Она приглашала, обещали заходить. Но не заходили, и она забывала о них.
Друзья - один за другим - отпадали, деликатно расступались перед ней, пока она шагала по своим ступеням жизни. А она даже не заметила этого.
Проклятый город, в котором - ни одного друга! Уехать, что ли? Но куда?
Она сжала виски: что со мной? Стало вдруг жалко всех - умершую мать, Ирину, мужа… Вспомнила Североволжск, где прошло детство, юность. Вспомнила Лидию Чекалину. Обрадовалась: есть родной город, есть там родная душа - Лидка, Лидка! Для тебя-то я не начальница, для тебя я все та же упрямая Кирка ("Ты не Кирка, ты Кирка!"), тебя можно обнять, заплакать, стать старой и слабой…
Кира Сергеевна взглянула на часы, быстро пошла к телефону. Увидела себя в зеркале - старый халат, непричесанная, с отросшей сединой, серое лицо с опущенными щеками…
Только бы он не ушел в исполком.
- Игнат, это я. Слава богу, ты дома.
- Что случилось?
Уехать, уехать! И оттуда, издалека, из прошлого взглянуть на сегодняшний день!
Она передохнула.
- Игнат, мне нужен отпуск.
- Что, прямо сейчас?
- Прямо сейчас.
- А что случилось?
- Игнат, преамбулы не будет.
Он сказал там кому-то "погоди". Потом - ей:
- Как снег на голову. Зайди, поговорим…
Она испугалась, что сейчас закричит.
- Игнат, если я прошу, значит, мне очень нужно!
Он молчал. Она слышала, как сопит он в трубку.
- Ну, закинь заявление…
- Спасибо!
Он вздохнул:
- С тобой не соскучишься.
Она постояла в прихожей, соображая, что сейчас сделать. Потом достала на антресолях чемодан, открыла шкаф. Срывала с вешалки свои вещи, кидала в чемодан.
38
Снилось детство, дедушкина деревня, куда привозили ее родители. Журчит ручей, обтекает камешки, соломинки кружатся в нем, застревают на мелководье, она ладошкой углубляет русло, холодная вода обжигает пальцы.
Дед говорил: начинается ручей с родника и бежит прямо к Волге.
Заросшая тропинка вьется вдоль ручья, по ней красная плоская букашка - солдатик - трудно пробирается в путаных плетях травы. Для букашки трава - целый лес, и маленькая Кира расчищает солдатику путь, рвет траву, убирает стебли и камни. А солдатик почему-то не хочет ползти по расчищенному, забирает в сторону, вползает на лист подорожника и исчезает в зарослях травы. У него - своя дорога.
Девочка хочет пить, встает на коленки, черпает ладонями воду, несет к губам, но вода убегает сквозь пальцы, и ладони по-прежнему сухие.
Кира Сергеевна видит себя, маленькую, со стороны - худенькие лопатки, колени в царапинах, сбитый локоть, - но этого не может быть, человек не может видеть себя со стороны, наверно, это не я, а Ленка. Хочет крикнуть: "Не упади, вода в ручье холодная!" - но голоса нет, только шепот, Ленка не слышит. Кира Сергеевна опять силится крикнуть и просыпается. Это не ручей журчит - колеса стучат ритмично и четко. Но иногда вагон словно сбивается с ноги, ломается ритм, колеса торопятся, стучат вразнобой и опять пристраиваются к четкому ритму.
В рамке вагонного окна менялись, отлетали назад движущиеся картины: замершие в инее деревья, провода, тонко перечеркивающие небо, белые чашечки изоляторов на столбах - как елочные украшения, стога соломы с опавшими боками… Кира Сергеевна вспомнила, как летом вот так же ехала с семинара, в рамку окна вплывали совсем другие картины, а она не могла уснуть от мысли, что уже завтра будет дома и увидит всех…
Это было очень давно, совсем в другой жизни - это было еще "до". И опять ее мучило, что не знает она точно того рубежа, на котором разломилась жизнь. Может быть, это было уже "после".
За окном тускло светились серые рельсы, сплетались, уходили под колеса и опять выползали, расплетались в длинную ровную колею с темными поперечинами-шпалами. Как будто бесконечная лестница упала на землю.
"Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел?" Ты и так ушел. И Ирина ушла - раньше, чем переехала на другую квартиру.
Резко тряхнуло вагон, дверь купе сдвинулась, Кира Сергеевна встала, закрыла ее. В зеркале увидела свое серое, незнакомое лицо, волосы с отросшей от корней сединой. Измельчавшие черты, складки на желтой шее, мятые щеки - черты старости. Она почувствовала себя усталой, от этой усталости нельзя отдохнуть, потому что это - усталость души, она навсегда.
Почему у меня нет ещё детей? Возможно, кто-нибудь из них стал бы мне другом.
Она поняла - ей показалось, что поняла, - почему ушла Ирина. Моя дочь меня не уважает. Как она сказала тогда? "Самое неприличное - жить ради приличия". Можно ли уважать мать, которая построила свою жизнь на лжи? Примирилась - ради приличия - с "другой женщиной". Ходит с гордо поднятой головой… Пытается учить свою дочь праведной жизни…
Да разве я знала? Почему тогда не сказала ей правду? Почему не заплакала перед ней? Тоже ради приличия?
Нет. Я хотела сберечь ей отца. Нельзя, чтобы в ее глазах во всем был виноват он один. И плачущей она меня не увидит. И никто не увидит.
Сейчас она жалела, что сразу же не объяснилась с мужем, не потребовала ответа на свой вопрос: когда это случилось и почему? Знать - всегда лучше, чем не знать. Изменила своему правилу - идти неприятностям навстречу. По прямой, по кратчайшему расстоянию между двумя точками.
Но так бывает только на плоскости. В жизни кратчайший путь - не самый прямой и не самый верный.
Она опять увидела в зеркале свое маленькое, будто сведенное судорогой лицо и удивилась, что стала похожей на мать. Опять кольнуло запоздалое чувство утраты, как будто мать умерла только вчера.
Кира Сергеевна вспомнила детство, Североволжск - почему-то зимний - заметенные снегом покатые улицы, сбегавшие к Волге, деревянный двухэтажный дом, запах старинных книг и вещей, уткнувшуюся в тетради мать с маленьким тонким лицом. Такое лицо у нее стало после гибели отца, таким осталось на всю жизнь.
Мать до конца дней тосковала по Североволжску и все собиралась съездить туда, да не пришлось.
И Киру Сергеевну первые годы тянуло туда, часто снились родные улицы и дом, в котором прошло детство, юность. Сейчас ей казалось, что только там она и была счастлива.
Не верилось, что всего лишь ночь отделяет ее от встречи с городом детства. Приедет, пройдет по знакомым улицам - обязательно одна, - постоит у родного дома - бывшего родного. И будет плакать, плакать… Там можно, там никто меня не знает.
В последний раз приезжала на встречу выпускников школы - давно это было, в пору молодости, и тогда бродила по знакомым улицам, стояла у своего дома, а плакать не хотелось. Плакать о прошлом - удел стариков.
Зачем уехала оттуда? Может быть, там моя жизнь сложилась бы иначе? Не взошла бы я по "ступеням" в сегодняшний свой печальный день? Но тут же она подумала: там было бы то же самое. Дело не в месте, где живет человек, дело в самом человеке.
Она попыталась представить себя в другой жизни. И не смогла. Да, везде было бы то же самое. И слава богу.
За окном уже померкло небо, тени бежали по белым от снега откосам, жирно отблескивали на шпалах пятна мазута. Пахло теплой угольной пылью и влажным бельем.