Утро Порфирия наступило в знойный полдень. Он открыл глаза и тут же снова зажмурился. Солнце ослепило его. Он повернулся на бок, отполз в тень.
- Как это я?
Он ведь присел на минутку, перевести дух, и вот сразу свалился и уснул как убитый. И где? В какой-нибудь версте от дома… Пройти бы соснячок - и все…
А может быть, днем войти в дом и лучше?
Все складывается так хорошо… Хорошо, что он встретился с Дарьей и после с Мезенцевыми. Он непременно будет с ними дружбу водить. Хорошо, что Митрича черти на тот свет унесли: не станет больше соблазнять вином, подпаивать. Хорошо, что он зашел к Могамбетову и тот дал в долг дорогой подарок. Теперь не пустой возвращается Порфирий в дом!.. А самое ценное, что он несет, - это здесь, в сердце.
Подняться он себя заставил силой. Радость близкого конца пути подгоняла его. Но по мере того, как он приближался к заимке, блекла, угасала радость и место ее занимала тревога. Он привык отлично разбираться в лесных приметах и теперь отчетливо видел, что этой тропинкой давно-давно уж не хожено. Как же так?
Но вот мелькнула сквозь мохнатые вершины сосенок знакомая, почерневшая, седлом провалившаяся крыша. Наверно, течет теперь еще больше? Порфирий ускорил шаги. Выскочил на полянку перед домом. Из-под ноги у него шарахнулась какая-то пестрая птица, холодком обдала ему лицо. На этой полянке всегда чернели кострища, лежали натесанные щепки, смолье. Теперь по плечо Порфирию здесь торчали густые бурьяны. Они обступили крыльцо и даже взобрались на ступеньки, проросли сквозь щели в них. Маленькое окошечко рядом с крыльцом все стало черным от пыли. Нет, не мыла его заботливая женская рука…
Нужно ли было Порфирию теперь подниматься на это крыльцо? Он стоял перед дверью дома, в который он так долго и так трудно решался вернуться. Вернулся. И вот нет дома, нет ничего! Только немая пустота встретит его там, за этой наглухо прикрытой дверью…
Волной прокатился ветерок, тронул, встряхнул застывшие бурьяны.
Вей, ветер! Приведи за собой бурю! Расшатай, сорви, унеси это все чужое, дикое, что пришло сюда без хозяина! Вырви с корнем бурьян, сотри плесень со ступенек крыльца, принеси с собой дояедевую тучу и светлым ливнем вымой запыленные, почерневшие окна! Выбей сильным плечом дряхлую дверь, ворвись свежим воздухом, вымети, выскреби все!.. Верни - пусть не больше того! - верни только то, что было. А большее сделает уже сам человек…
Но ветер пробежал и затих, и снова подняли бурьяны к небу свои жесткие, колючие листья.
Порфирий взошел на крыльцо. Он уже знал теперь, что ждет его за этой дверью. Но надо было убедиться в одном…
Да, здесь все было так, как в то серое утро. Но ступала ли с тех пор на эти доски некрашеного пола чья-либо нога, Порфирий разгадать не мог.
В углах избы пауки соткали свои тенета, пыль тонким слоем лежала на подоконниках. Валялись раскиданные повсюду обломки табуреток, стола, черепки глиняной и стеклянной посуды.
Порфирий шагнул за печь, где прежде стояла кровать, встряхнул ворох тряпья, и пушинки медленно закружились в воздухе. Так было и тогда… Вот и топор высунулся широким лезвием из груды щепок.
Изрубленное и изрезанное по-старому не сложишь," не соединишь, убитое уже не воскреснет… Ведь знал же это, знал Порфирий, а думалось иное: захочешь - сбудется!
Ему хотелось уйти, вырваться от прежней постылой жизни, найти что-то новое, светлое. И все не удавалось. Где и как он ни метался - все это оказывалось бесцельным. Потом он понял: нужна рука человека, друга. И должен быть среди друзей у человека один, всех ближе ему и дороже. Кто? Кто станет таким другом у него, у Порфирия? Кто поверит в него и пойдет с ним плечом к плечу в поисках этой новой и светлой жизни? И в поисках ли? А может быть, в борьбе за нее, в трудной, жестокой борьбе.
Он было нашел такого человека, он убедил себя в том, что самым верным, самым близким и первым другом его станет Лиза, жена… Ведь любила же она его, любила! И он любил ее! Трудно и странно сложилась эта любовь, но она была! И когда, может быть, стать бы ей радостной, вдруг все рассыпалось… Вот они, кругом лежат щепки, обломки разрушенной им же самим, Порфирием, любви. И нет снова друга. И опять надо думать и думать…
Порфирий присел на подоконник, толкнул рукой створку окна. Со скрипом она оторвалась и упала в густой, высокий бурьян. Раньше здесь не росла крапива. Откуда она взялась, злая пустырная трава?
Йочему всегда получается не так, как ему хочется? Он шел домой и думал: Лиза дома. Да, у нее был чужой для него ребенок. Да, она не ждет его, Порфирия. Да, да, она испугается, вскрикнет, когда откроется дверь и Порфирий появится на пороге. Это он знал. И знал - уверил себя в этом, - что люди всегда поймут друг друга, если захотят понять. Не поймут враги. А ведь Порфирий и Лиза не враги. Он только так рисовал себе встречу. Но не сбылось даже и это. Нет никакой встречи. С чем он ушел, к тому и вернулся.
Порфирий скрипнул зубами. Из-под мышки вырвался и упал на пол сверток. Тонкая оберточная бумага лопнула, и выставился уголок отделанного кружевом голубого ситцевого платья.
Порфирий оттолкнул сверток ногой. Подарок, который отдать некому… Теперь оставалось еще убедиться в одном: была ли здесь Лиза после той ночи? И если нет, значит, ушла она из жизни его навсегда.
А если была? Тогда что? Тогда Порфирий найдет ее, все равно найдет!
Напрягая и без того вдруг обострившуюся память, Порфирий стал обшаривать углы избенки. На месте кровати, в Груде изрезанных потников, ему попалась детская пеленка, должно быть, та самая, коснувшись которой, еще влажной и теплой, тогда он отдернул руку, словно обжегши ее… Отсюда ничего не взято, хотя здесь и взять вовсе нечего…'Вот полка с кухонной посудой. Возле нее только одни черепки - это сам Порфирий тогда так похозяйничал. У стены небольшой сундучок с продавленной, проломленной крышкой. Хватив его несколько раз топором, Порфирий тогда вскочил и стал ломать ногами. В сундучке хранились все их скудные достатки, все, что было не на плечах… Но и теперь, как прежде, выглядывали из него какие-то тряпки.
Да, выходит, с тех пор здесь никто не был… Порфирий вернулся снова к окну, сел на изрубленный подоконник, стал вглядываться в темные вершины черемушников, заполонивших берега Уватчика. Не к его ли омутам отсюда увела Лизу последняя дорожка? И когда возникла эта страшная мысль, она вошла в него свободно и просто. Пойти и ему туда…
Порфирий медленно сполз с подоконника… Окно? Тогда оставил он его распахнутым. Но ведь теперь оно оказалось закрытым, и Порфирий выбил его толчком руки? Кто закрыл его? Он перегнулся через подоконник и наклонился к росшим за окном бурьянам, поднял упавшую в них створку и увидел на ввернутом в створку колечке узкую светло-зеленую ленточку. Лизину ленточку! Он перевел взгляд на косяк. Тут гвоздик вбит. Значит, ленточкой Лиза привязывала створку… Привязывала, как хозяйка!
Порфирий расправил на ладони маленький теплый лоскуток шелковой ткани. Он весь в пыли и выцвел, выгорел на солнце. Значит, Лиза была здесь очень давно… Что ж что давно? Пусть… пусть!.. А все-таки это после… После! Значит, Лиза жива!
И не стали казаться злыми бурьяны, так тесно со всех сторон обступившие избенку, и словно посветлели и закудрявились черемушники возле Уватчика, и в открытое окно повеяло освежающим ветерком. Порфирий выскочил на крыльцо.
Теперь он Лизу найдет, где бы она ни была! Есть много людей, которые ему помогут, укажут. Он разыщет Егоршу, он сходит в Солонцы к Ильче, к Клавдее, он побывает у бабки Аксенчихи, он душу вытряхнет из Лакричника, он зайдет и спросит врача Алексея Антоновича… А Лизу он найдет, найдет все равно!
18
Груня все глаза проглядела. Тысячу раз она подбегала к окну, откидывала ситцевую занавеску и высовывалась на улицу. Гудок уже давно прогудел, а Вани все не было. И что оп сегодня так запоздал? Знал бы, какой радостной вестью встретит она его, наверно, бегом прибежал бы.
То и дело Груня сновала из горенки в кухню. С тревогой отодвигала заслонку русской печи: не пахнет ли пригорелым? Пирог на стол всегда подавать надо с пылу. И что с ним делать теперь? Держать еще в печи? Засохнет, перестоит. Вынуть немедля? Остынет. А Ваня-то сразу, пожалуй, и не "догадается, почему сегодня пирог. День будний, а к обеду пирог. Надо долго-долго поводить Ваню за нос и только потом сказать. Да ведь как тут удержаться!
Она хваталась за влажную тряпку и проводила ею по спипкам стульев, обтирала ножки кровати, цветочные горшки на окнах. Но это тоже было совсем ни к чему: и самое придирчивое око не отыскало бы ни одной соринки во владениях Груни. Тогда она садилась за штопку одежды, раскладывала на столе нитки, иголки, наперсток, ножницы. Штопка требовала усидчивости, а в этот день Груня спокойно сидеть не могла. Она скоренько складывала принадлежности для шитья в деревянную шкатулку с выжженным на крышке петухом и, теребя толстые черные косы, опять бежала к окну.
Ваня явился, когда, отчаявшись его дождаться, Груня уже вынула пирог из печи. Ваня пришел с гостем. Облачко досады пробежало по лицу Груни, радость ее была испорчена. Она была всегда гостеприимна, но сегодня ей не хотелось видеть посторонних в доме. А Ваня, не замечая этого, еще на пороге шепнул:
Грунюшка, ко мне сейчас товарищи мои подойдут. Если бы чайком их угостить?
Хорошо, - сказала Груня, - я к обеду сегодня как раз н нпрог испекла.
Ты у меня догадливая!
Ну ладно, марш-марш, на крыльцо умываться! Груня вынесла чугунок с теплой водой, начерпала из
него в умывальник. Ваня уступил очередь гостю, стоял сбоку, посмеивался:
У тебя жена, Петр, наверно, не такой тиран. А мне, чтобы в свой дом войти, так каждый раз особое разрешение спрашивать надо.
И не то еще будет, когда… - заливаясь густым румянцем, пообещала Груня и запнулась.
Что - когда? - спросил, поддразнивая ее, Ваня.
Ничего! Тогда узнаешь, какие тираны бывают. - Груня бросила полотенце на скамью, а сама убежала в квартиру.
Ты зачем ее тираном назвал? - укоризненно сказал Петр, отряхивая с кистей рук воду. - Обидел. Вон она какая старательная хозяйка у тебя! И чистоту в доме любит - это очень хорошо. А тиранами только худых правителей, царей называют.
Да я ведь шутя, - оправдывался Ваня, - завязло у меня с прошлого разговора это слово в зубах. А Груня не обиделась, это у нее что-то другое.
А ты, между прочим, Ваня, словами своими научись управлять. Не думая, скажешь что не надо и где не надо - и неприятностей себе наживешь.
От Груни не нажпву, - заверил Ваня.
Ты не так меня понял. Этот случай я в пример не беру. У тебя вообще, Ваня, душа очень открытая. Ко всем без разбору. И говоришь - не следишь за собой.
Петр неторопливо вытирал полотенцем руки, каждый палец отдельно. Он был хорошо, крепко сложен. Черная сатиновая косоворотка туго натягивалась на его почти квадратных плечах. Однако высокий лоб и широко расставленные глаза делали голову несоразмерно большой к его невысокому росту. Вытерев руки, он запустил пальцы в чуть вьющиеся темно-каштановые волосы, прошелся, как расческой. Спросил, поведя потеплевшими глазами.
Теперь можно войти в дом? Тиран твой пропустит?
Пропустит, - весело сказал Ваня.
Он с большим уважением относился к Терешину, прислушивался к каждому его замечанию. Токарь по профессии, за участие в забастовке на Мариупольском чугунолитейном заводе, где входил он в состав стачечного комитета, Терешин был выслан на два года в Сибирь с оставлением потом под гласным надзором полиции еще на год. С ним вместе приехала и семья. Жил Терешин в селе Тулуне, где токарю работу найти было совершенно невозможно. Он слесарничал, чинил замки, ведра, лудил самовары. А когда окончился срок пребывания под гласным надзором, ему обратно в Мариуполь выехать не разрешили. Да Терешин уже и свыкся с Сибирью. Жандармское управление не воспротивилось поступлению на железную дорогу - токарей не хватало, а Терешин был очень хорошим мастером, и он переехал на постоянное жительство в Шиверск. Мезенцева, работавшего в депо на текущем мелком ремонте паровозов, перевели к Терешину в подмастерья. Они быстро сдружились. Терешин охотно учил Мезенцева своему мастерству, не тая от него никаких профессиональных секретов. Часто рассказывал ему о том, как сплоченно действуют сейчас рабочие на крупных заводах в больших городах, отстаивают свои интересы, заставляют хозяев с ними считаться. Ване нравилась манера Терешина обо всем судить решительно, твердо и говорить немногословно, но веско.
Едва Ваня и Петр поднялись на крыльцо, подошли еще двое - и тоже прямо с работы. Их заставил умыться сам Петр. Посмеиваясь, они уже все вместе вошли в блещущую чистотой горенку. Ваня назвал жене своих товарищей, тех, что пришли попозже: высокого и крупносбитого, с походкой циркового борца - Гордеем Ильичом Лавутиным, маленького, щупленького, уже в годах - Кузьмой Прокопьевичем Усачевым. С Петром Терешиным Груня была и раньше знакома.
Лавутин, по-волжски окая и разминая свои загоревшие у горна большие руки, прогудел низким басом:
Из Нижнего Новгорода приехал я. Молотобойцем, голубушка, работаю. Ежели с суковатым поленом ни ты, ни он, - и показал на Ваню, - не справитесь, зовите меня. Ах! - и вдребезги…
Кузьма Прокопьевич вздохнул.
Я-то здешний, зауватекий. Был пастухом, им и
остался, теперь поезда пасу. - Он вытащил из-за голенища медный сигнальный рожок и легонько в него потрубил.
Стрелочник вы! - отгадала Груня.
Она не думала, что у нее сегодня будут гости, и потому ужасно конфузилась, когда стала приглашать к чаю: вспомнила, что нет вовсе сахару и нет молока.
Но гости и не обращали внимания на угощение. Сразу, как уселись за стол, повели свой, мужской разговор.
Братцы мои, - гудел густым басом Лавутин, - с образованья нам начинать надо. Грамоту постигать. По пальцам считать, каракульками в ведомости за получку расписываться - так на всю жизнь рабами останемся. Вот и будут нас гнуть. Ребятищек, ребятишек особо жаль. И с ними будет, как с нами. Чуть подрастут - и толкай скорей на работу.
Это верно, - вздохнул Кузьма Прокопьевич, - нужда гонит. Никак от нее не уйдешь. Вон Ефимка у меня две зимы в школе проучился, а на эту к сапожнику отдам. Все-таки какое ни есть ремесло будет знать.
А жизнь понимать не будет, - вставил Петр.
Где ж ее и поймешь! - подперев впалую щеку рукой, глянул на Петра Кузьма Прокопьевич. - Тут живи, как удастся, как сложится. Выбирай, где полегче, ежели есть из чего выбирать.
А не из чего выбирать - пропадай? - сказал Петр и, не откусив, положил взятый было кусок пирога обратно на тарелку. - Бороться за жизнь ты не хочешь?
Бороться? С кем бороться? - даже развел руками Кузьма Прокопьевич. - С тобой, что ли, за ремешки или через палку?
Учиться нам, братцы, учиться обязательно, - отхлебнув из чашки, сказал Лавутин и потряс головой, - без этого толку не жди. Вон у Кузьмы Прокопьевича Ефимка после второй зимы в ученики к сапожнику пойдет, а у меня и после первой, да не в сапожники, а тяжести на плечах носить. В ученье все дело, с этого начинать.
Ну, а ты, Ваня, как думаешь? - спросил его Петр, внимательно оглядывая своими широко расставленными глазами.
Конечно, учиться нам надо, - сказал Мезенцев, - но все-таки главное - плотнее друг к другу держаться. Будем врозь - и ученье нам не поможет. Поодиночке каждый - ничего не добьешься. А когда все вместе - сила. И забастовать можно. Так, как бастуют уже в России.
Груня сидела в сторонке и слушала. Бывало, приходили и раньше к ним гости и сами к людям ходили они, а только таких речей не вели. Груня понимала: запрещенные это речи. Но сегодня Груне почему-то не было страшно. Верно говорят: если будут рабочие все вместе - кого им бояться?
Ты правильно говоришь, Ваня, - заметил Петр, - только ежели думать про забастовки одни - мало. Надо и дальше заглядывать.
А куда дальше? - настороженно спросил Кузьма Прокопьевич.
Куда? Свободы, равноправия добиваться! - отрубил Петр.
Кузьма Прокопьевич потеребил свою бороду.
Я вот третьего дня был у кума моего Чекмарева Филиппа Петровича. Еще собрались рабочие. Приезжий там господин - фамилия так из памяти вон, Боткин, что ли, - подробно рассказывал… Получается очень точно у него: что перво-наперво не насчет свободы, а насчет заработков хороших думать нам надо, со свободы одной сыт не будешь.
Это потому так получается, - густо захохотал Лавутин, - что рассказывал не кто другой, а господин, - он подчеркнул последнее слово.
А чего? Ты его не шпыняй, - обиделся Кузьма Прокопьевич, - он умно говорил. Разберись насчет свободы и равноправия. С государем и с министрами за одним столом посидеть тебе, что ли, хочется?
Да по мне - так и ни государя, ни министров не надо. И сидеть нам с ними вместе за столом - делать нечего.
Ишь куда метнул! А власти-то должны быть?
Власть тогда будет наша, рабочая.
А! А! - вошел в азарт Кузьма Прокопьевич. - Ну, а какая это рабочая? Ну-ка, скажи!..
Да вот просто… будем государством управлять… и все…
Ну, как это просто? - не унимался стрелочник.-
Ты не вертись, ты объясни.
А так…
Как?
Фу-ты, язви тебя! - взбеленился Лавутин. - Вот пристал! Управимся, только бы власть нам в руки…
Все расхохотались. И особенно яростно хохотал сам Лавутин.
Насмеявшись, все серьезно заговорили о том, что для рабочих как воздух нужна воскресная школа и что, коли затеяли это, обязательно надо добиться у епархиального начальства права на ее открытие. А что же? Добровольные преподаватели - давать уроки не в служебные часы - найдутся. Со многими уже разговаривали. Люди сочувственно отнеслись. Не обязательно только учителя там должны быть. Важно, чтобы с образованием. Почему бы, например, врачу Алексею Антоновичу Мирвольскому не преподавать естествознание? Он очень отзывчивый человек. И мамаша у него образованная. Городским библиотекарем Галактион Викторович Сутуев служит. К нему даже на квартиру приди - не откажет, на квартире учить будет. Очень дельно говорит. Обязательно лекции в школе читать согласится. А уборку и всякие дела там по хозяйству меж себя и жен своих распределили бы…
Я сразу согласная, - вмешалась в разговор Груня. До этого она сидела молча. И теперь, когда все повернулись в ее сторону, растерялась. - А почему же нет? Ну, правда… Конечно… И сама бы поучилась.
Поучилась бы, - почесал в затылке Лавутин, - да вот за малым дело стало: за разрешением.
А пусть себе люди учатся, - сказала Груня, - хорошо это.
Что для нас с тобой, милая, хорошо, то для хозяев наших плохо, - вполголоса заметил Петр.
Лавутин втянул голову в плечи, поцарапал ногтем но скатерти.
Баранова обойти нам нельзя: городской голова! Через него надо действовать, - сказал он после паузы, - а он сам с духовным начальством будет разговаривать. Кого мы отправим с прошением к Баранову?
Думаю, двоих достаточно, - сказал Петр, - больше послать - напугается, решит - бунт подняли.
Я пойду, - сказал Лавутин. - Я это дело затеял, я и продвигать буду.
Мезенцев почти одновременно с ним произнес:
И я пойду.
Правильно, пусть Иван со мной идет, - заявил Лавутин, - он у нас незаметным слывет.
Пусть так, - согласился Петр.
И Груня замерла от страха и радости, что ее Ване поручено большое и важное дело.