- А чем, спрошу, тебе редиска не угодила? Да тебе, с какой стороны ни погляди, ничем не угодишь, как моей теще. Повез я ее, люди добрые, в годовщину нашего воссоединения в Киев-столицу. Пускай, думаю, хоть на старости лет повидает человек такой город. Повез - и закаялся. Что ни покажу ей, она все свое: "Хорош, хорош Киев, а у нас в селе лучше". Да еще при людях, среди киевлян, говорит это, так что меня пот прошибает от стыда. "Сводите-ка ее, Илько, в театр, - посоветовали мне. - Услышит она оперное пение, увидит оперные красоты и замолчит". Послушался я. Купил билет в партер, в первый ряд, как раз возле того, кто музыкой командует, вертится с палочкой во все стороны. Сижу рядом с тещей, заслушался музыки, и радостно мне, что последовал доброму совету: у старухи-то моей слезы по морщинкам так каракульки и выписывают. "Ну как, мама?" - спрашиваю после представления. "Спасибо, сыночек, что повел меня в эту оперу, а то померла бы, не увидав такого театра. А ежели бы еще здешние артистки научились одеваться у наших сельских, то и вовсе было бы хорошо". Полоснули меня эти слова ножом по сердцу. "Да чем же вам оперные наряды не понравились?" - "Коротки они, сынок. Товару у них, что ли, не хватило ноги прикрыть, или здешние портные так много себе отрезают?.." Так вот и ты, Микола, нападаешь на мою редиску, как теща на артистов. А ты знаешь, какая нам от редиски прибыль?
- Да, слышал на собрании.
- Ну, и что еще скажешь?
- Скажу одно: сада ты не посадил и сотки, а под редиску занял поле. Люди говорят - на редисочной ботве до базара живо доедешь, а до новой жизни вряд ли.
- Тьфу на такие слова! И близко с ними не подходи! Ни слышать, ни видеть не желаю. Он мечтает, чтоб я за один год кабацкую синьку вырастил на продажу!
Губы Палийчука под роскошными усами задергались от злости, и он направился к выходу. Пригнувшись в дверях, остановился на миг, обмел шапкой притолоку и, уже сдерживаясь, бросил Сенчуку:
- Ты погоди минутку. Я скоро приду.
Но Сенчук не стал засиживаться в клубе.
Когда он вышел, на небе, возле самых Стожар, ветер крошил облако и оно распадалось, уменьшаясь, как льдина на синей воде.
Неподалеку в темноте рокотал голос Палийчука:
- Семен, у тебя машина готова? Повезешь в Гринявку… товарища оратора.
- Еще и вези его, такого языкастого! Пускай пешком отмахивает свои тридцать километров. Не велик праздничек погостил у нас, - ворчал хриплый тенорок.
- А ну, прищеми язык! - прикрикнул Палийчук. - Не понимаешь, кто такой Микола, так лучше заткнись.
- Так я же за вас душой болею, Илья Васильевич.
- Ты за машину болей! Вон заляпал ее по уши!
- Ну да, заляпал! Чистенькая, как куколка! - И шофер, явно подлизываясь к председателю, заговорил веселее: - А этот Сенчук, однако, оратор. И когда гуцул смог так выучиться говорить? Вот отчитывал, так отчитывал, словно не маленькую бумажку держал перед собою, а все наши поля развернул. С головой человек.
- Отчитывать - много голов найдется, а вот работать - поменьше, - обрезал Палийчук. - Я его тоже когда-нибудь так отчитаю, что только ой!.. Гляди-ка, редиска - и та стала ему поперек горла. А почему у него до сих пор колхоза нет?
- Э, Илья Васильевич, в горах трудней, куда трудней…
- А ты не учи председателя! Сам знаю, что трудней.
И вот уже высокий, размашистый в движениях Палийчук спешит к клубу.
- Микола, это ты? Пойдем ко мне, поужинаем, а потом поедешь.
- Ужинать я уже дома буду.
- А что мне Ганна скажет? Приведу тебя - отругает, и не приведу - отругает. Славная у меня жена?
- Славная.
- Так почему ж тогда не зайти к нам… продолжить собрание? Погляжу, как ты вытерпишь критику Ганны!
- Передай ей привет… А может, не надо машины, Илько? Я привык пешком.
- Что? - обиделся Палийчук. - Пришел ко мне и хочешь командовать, как на батарее?
- Так ведь машина…
- У нее путевка в Яворов. Это по дороге.
- Ну, разве что в Яворов, - лукаво протянул Сенчук.
На улице Илько стиснул Миколу тяжелыми руками батарейца и неловко, грубоватыми словами, попытался прикрыть владевшее им иное чувство.
- Ну, товарищ оратор из Гринявки, язык у тебя еще не затупился. Остер. Даже не знаю, сумеет ли похвалить кого-нибудь… Береги, себя, Микола, на подгорье. Бундзяка не поймали еще? Жаль. А если понадоблюсь - стану перед тобой, как лист перед травой. Марка поцелуй…
Сенчук молча пожал руку товарища и на миг почувствовал, как рассеивается, пропадает странное ощущение, не оставлявшее его последние дни: очутившись в спокойной долине Покутья, он вдруг постиг, что всем существом стосковался по чему-то дорогому и неуловимому. Казалось, частица чего-то непостижимого выплеснулась из жил, и кровь замедлила, изменила свой привычный ток.
Подошли к машине.
- Микола, ну, критика критикой, а сам ты научился чему-нибудь у нас или нет?
- Научился. Всходы у тебя густые.
- Спасибо и за то. А нрав мой ты на собрании напрасно, напрасно задел. Что я сделаю, если горячим родился? Так уж бог дал, что мед - сладкий.
- Говоришь, мед - сладкий?! Так чего же он, как брага, пенится? Не зря я твой нрав задел. Я и сам умею вскипеть, рассердиться, как мальчишка. А тебе уже неприлично. Ты - председатель! Государственный человек! Интеллигент! А кричишь порой, прости, как извозчик! Зачем?
- Семен, вези скорей товарища оратора! - гаркнул Палийчук. - Погляжу, какой из тебя выйдет интеллигентский мед!..
Машина заворчала, бросила в ночь снопы света. Улица, обрамленная мастерски выплетенными лозовыми плетнями, поднялась из темноты и качнулась нескончаемым мостом. Посреди дороги застыла с поднятой рукой женщина. Шофер что-то недовольно крикнул и нажал на тормоз.
- Не пора ли уже спать? - Он высунул голову из кабины и замолчал, узнав Ганну Палийчук.
- Удираешь от нас, Микола? - насмешливо спросила Ганна.
- Удирает, удирает, Ганна, - подойдя к машине, подтвердил Илья. - Даже поужинать не захотел с нами.
- А ты звал или так только сказал, для приличия?
- Сказал, как ты бы хотела, - отрезал Палийчук.
- Вряд ли! - улыбнулась женщина. - Так что же, Микола, едешь?
- По сыну соскучился, - соскочив на землю, ответил Сенчук.
- Тогда и уговаривать не будем. Только заезжай на минутку, возьмешь гостинец для сына. Не забыл он еще тетку Ганну?
- Не забыл.
- Так, выходит, уезжает от нас критика? - насмешливо и с сожалением обращается Ганна к Сенчуку.
- Уезжает, Ганна, дает дорогу похвале.
- А что же, и она придет, - уверенно говорит Ганна. - В прошлом году у нас достижений меньше было и трудодень меньше весил, а хвалили больше.
- И верно, больше! - подтверждает Илько. - А в этом году такая скупость на похвалы, точно их теперь со дна моря вылавливают. Удивительно!
- Не удивляйся, муженек. В прошлом году мы сделали меньше, меньше было и недостатков, если взять в расчет нашу молодость… А о садоводстве, Микола, позаботимся. Сам посуди, разве возможно: какого писателя ни почитаешь - все пишут про сады, почему же не каждый председатель их сажает? Я думаю, на земле должно быть больше садов, чем в книгах.
- А ведь умеет моя председательша к месту слово ввернуть, - не удержался от похвалы Илько.
* * *
Улеглись последние песни молодых парней, и теперь по улицам явственнее растекался гул воды и моторов. Хоть и не велика электростанция в селе, хоть и пропахла она сладкой кукурузной мукой, но гуцул любуется ее красотой и работой, и никто уже вам не скажет: "Еду молоть на мельницу", а только - "поеду на электростанцию".
Это новое здание, обрамленное манящим венком из разноцветных лампочек, было слабостью Палийчука. Дня не проходило, чтобы он не забрел сюда, не послушал бы с удовольствием шум воды и машин.
Палийчук, выходя с электростанции, улыбнулся и положил тяжелую руку на плечо жены, размышлявшей, как лучше поговорить о сегодняшнем собрании. Ганна без слов поняла, о чем думает муж.
- Радует меня этот гул, как мальчишку.
- Это потому, что в нем бурлит твоя отвага, Илько. И куда ее ни приложишь, всюду будет радость. Правда?
- Правда, - кивнул Палийчук и покосился на жену. "Вот хитрющая, словно бы и не говорила ничего, а сказала все". И он задумался, охваченный очарованием нового дела и новых дней.
И уже вдыхал запахи яблоневого цвета, видел молодые деревца, облепленные розовыми лепестками.
Подходя к дому, Палийчуки заметили во всех окнах яркий свет.
- Посмотри, Ганна, кто-то без хозяев хозяйничает. - Илько перепрыгнул через перелаз и подал руку жене. - Не родня ли сошлась после собрания на заседание?
- Верно, родня, - не выразив удивления, согласилась Ганна, прислушиваясь к говору, доносившемуся из хаты.
Илько осторожно заглянул в полуотворенное окно. В хате расположились, как дома, ближайшие родственники и друзья, а также дед Шкурумеляк и все члены правления, которые когда-то голосовали за то, чтобы избрать председателем колхоза Илька.
Это ночное посещение растрогало Палийчука: "Болеют люди за колхоз".
- Говорить будем осторожно. И так взбудоражили человека на собрании больше, чем надо, - наставляет собравшихся рослый Тимко Шугай.
- Всех взбудоражил Сенчук. И хорошо сделал, а то, выходит, мы привыкли к своим недостаткам и только отмахиваемся от них, как от мух, да почесываемся, а не исправляем, - подает голос хитрец Пилип Яцков.
- Что ж вы об этом на собрании не сказали?
- А у меня свой метод воспитания.
- Какой?
- Не всякого человека надо распекать при людях. То же самое можно сказать тихонько, деликатно, среди своих. И, к примеру, Илько, если погладить его по шерстке, лучше сделает, чем ежели ему по волоску вихры выдирать. Я за индивидуальный подход к критике.
- Илька можно и больше пощипать, - бросает Иосип Коровай.
- Замолчи… морганист! - внезапно ввернул ученое словечко Шкурумеляк, и взрыв хохота потряс хату. - Электричество кто провел? Пруды кто завел? А в амбарах не трещат закрома от зерна? А едите вы кукиш с маком или коржи с маком? По правде сказать, на Илька и солнцу глянуть приятно: лицом красавец, грудь в орденах и медалях, да еще партийный. Я на вашем месте на руках бы его носил!..
- Этак у нас, дедушка, рабочих рук убудет, - съехидничал Коровай.
- Языка бы у тебя убыло! Вырос он с лопату.
- Да будет вам! Сцепились! - унимает спорщиков Тимко Шугай. - Мы сюда не ссориться собрались, а расти… - и замолчал, увидев появившихся на пороге Илька и Ганну.
- Продолжаем собрание? - весело спросил Илько.
- Какое там собрание! - отмахнулся, подходя к нему, Пилип Яцков. - Мы пришли сказать, чтобы ты, Илько, не принимал близко к сердцу слова Миколы Сенчука. Разве это критика? Это черт-те что, а не критика…
- По шерстке, Пилип, хочешь погладить? - засмеялся Палийчук. - Нет, Микола правильно распекал меня… Стало быть, поговорим, как исправить недостатки. Все выложим, по совести.
Все облегченно вздохнули, засияли улыбки. Дед Шкурумеляк торжествующе поднял голову и, кинув убийственный взгляд на своего противника, спросил:
- Ну, Иосип, как твое политико-моральное состояние?
* * *
За селом поплыла мгла бескрайных осенних просторов. Ночью они казались красивее, чем днем: не рябило в глазах от пожелтевших межей, убогих полей, которые насели на землю, как беды, нескладно распестрив ее заплатками.
Из-за тучки хлынуло золото лунного света, и густо застроенное покутское село закружилось в привольной пляске. Опершись на кабинку, Микола попыхивал трубкой, вглядывался в изменчивые просторы, думал о них и о своем подгорье, а в крови все не хватало чего-то и словно прохватывало ознобом.
У Гринявки дорога стала круто подниматься. Сенчук попрощался с шофером и вышел на узенькую горную тропу. Над нею сплетались влажные кусты орешника, и во мгле пахло сырой грибницей, пихтовым семенем и лесными орехами.
Внизу пенился и шумел едва различимый Черемош; скупая россыпь звезд, промытая шумливыми струями, неясно обозначала линию реки.
И человек вдруг встрепенулся. Вот о чем исподволь тосковала душа - о певучем шуме Черемоша! Сердце забилось сильнее, и Микола стал весело подыматься на гору, где, как табунщики в ночном, задремали несколько гуцульских хаток. И вдруг они точно проснулись: на окнах вспыхнули отблески луны, а по земле потянулись длинные тени.
Еще с порога Микола услышал ровное дыхание сына, и добрая, смущенная улыбка тронула его суровые, чуть скорбные губы. Не зажигая огня, он подошел к постели, склонился над изголовьем Марка.
Белокурый, высоколобый мальчуган, казалось, даже во сне думал о чем-то. Под глазами у него лежали тени по-девичьи длинных ресниц. Такие же длинные и черные ресницы, такие же прихотливо изогнутые брови были у матери Марка, а все остальное досталось в наследство от отца.
- Счастьице мое! - Микола со вздохом поцеловал ребенка в головку и все не мог наглядеться на свое чудо чернобровое, без которого и человек не человек и мечты бесцветны.
Чего только не желал бы он вложить в своего Марка! Все, чего сам не достиг в жизни (украденную молодость не вернуть!), достигнет Марко, все, что ему только приоткрывалось в замыслах и в сказках, раскроется перед его Марком.
"Счастьице мое!" - сколько необычайного отцовского чувства, надежд вкладывается в эти обычные слова; тот, у кого не было детей, вряд ли поймет это.
Марко повернулся, пошевелил губами и спросонья позвал отца.
А тот замер, чтобы не разбудить сына неосторожным движением. Потом на цыпочках отошел, зажег свет. На столе лежала записка секретаря райкома.
"Микола Панасович, привет!
Опять не застал тебя.
Поднимался на твою поэтическую гору, побывал у жителей вершин, а потом бродили с Марком над Черемошем и вместе пели песенки. Не часто выдается такая благодать. Обрати внимание: у Дмитра Стецюка очень убитый вид, - верно, националисты запугали. А Настечка его молодец. В Жабьем встретил молодого агронома Григория Нестеренка. Он будет у нас работать. Хотел его подвезти - отказывается. "Пройдусь, говорит, пешком: хочу увидать Гуцульщину во всей красе". Ну, думаю, раз речь идет обо всей красе, так машина ног не заменит. Вероятно, завтра прибудет в Гринявку. Захватил тебе "Белую березу", "Виноградарство" и "Справочник садовода", а Макаренка не достал. На собрание приеду.
М. Чернега"
Микола бережно подержал в руках каждую книжку и положил их в большой шкаф, который он в часы досуга смастерил по своему вкусу и украсил строгим гуцульским узором. Это была самая дорогая вещь в хате.
Погасив свет, Микола скоро уснул. Сквозь чуткий сон пробивался шум пенящейся реки и пихт. Ночью Микола несколько раз просыпался, прислушивался, как камни срывались с горы, катились и затихали в Черемоше.
"Камень падает к дождю".