Сам он отшвырнул лопатой снег, разрыхлил землю, взял её на ладонь, помял жёсткими, с затвердевшей кожей, пальцами, и глаза его, минуту назад хмурые, загорелись счастливым блеском;
- Не земля - золото!.. Чистое золото!..
Захаров взглянул на него снисходительно и снова принялся бить ногой о ногу.
К планировщикам подошёл Тарас, который возился до этого у своей машины, молча принялся помогать им. Вдруг слуха его коснулась песня, напряжённо-печальная, проникающая в самую душу. Песня доносилась издалека, скорее всего с противоположного берега, слов не было слышно, но по голосу, молодому, гортанному, полному глубокой пронзительной грусти, можно было угадать, что пел юноша-казах, чабан или охотник, одиноко бродящий в пустынной степи. Тарас замер, поднял голову. Заслушались и остальные. Даже Захаров и тот перестал уминать снег закоченевшими ногами.
- Это песня Абая, песня о неразделённой любви, - пояснил Соловьёв и, помедлив, добавил: - Хорошо поёт!..
Песня всех взяла за живое, и особенно взволновала Тараса. На его лице застыло выражение боли. "Разбередил певец его рану, - подумал Соловьёв. - Такая песня хоть кого возьмёт за душу, её напев растревожит даже заглохшую любовь. Как это сказал Мухтаров?.. От сердца к сердцу тянутся невидимые нити. А в песне печаль и радость особенно красноречивы".
Песня смолкла, все снова занялись своим делом, но долго ещё никто не разговаривал.
Обследование участка, отведённого под совхозную усадьбу, продолжалось допоздна.
К вечеру небо опять заволокло свинцовыми тучами. Солнце, повисшее над самым краем земли, просвечивало сквозь пелену туч расплывчатым белёсым пятном. Уставшие путники побрели к машинам: пора в обратный путь.
И вдруг совсем неподалёку послышался заливистый лай собаки. Из-за ближнего холма прямо на путников выскочил тощий волчище - шерсть вздыбилась, глаза горели. Увидев людей, он остановился как вкопанный, клацнул зубами и бросился к озеру. Но собака, обогнувшая холм, преградила ему дорогу, она прыгала перед ним с неистовым лаем, и, пока он раздумывал: то ли напасть, то ли спасаться бегством, грянул выстрел. Волк взвыл, закружился на месте, прижав морду к раненому боку; собака, изловчившись, вцепилась ему в ногу, но волк вырвался и кинулся прочь. И тут появившийся из-за холма охотник вторым выстрелом добил хищника. Волк рухнул на снег, окрасив его кровью. Собака заметалась с победным визгом, охотник позвал её, погладил ласково и, присев рядом с поверженным зверем, начал сдирать с него шкуру. Охваченный охотничьим азартом, он поначалу даже не заметил безмолвных свидетелей этой сцены и, лишь когда они окликнули его, поднялся, вытерев снегом окровавленный нож, и направился к путникам. Это был молодой казах, высокий, красивый, с широким, чуть выпуклым лбом, острыми, медного цвета скулами и густыми чёрными бровями, под которыми, как два маленьких полумесяца, диковато и таинственно светились узкие глаза. Вся его фигура и лицо дышали отвагой и мужеством, унаследованными ещё от предков, воинственных казахов-кочевников.
- Видно, он и пел, - сказал Соловьёв, обращаясь к Тарасу.
Охотник подошёл, открыто улыбнулся и приветливо произнёс:
- Удачи вам, братья-охотники! Много ли уложили волков?.. Мне удалось убить только вот этого…
Путники, смеясь, окружили юношу, а Соловьёв объяснил:
- Ты ошибся, дорогой друг, мы не охотники..
- О! Так вы, значит, наши будущие соседи?! - обрадовался Алимджан и добавил, непререкаемым тоном: - Вы должны побывать у нас на ферме.
- На какой ферме?
- На молочной ферме колхоза "Жане турмыс". Она совсем недалеко. На машине, доберёмся за полчаса.
- Нам нужно в город, Алимджан, - возразил Соловьёв. - Уже поздно.
- Сначала к нам, потом в город, - стоял на своём Алимджан, - утром в город. Все будут рады вам, как самым дорогим гостям. На ферме вы застанете и нашего председателя: он наведывается туда каждый вечер.
Алимджан уговаривал так горячо и настойчиво, что пришлось поехать на колхозную ферму.
Игнат Фёдорович посадил Алимджана к себе в машину, собака пристроилась в ногах. Алимджан показывал Тарасу дорогу, и хоть было уже темно, машины резво катили по степи навстречу вечерней мгле и вьюжному ветру.
- Ты бы спел нам, Алимджан, - предложил Соловьёв. - Мы слышали, как ты поёшь.
Алимджан смутился и поспешил клятвенно заверить:
- Это пел не я. Я петь не умею. Совсем не умею. Никогда в жизни не пел.
- Кто же это пел на том берегу озера?
- Само озеро пело! - плутовато улыбнулся Алимджан. - У нашего озера чудесное свойство: когда на его берегу появляются хорошие люди, оно от души радуется и услаждает их слух песней!..
- Вот как!.. И поёт оно по-казахски?
- Это ж казахское озеро! - сказал Алимджан.
Все рассмеялись, улыбнулся и Соловьёв:
- Твоя выдумка стоит того, чтобы простить твоё упрямство. Считай, что ты от нас откупился.
Когда они подъехали к колхозной ферме, Алимджан выскочил из машины и скрылся в длинном побелённом строении. Вскоре он вышел оттуда вместе с пожилым казахом, худощавым и стройным, несмотря, на свой солидный возраст. Это и был председатель колхоза "Жане турмыс" Жаныбалов. Не слушая Алимджана, который пытался ему что-то растолковать, он направился к гостям и поднял руки в приветственном жесте:
- Салам алейкум, дорогие!
- Алейкум салам, товарищ Жаныбалов, - отозвался Соловьёв, уже давно знакомый со здешним председателем. - Извини нас за неожиданное вторжение. Это Алимджан затащил нас сюда.
- Зачем извиняешься?.. Ты обижаешь меня, Игнат Фёдорович. Я сам уже собирался ехать за вами. Мне звонил товарищ Мухтаров, сказал, что вы у озера… Мы от души рады желанным гостям, дорогим соседям. Поужинайте с нами. Отдохните как следует.
Пока Жаныбалов разговаривал с гостями, из помещений, откуда доносился размеренный звон молочных струй, льющихся в вёдра, высыпали молодые телятницы и доярки в белых халатах. Они сгрудились чуть поодаль от гостей, тихие, скромные; лишь в глазах сверкало откровенное любопытство.
Алимджан шагнул к девушкам и смущённо спросил:
- Тогжан сюда не заглядывала?
Девушек словно прорвало; на Алимджана посыпались весёлые, колючие шутки:
- Из всех слов он только одно и знает: "Тогжан, Тогжан, Тогжан!.."
- Тогжан от тебя прячется, глупый!
- Подари свою любовь другой: разве мало вокруг красивых девушек?..
Алимджан смущённо озирался, словно искал у окружающих поддержки, и Тарас, слышавший этот разговор, решил вступиться за юношу. Он немного знал казахский язык и, подойдя к девушкам, сказал:
- Что вы напали на бедного парня? Алимджан удалой джигит, такого нельзя не полюбить!.. Или вы завидуете своей подруге?
К словам гостя, который к тому же говорил на их родном языке, надлежало отнестись с уважением, и девушки примолкли, удивлённые и пристыжённые. А Тарас взял Алимджана за локоть и, дружески улыбнувшись, предложил:
- Пойдём отсюда, парень… От этих стрекотух всё равно не отбиться: их много, а ты один…
Он отвёл Алимджана в сторону и, с участием заглянув ему в глаза, задумчиво произнёс:
- Так вот о ком пело озеро… О молодой казашке по имени Тогжан!.. - И, вздохнув, неожиданно признался: - Я тоже любил одну девушку. Ганной её звали…
Некоторое время они стояли молча; Алимджан думал о своей любимой, а Тарас - о Ганне и о проклятом наваждении, которое люди называют Любовью… Тогжан… Имя красивое. У Алимджана, когда он слышит это имя, сердце трепещет, как раненый сокол! Ведь и для него, для Тараса, нет имени слаще и горше, чем имя далёкой зазнобы, принёсшей ему столько страданий. Не любила она его, а он всюду искал её, думал о ней и, если бы умел петь, пел бы только о своей любви и своей любимой, как Алимджан на берегу озера.
Соловьёв, окликнув Тараса, вывел его из задумчивости и шутливо погрозил кулаком: он всегда так делал, когда замечал на лице шофёра печаль и уныние. "От чудак! - подумал Тарас. - Печётся обо мне, как о малом дитё!.. А я ж не за себя переживаю - за Алимджана!" И, желая приободрить нового своего товарища, Тарас хлопнул его по плечу и весело воскликнул:
- Не журись, хлопче!.. В такие ли переделки мы попадали! Выдюжим!..
И от этих слов ему самому стало легче.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ
1
Немало горя выпало на долю Тараса Гребенюка.
Родился Гребенюк на Украине, в селе, раскинувшем свои белые хаты и зелёные сады на берегу могучей реки, с такой пылкой любовью воспетой великим Гоголем. Был Тарас ещё несмышлёным хлопчиком, когда потерял отца, которого знала вся округа как славного человека и умелого плотника. Мать Тараса, женщина простая, по-крестьянски мудрая, души не чаяла в единственном своём сыне и старалась сделать всё, чтобы вырос тот честным, трудолюбивым. Она никогда не бранила его, не донимала поучениями, но сын, видя, как трудится мать, и сам научился трудиться - самозабвенно, не жалея сил. Наблюдая, с какой сердечной и в то же время требовательной добротой относится она к людям, он и сам научился быть добрым и прямодушным. Родную землю любил так же сильно и преданно, как любили её мать, соседи-колхозники, учителя, воспитывавшие его в школе, и герои чудесных советских книг, к которым он пристрастился в школьные годы.
Окончив семилетку, Тарас стал шофёром, возил колхозное добро, и не было во всём районе лучшего водителя, чем Тарас Гребенюк. Мать нарадоваться не могла на сына, а он за все её заботы платил ей крепкой сыновней привязанностью.
В дни войны судьба его сложилась так же, как судьба миллионов советских людей: он ушёл на фронт, бился с врагом, фамилия его часто упоминалась во фронтовых газетах. И, как многие из этих миллионов, не знал он, что сталось с родным его селом, с любимой матерью. Когда наши войска освободили Украину, он написал матери, соседям, но так и не дождался ответа.
После войны, возвратившись домой, Тарас нашёл на месте своего жилища груду почерневших камней. Фашистская бомба разрушила дом и убила мать.
Долго смотрел он на скорбные останки былого своего счастья, и не было слёз в его глазах: они горели жёстким, сухим огнём. Потом Тарас снова сел за руль колхозной машины. Время и труд постепенно смягчили жёсткий блеск в глазах, он трудился с молодым задором, а по вечерам бродил с друзьями по селу под разудалую песню и всё чаще засматривался на колхозных дивчин. Вскоре его сердце выбрало из всех одну, Ганну, первую красавицу в селе, в ухажёрах у которой перебывали все здешние хлопцы. Шальная это была любовь, слепая, и даже письмо матери не заставило Тараса задуматься над своим выбором.
Письмо это он нашёл, роясь в семейных документах и бумагах, хранившихся в старой жестяной шкатулке, которую спасли из огня заботливые соседи. Мать писала это письмо, не зная, попадёт ли оно когда-нибудь в руки Тараса, но, видно, так велико было желание поведать сыну сокровенные мысли свои и чаяния, что не утерпела старая, взялась за перо, и кровью своего сердца вывела на бумаге корявые строки, звучавшие ныне как завещание.
"Сынок мой, кровинка моя родимая, - писала мать. - Не сплю я ночи напролёт, всё о тебе думаю и всё гляжу на дорогу, по которой катят и катят чужие машины и танки, и жду не дождусь, когда же на ней наши-то покажутся и ты вместе с ними… А по ночам на тёплые звёзды гляжу, будто могут они сказать, где ты сейчас, как воюешь с немчурой проклятой и скоро ли прогонишь гадов с советской земли. Верю я, сынок, всем сердцем верю, недолго им у нас катовать, не сегодня-завтра придёшь ты домой, живой и невредимый, принесёшь нам радость и победу. Доживу ли я до светлого этого дня?.. Коли не доживу, так вот тебе мой материнский наказ: помоги отчему краю залечить раны глубокие, трудись, милый, вдвое-втрое против прежнего… И поскорей приводи в дом молодую хозяйку: вдвоём-то с любым лихом легче справиться. Только не ищи ты в суженой своей красоту да бойкость хороводную, а подбери такую, чтобы сердцем была мудра и чиста и была бы верна тебе всю жизнь, как я твоему отцу, о котором я и по сю пору не могу забыть…"
Прочитал Тарас это письмо, и сердце его сжалось от боли. Снова встал в памяти светлый образ матери. А потом подумал он о Ганне. Ведь мать своим письмом словно предупреждала его: сторонись, сынок, своевольных красавиц. Но Тарас тут же начал оправдывать Ганну: "Ведь красота, мамо, не порок. Ганна и красива и чиста сердцем, а если немного капризна, так то не её вина: это хлопцы избаловали её своим докучным вниманием, вьются вьюном вокруг неё, как мухи вокруг банки с вареньем!"
Сам Тарас в отличие от других поклонников Ганны не лез ей на глаза, не набивался в провожатые и лишь издали следил за ней ревнивым, сдержанным взглядом. Парень он был не промах, любил сплясать и побалагурить, а в присутствии Ганны мрачнел, тушевался, прятался за других.
В жизни, однако, часто бывает так: ты держишься в тени, а тебя-то как раз и примечают. Иная красавица тянется к тому, кто старательней всех её избегает.
И однажды, после гулянки, прогнав от себя записных своих кавалеров, Ганна подошла к Тарасу и, смеясь, сказала:
- Что ты всё в тень жмёшься?.. Или меня боишься? Так я ж не кусаюсь!.. - а потом добавила, закинув на затылок маленькие свои ладони: - Ох, Тарас, опостылели мне все наши хлопцы!.. Проводи меня.
Они медленно шли по затихшей улице. Звёзды, перемигиваясь, смотрели на них с тёплого неба. Тарас молчал, а Ганна, серьёзная, задумчивая, говорила, словно беседовала сама с собой:
- Многие сохнут по мне, Тарас, я ж вижу, не слепая… А мне… мне ты приглянулся. Ты один… Ты сильный, степенный, с тобой рядом спокойно. Потому-то я… Я ведь первый раз с парнем гуляю вот так, как с тобой… Правда, Тарас!..
- Одну-то тебя я ещё ни разу не видел, - угрюмо буркнул Тарас, смущённый неожиданным признанием Ганны.
- И верно! За мной всегда хвост тянется. Так я-то тут при чём?.. А вот так, чтоб со мной только один был… Это в первый раз. Не веришь?.. Спроси у луны, у этих вот звёздочек. Они все видели, они скажут тебе: правду говорит твоя Ганна…
"Твоя Ганна"… От этих слов бросило Тараса в жар. А девушка покосилась на него с обидчивой укоризной и сказала:
- Я перед тобой душу раскрыла. А ты… Словно воды в рот набрал! Или привык, чтоб тебе девушки на шею вешались?..
Тарас вздохнул. Он не знал, что сказать Ганне, потому что и верил ей и не верил. Не понимал он, что она могла в нём найти. Уж не расчёт ли тут какой?.. Да нет, какая ей корысть обманывать Тараса! Правду она говорит. Да как говорит-то - будто по книжке читает: "Спроси у луны, у этих вот звёздочек…" И Тарас, наконец, выдавил из себя:
- Верю я тебе. Только мне ведь семья нужна. Романы крутить я не умею… А семья - это любовь, верная, долгая, на всю жизнь! Я вот тебя так люблю, что дышать трудно…
- Я давно об этом знаю! - Ганна рассмеялась.
- Ты не перебивай. Я-то люблю тебя… А ты… Ты сама сказала, что я тебе только приглянулся. Этого мало, Ганна. Может, ты это так, от скуки…
Она остановилась, заглянула Тарасу в глаза и чуть жеманно сказала:
- Какой ты!.. Думаешь, у нас, девушек, и стыда нет?.. Всё тебе разжуй да в рот положи! Ну, да уж ладно! Ступила в воду - надо окунаться. Люблю я тебя, Тарасушко. Люблю, нескладный!..
Они были уже у дома Ганны. Девушка крепко прижалась к Тарасу, поцеловала его жарко и больно и убежала. Тарас опомнился только тогда, когда услышал стук захлопнувшейся калитки.
2
Не прошло и месяца после этого разговора, как они поженились. И на первых порах жили, как казалось Тарасу, припеваючи. Ганна, и до замужества нигде не работавшая, прихорашивала, приводила в порядок семейное гнездо.
Тарас работал в колхозе, и на всех собраниях его хвалили как одного из лучших шофёров. Любимая работа, семейный уют - что ещё нужно человеку для счастья?.. Придёт Тарас домой усталый, в пыли, а дома его ждёт Ганна, и уж приготовлен для него таз с горячей водой, а на столе дымится пахучий, густой борщ. В хате светло, чисто, по вечерам и уходить неохота!.. А вскоре родился у них сын, которого они назвали Витей, и Тарас изведал всю полноту семейных безбурных радостей. Обняв за плечи жену, он склонялся над колыбелью сына, долго-долго глядел на его красное, сморщенное личико, а потом целовал Ганну в чуть влажный завиток волос у самого уха и тихо, благодарно говорил:
- Одни вы у меня на всём белом свете… Коханая моя!..
Но шло время, и Тарас стал всё чаще замечать на лице жены недовольство и скуку.
Надоело Ганне счастье.
Всего лет на пять хватило её любви к Тарасу, а на шестой затосковала она о своей беззаботной, озорной молодости, о гулянках и хороводах. Знал бы кто об этой её тоске, так предупредил бы её строго-настрого: "С жиру бесишься, дурёха!.. Счастья своего не ценишь!.. Одумайся, пока не поздно! А скучно одной дома, так иди работать!" Но Тарас ничего не говорил Ганне, а сама она старалась уверить себя, что жизнь ей не удалась, что семья её душит, что по молодости да по глупости ошиблась она в своём выборе. Ласковое внимание Тараса только раздражало её, и на его слова, полные неизбывной, неутихающей любви, она отвечала злой, нервной усмешкой:
- Отстань, Тарас!.. И без тебя тошно.
Никак не мог понять Тарас, что творится с Ганной. Испытывая чувство тревоги и беспомощности, ом в эти тягостные минуты обращался за поддержкой к уже подросшему сыну:
- Недовольна чем-то наша мамка… Давай, сынок, развеселим её!..
Но развеселить Ганну не удавалось даже сыну.
Она стала подолгу пропадать из дому.
Тарас молчал.
Львиная доля Тарасовой зарплаты уходила теперь на наряды жены. У Ганны появились также новые бусы и серьги, и стоили они больше того, что давал ей на расходы сам Тарас.
Тарас ни о чём не расспрашивал.
И лишь когда соседи сказали ему, что видели Ганну с одним хлопцем из прежней её свиты, Тарас открыл заветную шкатулку, достал оттуда письмо матери и молча протянул его Ганне.
Она с недоумевающим видом взяла письмо и, прочитав первые строки, сумела даже выжать из глаз горючую слезинку. Но когда дошла до того места, где мать советовала Тарасу искать в суженой не красоту и бойкость, а чистоту душевную, то поняла, почему Тарас дал ей материнское завещание, но, вместо того чтобы устыдиться, только разозлилась, резким движением бросила письмо на стол, надменно вскинула брови и с вызовом воскликнула:
- Ты, значит, ангела во плоти искал?.. А я, выходит, не такая, о какой мечтала твоя матушка?.. А не такая - так и не живи со мной! Никто тебя не неволит!
Ганне ничего не оставалось, как изобразить оскорблённую невинность. Но выглядела она в эту минуту не оскорблённой, а раздражённой и злой: губы её скривились, лицо пошло пятнами, стало некрасивым и даже постаревшим. Когда Тарас взглянул на это такое незнакомое, чужое лицо, горло ему перехватила судорога. Но и на этот раз он ничего не сказал, потому что всё было ясно и без слов; лишь с молчаливой укоризной, одними глазами, показал на дверь, за которой спал сладким сном Витька. Ганна посмотрела мужу в глаза, но, не выдержав его строгого, горького взгляда, отвернулась и быстро прошла в спальню.