Валентина тихо рассмеялась и снова оглянула комнату. Здесь не было дорогой мебели, не было картин даже плохоньких, что свидетельствовало бы сразу о равнодушии к живописи, не было и тех бесчисленных безделок, вроде разных полочек с семёрками "счастливых" слонов, шкатулок, раковин, бронзовых и гипсовых статуэток, которые украшают, а зачастую бессмысленно загромождают жильё оседлого городского человека. Всё было удобно, чисто, но всё как бы заявляло: "А я здесь временно".
Обеденный стол сошёл бы за кухонный, диван мог свободно путешествовать по всем комнатам, так же легко можно было переменить любую вещь в обстановке, до буфета включительно. Это была самая обыкновенная квартира большого предприятия, где каждый новый жилец всё перестанавливал по-своему. И всё-таки в комнате было весело и уютно.
"Это она сама такая, потому и всё вокруг неё кажется радостным, - подумала Валентина, вспоминая светлый смех и грудной голос Анны. Невольно она пристальнее вгляделась в лицо Маринки: - Единственный и, конечно, любимый ребёнок! Каков же он... отец этого ребёнка? У него, наверное, такие же открытые серые глаза, он так же, наверно, жизнерадостен и любим".
Маленький портрет в коричневой гладкой рамке стоял на диванной полке рядом с друзой горного хрусталя.
- Это мой папа, - гордо пояснила Маринка, проследив взгляд гостьи. - Это мой папа, Андрей Никитич Подосёнов, - продолжала она. - У мамы фамилия отдельная, а у нас с папой фамилия вместе. Когда я ещё вырасту, меня будут звать Марина Андреевна Подосёнова.
15
Андрей оставил лошадь на конном дворе и неторопливо пошёл домой. На улице посёлка горели фонари, совсем бледные в белых сумерках весеннего вечера. Собственно, весна-то давно уже прошла, только здесь, где зима властвовала восемь месяцев в году, всё перемешалось во времени, но если снег падал в июне, то и в снегу, прокалывая его зелёными иглами, продолжала шевелиться трава и оживали деревья.
В парке гуляла приисковая молодёжь, и оттуда вместе с запахом тополей листвы плыл смешанный гул голосов и слышалась музыка. Духовой оркестр играл фокстрот.
"Видно, правду говорят - хлебом не корми, только бы погулять, - подумал Андрей. - Или это на радостях, - вспомнил он о прибытии парохода".
Весёлая мелодия звучала в его ушах с навязчивой беззаботностью. Тяжёлые мысли о работе, о затянувшейся разведке на Долгой горе, всю дорогу не покидавшие Андрея, рассеялись постепенно, и он даже начал насвистывать в тон оркестру.
Не переставая насвистывать, он посмотрел на привезённый им букет горных левкоев. Стебли их нагрелись в его руке, пышные сиреневые зонтики поникли, но тем сильнее излучали они чуть горьковатый аромат.
Так, насвистывая, Андрей и взбежал на террасу. Через открытое окно послышался чужой женский голос. Андрей приостановился. Он знал, что Анна любила, чтобы он был, особенно при посторонних, опрятно одетым, а сейчас всё на нём загрязнилось и пахло от него лошадиным потом. Он посмотрел на кухонную дверь, но почему-то ослушался самого себя и открыл застеклённую дверь столовой.
Что-то мягкое и большое сразу подвернулось ему под ноги в уютно-темноватой передней.
- Ух, какой же ты симпатичный, пёс! - удивился Андрей, разглядев Тайона. - Наступил на тебя? Ну, прости, прости, пожалуйста, - приговаривал он, уже входя в комнату.
Анна встретила его радостной улыбкой, от которой совершенно преображалось, светлело и вспыхивало её лицо, но руки ее на этот раз только слегка прикоснулись к его плечам. Это её лёгкое прикосновение и взгляд только для него так сиявших глаз, как и всегда по возвращении домой, наполнили Андрея чувством живой признательности и затаённой, стыдливой нежности.
- Цветов вот Маринке привёз, - сказал он, досказывая взглядом Анне, что они и для неё тоже. - Хотел привезти ей рябчика, да пожалел: такой он маленький был и несчастный. Ну и отпустил его в траву. Крохотный, весь в пушке, а удирал такими большими, деловыми шагами.
На диване, в тени абажура, сидела молодая женщина и внимательно, просто смотрела на Андрея.
- Познакомься, - сказала Анна, - это наш новый врач, Саенко Валентина Ивановна, - и она выжидательно повернулась в сторону Валентины.
А та уже встала и сама шагнула навстречу, слегка закинув очень румяное с дороги лицо с пухлыми губами и тонко округлённым подбородком. Мягкая ткань платья подчёркивала линию её красивых плеч, блестели над плечами завитки волос, светлых, пушистых и тонких. Невольно Андрей засмотрелся на неё, как на красивое деревцо, и на мгновение задержал в своей руке её руку.
Анна всё это заметила.
"Конечно, хороша", - подумала она, желая оправдать Андрея и в то же время смутно досадуя на него.
Точно желая наказать себя за это странное волнение, за эту вспышку недоверия к Андрею, она вышла на кухню. Она налила воды в гранёную хрустальную вазу, бережно поставила цветы, не переделывая букета по-своему.
- Вот вы какой, - говорила Валентина, рассматривая Андрея с откровенным любопытством. - Я представляла вас моложе и проще. Таким мне обрисовала вас Марина... Она прелесть и... она очень похожа на вас.
- Вы уже познакомились? - в голосе Андрея прозвучало ревнивое отцовское чувство. - Она немножко озорничает, а в общем ничего...
- Я говорю - она прелесть. А это вот мой питомец. - Валентина положила руку на голову подошедшего к ней Тайона, тонкими пальцами потрепала его острые уши. - Чудненький, правда? Это вся моя семья.
Валентина села на диван, хотела быть серьёзной, но в глазах её вспыхивали и таяли голубые огоньки, а губы морщились, готовые раскрыться в улыбке. Она опустила взгляд на собаку, обняла её за шею и снова, доверчиво посмотрела на Андрея.
Он стоял, слегка наклонив голову, спокойно, даже холодно смотрел на неё, большая рука его, опиравшаяся на край стола, резко выделялась на белизне скатерти.
16
- Вы меня извините, что я сную всё время, - сказала Анна, ставя цветы на столик в углу; на минуту она скрылась ещё за оконной занавесью и, заправляя в причёску выбившуюся прядь, снова хорошея лицом, обратилась к Андрею: - Я тебе приготовила чистое там, в спальне.
Она достала из буфета посуду, тарелочки с приготовленной закуской и принялась быстро, умело накрывать стол.
- Вы, наверно, привыкли жить с удобствами? - спросила она Валентину.
- Нет! В Москве я жила... как студентка, в общежитии, а теперь уже пятый год работаю в провинции. - Валентина откинулась на спинку дивана и, глядя на то, как билась под потолком мохнатая ночная бабочка, сказала тихонько: - Мне у вас очень нравится! - О-очень. То есть вот у вас, дома, и вы оба и Маринка. Вы счастливы, правда?
- Да, - просто, искренно сказала Анна, но на минуту задумалась; у неё были узкие, не очень густые брови, и это при очень чёрных глазах придавало её яснолобому лицу выражение особенной, спокойной чистоты. - Нет, конечно, мы счастливы, - проговорила она так, точно опровергала какое-то внутреннее сомнение. - Я даже не думала раньше, что замужем так хорошо. - Анна покраснела и добавила, как бы извиняясь за своё невинное самодовольство: - Мы оба работаем и учимся. Подосёнов (она впервые назвала так мужа при Валентине - по фамилии) готовит диссертацию по своей специальности, а я изучаю историю...
- Какую? - удивлённо спросила Валентина.
- Всеобщую. И историю культуры и философии. У нас же в Горном институте этого не преподавали, а то, что у меня осталось после рабфака, очень смутно. Теперь приходится пополнять все пробелы.
- Как же вы успеваете?
- Как? - повторила Анна с некоторым недоумением; повидимому, эта мысль редко приходила ей в голову. - А как же успевают работницы на производстве? Или возьмите рядовую колхозницу: она и в поле работает и дома всё успевает, а дома у неё целая куча ребятишек да ещё огород, скотина. Успевает: где не доспит, где не погостит лишнего. Так и я. Трудновато, конечно. Тем более, прииски разбросаны, приходится очень много ездить по району. - Анна села рядом с Валентиной и, разговаривая, всё время свёртывала и развёртывала измятую салфетку, которой она только что вытирала рюмки. - Когда меня впервые назначили директором большого рудника, я очень боялась. На золоте ведь нужно быть не только горным инженером, не только хозяйственником, но и, может быть, это прежде всего, организатором... Ведь мы не имеем своих постоянных кадров. Рабочие, влюблённые в золото, - это главным образом старатели, люди, ценные как разведчики, а для шахт, для рудников нам приходится создавать коллективы горняков из случайных людей. И почти всегда золото связано с самыми суровыми условиями. Мы приходим и создаём всё на холодной, как здесь говорят, нежилой земле. Поэтому-то мало времени остаётся для работы над собою.
- Анна, а что ты писала там насчёт Маринки?.. Опять она озорничала? - спросил Андрей, входя в столовую. Мягкие крупно-волнистые волосы его, зачёсанные вверх без пробора, были влажны. Он шёл и спокойно поправлял запонку на манжете шёлковой белой рубашки, запустив пальцы в рукав пиджака.
- Они утащили нож у огородника, - сказала Анна. - Мне жаль её наказывать, когда она так вот невинно проговаривается, но я замечаю, что в последнее время она торопится сама всё рассказать уже с целью... Как будто этим утверждает за собой право проказничать.
- Ну, уж это ты преувеличиваешь; - ласково возразил Андрей, - она и от других требует того же: нынче я раздавил ёлочную игрушку, не заметил и сказал, что это не я. Ты бы посмотрела, какая у нас была драма!
"Понятно, почему Маринка гордится тем, что у них "фамилия вместе", - подумала Валентина, грустно и чуть насмешливо наблюдая за Андреем. - Она копия своего папы и не только по наружности. Кто же у них тут верховодит? Во всяком случае, им не скучно живётся! Да, им очень хорошо живётся".
17
Солнечный свет ложился углом на пушистое оранжевое одеяло, и согретый им плюш тепло лоснился. Согнутая в локте рука Валентины с лёгкими, беспомощно и вяло раскрытыми пальцами лежала на простыне; Валентина спала... Но солнечное пятно всё передвигалось, ослепительно забелело на рукавчике ночной рубашки, позолотило тонкую круглую шею с крохотной жилкой, слабо пульсировавшей над узкой ключицей.
Валентина нахмурилась, потом сонные синие глаза заблестели навстречу утреннему солнцу.
Комната совсем ещё чужая: блуждающий взгляд открывает вдруг то забелённую цепочку на печной отдушине, то гвоздь, неизвестно кем и для какой надобности вколоченный под самым потолком. Валентина попробовала представить все углы, которые ей пришлось обживать, и с чувством падающего человека, хватающегося за любую опору, окинула взглядом то, что помогало ей осваиваться на новых местах. Все эти коврики, скатерти, драпировки были тем пухом, которым она устилала свои случайные гнёзда, который делал их похожими именно на её, а не на чужое жильё.
- Что же я лежу? - спохватилась она, быстро села в постели и приподняла на ладони крохотные часики, повешенные на спинке кровати, - было только половина седьмого.
Работа в больнице начиналась много позднее, и Валентина успокоенно вздохнула - она не любила опаздывать. Воспоминание о больнице, о наладившихся сразу отношениях и с больными и с медицинским персоналом настроило Валентину по-хорошему. За окнами, совсем близко, надрываясь, кудахтала курица. Валентина распахнула оконные створки и рассмеялась от удовольствия - такое благодатное, мягкое тепло хлынуло в комнату.
- Ну как не кудахтать в такое утро!
Китаец-огородник протрусил мимо. Со своими корзинами, низко подвешенными на длинном прямом коромысле, он походил на качающиеся весы. В корзинках торчал пучками бело-розовый редис, курчавилась китайская капуста, похожая на кочанный салат.
Валентина посмотрела вслед китайцу и подумала, что весна прошла, вот уж и редиска успела вырасти, а она, Валентина, и не заметила, как и когда прошла эта весна. Правда, она много видела за это время, но постоянная смена людей и мест в течение двух месяцев только утомила её. Так всю жизнь: едва привыкнув к новой обстановке, она уже летела дальше, одинокая и бездомная, как осеннее перекати-поле.
В коридоре, где стоял общий умывальник, Валентина прислушалась, как бегала по кухне, громко топоча пятками, её молоденькая соседка. У соседки были муж и двое детей, и всё свободное от работы время она что-то варила, толкла, застирывала. Часто Валентина видела, как она штопала своему мужу носки, и сейчас, прислушиваясь к её беготне, почти со злорадством подумала:
"Да, так вот бегать, суетиться, прислужничать какой-то розовой самодовольной морде, не имея времени заглянуть в собственную душу! Может быть, даже бояться этого, как боится чахоточный узнать правду о своих разъеденных лёгких. А как же Анна? Ей ведь тоже приходится заниматься всякими домашними мелочами. Она и с ребёнком возится и за мужем ухаживает".
Валентина представила Анну с салфеткой в руках, снова вспомнила её простые, незабываемые слова: "Я и не думала, что замужем так хорошо! - вспомнила выражение её лица, с каким она обращалась к Андрею, - значит, она довольна и счастлива и все эти мелочи не тяготят её!".
Валентина любила представлять себя в недалёком будущем. Она поселится тогда в прекрасном городе, в удобном доме, где нудные домашние работы будут делаться легко и незаметно. Главное в том, что все смогут так жить, не забивая чужой жизни своими дырявыми носками и грязным бельём. Вот она, Валентина, идёт к дверям, за которыми её ожидает голубая, лёгкая, как ветер, машина. Вот она мчится по тёмному серебру асфальта. Ничего угрюмого! Самые тёплые, самые радостные цвета должны войти во все мелочи человеческой жизни.
Валентина оделась и вышла на улицу. Там её не ожидала сказочная голубая машина, но зато у ступенек сидела почти совсем голубая, необыкновенная собака и пышным своим хвостом разметала соринки на песке, что, наверное, обозначало:
- Доброе утро! Очень приятно видеть вас в таком настроении.
18
Валентина вошла в прохладную с утра столовую, села у открытого окна и в ожидании, когда ей принесут завтрак, засмотрелась на детей, игравших под окном на куче сухих опилок.
Две девчонки уговаривали мальчика, только что научившегося ходить, отойти в сторону.
- А то мы тебя затопчем, - рассудительно, говорила одна, постарше, повязанная белым ситцевым платком, босоногая и толстопятая. - А то затопчем, затопчем, - повторяла она и нетерпеливо переступала красненькими пятками. Лицо у неё было тоже красное, повидимому, она уже успела побывать в бане.
Валентина слушала и улыбалась. Ей вдруг захотелось иметь вот такую же дочку, смешно повязанную, щекастую, и когда девчонки, наконец, сговорились и побежали, она с особым сочувствием посмотрела им вслед.
Она не сразу заметила подошедшего к столу Виктора Ветлугина. Он показался ей франтоватым, чуточку смешным. Она улыбнулась ему доброжелательно.
- Вы рано встаёте - сказал он, здороваясь. - Я проходил с шахты в семь часов, у вас уже были открыты окна.
- А я иногда всю ночь сплю с открытыми.
- Не боитесь? - спросил Ветлугин и сел напротив, не спросив её согласия, - они каждое утро завтракали за одним столом. - Вдруг вас обокрадут.
- Этого-то я не боюсь. Говорят, что здесь воров нет. К тому же у меня завелась добровольная охрана... Вчера кто-то очень поздно ходил под окнами.
- Да...
- А я встала и закрыла окна. Ведь у меня нет даже длинных ногтей, чтобы защищаться.
- От кого?
- От охраны, мне, кажется...
- Злая, - сказал Ветлугин и густо покраснел; он повернулся, скрывая смущение, и вытащил из-под шляпы, положенной им на соседнем стуле, коробку шоколадных конфет. - Это свежие: доставлены не через Якутск, а с Алдана, - он нерешительно повертел коробку в руках и сказал не без колкости: - Ваш Тайон как будто хорошо разбирается в этом. Вот видите, я уже рад и тому, чтобы угождать вашей собаке.
- Угождать собаке! Какое неблагодарное занятие - она всё равно ничего не поймёт и не оценит. - Валентина отстранилась от стола, на котором девушка расставляла тарелки с горячими пирожками, и добавила: - Я знаю, что настоящие лайки едят только юколу.
- Ваш Тайон её, наверно, и в глаза не видел, - сказал Ветлугин, всем видом показывая, что он готов пуститься, если угодно, и на поиски юколы.
Но он не мог скрыть огорчения. Он подвинул к себе стакан, тут же забыл о нём и снова обратил к Валентине ласковый взгляд своих выпуклых, мягко светившихся глаз.
- Вы любите Левитана? - неожиданно спросил он.
- Немножко...
- А я очень люблю. Когда я смотрю на его картины, меня охватывает такая хорошая, чистая грусть... Вы вот тоже, как левитановская берёзка, светлая...
- Кто же с утра занимается такими разговорами? - с недовольной гримаской перебила Валентина. - О лирической грусти надо говорить после хорошего обеда или ужина, когда в голове приятный туман, когда не нужно спешить на работу.
- Зачем вы так? - тоскливо сказал Ветлугин, оскорблённый её нарочито пренебрежительным тоном.
- А разве это вас обижает? Я совсем не хотела обидеть... Вы знаете, я очень хорошо отношусь к вам. Серьёзно! Но мне кажется, вас больше должен привлекать такой художник, как Рубенс. Вы всё-таки очень жизнерадостный человек.
- Может быть. Но я и русский человек. А какой русский может пройти равнодушно мимо картин Левитана?
- Какой же вы русский? - поддразнила Валентина, снова давая волю бесёнку, мутившему её настроение. - Вы же сибиряк, да ещё дальневосточник... Что вам до русского пейзажа? Вы и знаете-то его, наверно, только по Левитану.
- Чувство родины не обусловлено местом рождения, - мрачно возразил Ветлугин, глядя на свои сплетённые пальцы и стискивая их нервным движением. - Белорусские леса и берега Волги мне так же дороги, как наши сопки.
Он старался не смотреть на Валентину. Но не глядя на её лицо, он не мог не видеть её рук, которыми она брала чашку, и эти руки, с лёгкими ямочками, с чёрной браслеткой часов над гибким запястьем, снова вызвали в нём почти восторженную нежность.
- А как вам нравятся Лаврентьева и Подосёнов? - спросила Валентина.
- Очень хорошая пара. Особенно Анна Сергеевна.
- А Подосёнов?
- Он немножко суховат. И... пожалуй, самолюбиво упрям.
- Я бы этого не сказала, - промолвила Валентина с живостью, - мне он показался очень сердечным.
- Да? Может быть... Но работать с ним трудно, - сказал Ветлугин. - Вы только меня не хотите видеть хорошим. Ну, погодите, вот я скоро опять уеду в тайгу... недели на две (нарочно прибавил он). - Валентина выслушала равнодушно, и он договорил с горечью: - Я думаю, вы всё же вспомните обо мне... когда у вас будет плохое настроение.