- У меня было суровое детство, - сказал он, наконец, точно вынужденный к этому откровенностью товарища. - Мне некогда было мечтать. Я потерял родных и начал жить самостоятельно с девяти лет. Добывал кротов, сусликов, нанимался к богатым бурятам... Вы вот мальчиком воображали себя Манфредом, а я только под тридцать лет узнал (и то у Писарева), что Манфред - это один из героев Байрона, а до этого был также способен спутать самого Байрона хоть с Бироном, хоть с бароном. Мне ведь было уже четырнадцать лет, когда я решил учиться, сделал себе котомку и ушёл из степей в тайгу, в город. Один. Пешком. За пятьсот вёрст. Зимой учился, а летом лотошничал на приисках.
- Здорово! - сказал Ветлугин. - Этакий вы упорный! Значит, это вас там, у бурятов... - он сделал неопределённый жест перед своим лицом и сконфузился, залился румянцем.
- Оспа-то? - спокойно переспросил Андрей. Он знал, что лёгкие рябинки на лице не портили его, знал, что это не мешало ему нравиться женщинам, и не понял поэтому смущения Ветлугина. - Да, это там, в Монголии. Но она могла поклевать меня, где угодно: мои родители не признавали никаких прививок.
11
Инженеры подошли к канавам, избороздившим вершину горы, и выражение их лиц сразу изменилось: Ветлугин построжел, движения Андрея стали порывистее и беспокойнее.
- Имейте в виду, что мы сейчас находимся в тупике, - сказал Ветлугин. - Наш прииск уже в этом году задыхается от недостатка разведанных площадей.
- Это у меня не только в виду, но вот где, - возразил Андрей, похлопав себя по шее. - Вы корите нас, геологов, за плохую работу, а у нас нет средств. Мы тоже задыхаемся, - Андрей сел на край канавы, опёрся в борта руками, повисел, выгнув плечи, и спрыгнул вниз. - Нам надо создать запасы по рудным месторождениям не менее чем на три года, - выкрикивал он уже снизу из тесной траншеи, - по россыпям на два года, а отпущено всего восемьдесят тысяч! Этого не хватит на зарплату сотрудникам. - Андрей отряхнул пыль с ладоней, поднял голову. Над ним голубела узкая, но бездонная глубина, загороженная с одного края рослой фигурой Ветлугина.
Ветлугин тоже приготовился спрыгнуть и спрыгнул, обрушив за собой поток мелкой земли.
- Вот, чорт, прямо за воротник насыпалось! - заворчал он, поёживаясь. - Нарыли могилы какие-то. - Он осмотрел круто срезанную стенку забоя и сказал: - Средств мало, а роете основательно. Всё-таки я бы на вашем месте переключился на россыпи, честное слово. Ведь вот: нет же ничего.
- Наднях здесь обнаружили выход жилки сантиметров в десять, местами в пятнадцать, а сейчас верно пропала, - ответил Андрей, хмуро покусывая губы.
Он отбросил кусок кварца, тронутый ржавчиной оруденелости, и прямо посмотрел в широко расставленные глаза Ветлугина.
- Вместе того, чтобы советовать мне переключиться, вы бы лучше настаивали в тресте на отпуске средств.
- В тресте много противников вашей Долгой горы, - сказал Ветлугин. - Откровенно говоря, трудно возражать против, временного закрытия этих работ.
Андрей побледнел так, точно его ударили:
- Это будет страшная ошибка...
- А что слышно из Главзолото? - прервав его, спросил Ветлугин.
- Приезжал представитель, посмотрел, составили проект разведочных работ, составили объяснительную записку, - вы же знаете... Распоряжение продолжать работы дано, а о средствах ни слова. Ответственности боятся, что ли? Правда, сейчас, после процессов этих мерзавцев-вредителей, все стали очень уж осторожны...
- Да-а, - снова перебивая Андрея, сказал Ветлугин, - после такого потрясения трудно верить себе самому. Нет, это у меня не укладывается. Я этого не понимаю.
- А чего же тут не понимать? - со злостью возразил Андрей и, прислонившись к стене канавы, чтобы пропустить рабочего с обушком, добавил: - Сколько теперь придётся потратить сил на исправление того, что они успели напортить! И все, вплоть до безграмотного сторожа, это поняли, а вы: "Я этого не понимаю! У меня не укладывается!" Экий, подумаешь, ребёночек!
12
Четыре пары рук вскидывали вверх "бабу" - трёхпудовый листвяничный чурбан; четыре вздоха сливались с глухим, тяжёлым ударом. Конюх погонял лошадь, припряженную к оглобле-водилу, и круглая железная площадка оседала всё ниже, вращаясь на своей ноге-трубе, которая разбуривала землю острыми зубьями стального "башмака". Издали тесная группа рабочих на площадке напоминала деревянную кустарную игрушку.
Выше по ключу, протекавшему у подножья Долгой горы, работал на разведке россыпи второй бур, и там, в редком леске, суетилась такая же группа людей и так же туманился высокий костёр-дымокур.
У самой разведочной линии Андрей вынул из сумки блокнот и начал записывать, поглядывая на цифры, черневшие на затёсах столбов. Ветлугин шёл за Андреем.
Фетровая круглая шляпа, сдвинутая на затылок, и пёстрая клетчатая ковбойка, перехваченная широким поясом, придавали ему живописно-щеголеватый вид, но высокие сапоги его с ремешками и пряжками были "сроду" не чищены, и дорогие суконные брюки прожелтели от глины.
Смотритель разведок встретил их у бура с цилиндром пробной желонки в руках. Лицо у него было тёмное, плоское, почти шестиугольное. Узкие щелки глаз едва светились.
- Что с тобой, товарищ Чулков? - удивлённо спросил Андрей, угадывая его только по одежде и по лёгкой в движениях полной фигуре.
Чулков конфузливо махнул рукой:
- Разрешение продовольственного вопроса. Гнус поднялся - по сырым местам звоном звенит. Я всё время охотой промышлял, так ничего - при ходьбе не так накусывали, а вчера сходил с удочками, посидел на бережку, и всё лицо под одну опухоль слилось. Обратно по тропочке чуть не ощупью шёл.
- А рыбы принесли? - заинтересовался Ветлугин.
- Принёс, как же? И хайрюзов и ленков. Полмешка нахватал. Мы ведь вторую неделю целиком на самоснабжении. Как орочены, без хлеба, на одном мясе живём. Теперь дождались! Только что звонили по телефону, что пароход к базе подходит. Парнишка прибегал, сказывал. Теперь оживём. Без хлебушка соскучились.
- Дождались, - радостно отозвался Андрей. - Нам ещё вчера на Раздольном сообщили, что сегодня ожидают.
Чулков взглянул в лицо Андрея, худощавое, загорелое, с темными глазами и твёрдо очерченным ртом и спросил:
- А вас, видать, гнус не трогает?
- Едят вовсю, только я не опухаю.
- Значит, крепкий, а я вот нежный. Тело у меня такое: чуть что и заболит, и заболит. Я уж теперь решил деготком мазаться. Гнус его очень не уважает. - Чулков сам привернул желонку к тонкой стальной штанге и встал у площадки, глядя, как навёртывались остальные штанги, как они опускались в трубу, подхватываемые штанговыми ключами. - Сейчас пробу возьмём, сами посмотрите, - говорил он, не оборачиваясь к инженерам. - На четвёртой линии тоже хорошее золото обнаружено.
- Хорошее? - оживлённо спросил Андрей. - Вот, видите!.. - упрекнул он Ветлугина.
- В некоторых скважинах очень хорошее... Да, вот извольте посмотреть. - Чулков неторопливо достал записную книжку. - Тут у меня всё прописано, до точки.
Промывальщик принял в ведро жёлтую от глины желонку, рывком подал на площадку "бабу" и пошёл к промывальной яме. Инженеры и Чулков, как привязанные, потянулись следом.
- Будет или нет? - тревожно гадал Андрей. - И какое?
Он сам подбирал штат разведки, знал и мастера и рабочих, вполне доверял им и сейчас с удовольствием наблюдал за ловкими движениями промывальщика.
Чулков, пожилой, грузный, сидел на корточках, посапывал трубкой, напряжённо, - внутренно раздражаясь на водянисто напухшие мешки под глазами, - смотрел узкими щелками на дно лотка, где таяла и таяла размываемая кучка породы. Потом он ревниво перехватил лоток, кряхтя, выпрямился.
- Вот! - произнёс он с торжеством в голосе. - Это не баран начихал! - Узловатыми, тупыми пальцами он любовно трогал светлые искорки в чёрных шлихах, приговаривая: - Вот и ещё, и это тоже не баран начихал. А это уж, прямо сказать, настоящее золото.
Андрей нетерпеливо забрал у него мокрый лоток и сам стал ковыряться в нём, рассматривая каждую крошку.
- Правда, настоящее золото, - сказал он и уже веселее посмотрел на Ветлугина, приглашая и его полюбоваться. - Что вы теперь скажете, уважаемый Виктор Павлович?
- Если и дальше так же будет, то неплохо, - ответил Ветлугин, снисходительно улыбаясь торжеству разведчиков, но сам невольно заражаясь их радостным волнением. - Но, как будто немного таких проб взято, - добавил он, точно хотел наказать и себя и их за преждевременное, мальчишеское торжество.
- Как же немного? - обиделся Чулков. - С правой стороны, верно, победнее, а к левому увалу пробы везде дают "золото", Андрей Никитич, недаром толкуют насчёт рудного: все выхода пород с левой стороны обозначаются.
Чулков оглянулся на бур, досадливо крякнул.
- Что там? - спросил Андрей.
- Труба сорвалась, - сказал Чулков, разом омрачённый.
- Часто это бывает у вас? - спросил Ветлугин, пробуя пошатнуть слегка накренившуюся площадку.
- Почти на каждой линии. Резьба тонкая, слабая, как наскочит на боковой валун, так и готово.
- Разбуривать надо, - сказал Андрей.
- Мы и то разбуриваем, да разве уследишь?
- Всё-таки я не очень доверяю ручным бурам, - с неприятной теперь Андрею, откровенной самоуверенностью говорил Ветлугин, шагая по тропинке к жилью разведчиков. - Прямо что-то варварское есть в этой долбёжке чурбаном. Хотя и во всей вашей работе много примитивного... И эта жизнь в лесу: четыре дня прожить и то тоскливо, а если на месяцы... на годы - рехнуться можно. Нет, я бы так не смог!
- Охота пуще неволи, - ответил Андрей с жёсткой усмешкой. - Мне так вот нигде не скучно. Разве только в колхозе... где-нибудь в чернозёмной полосе, где камня даже, чтобы капусту придавить, не найдёшь - там, пожалуй, соскучился бы. А здесь? Страшно трудно, но интересно, захватывающе. И вы меня не дразните зря, а то опять поцапаемся.
- Я не зря. Я же вижу, как вы домой тянетесь. Значит, стосковались! Цветы зачем?
Андрей неожиданно засмеялся, приложил руку к сердцу:
- Тут тёплый уголок! Дочка, Маринка моя.
13
Злые серые оводы толклись и жужжали вокруг старухи-водовозки. Если такому злющему воткнуть хвост-соломинку, то он всё равно полетит, будет жужжать, но кусаться, наверно, не станет.
- Нельзя мучить животных, - сказал как-то папа.
- Мучить нельзя, а соломинку можно, - сказала сейчас Маринка самой себе. - Раз они кусаются. Раз они не полезные. Вот лошадь совсем замучили, - и она посмотрела на водовозку, которая, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, сердито лягала себя под живот.
Маринка сидела на ступеньке крыльца, щурилась от солнца, смотрела, как дедушка Ковба переливал воду из бочки в жолоб, проведённый к стене кухни. За сеткой, вставленной в открытое кухонное окно, как рыба в банке, металась Клавдия.
- Сплетница-газетница! - тихонько запела Маринка, поглядывая то на это окно, то на угол кладовой, из-за которого таинственно манил её приятель Юрка. - Ябеда-беда-беда!
Маринка сияла панаму, сняла туфли, белые с синей полосочкой носки, положила всё это кучкой в углу ступеньки и снова взглянула на кухонное окно.
Там было пусто. Тогда она осторожно стала съезжать с крыльца. Земля под босыми ногами оказалась тёплой, смешно шершавой. Маринка привстала и вдруг, вся замирая от радостного страха, побежала мимо водовозки, мимо молчаливого деда Ковбы.
Юрка и белокурый Ваня сидели на камне за углом кладовки. У Вани была коробка, большая и плоская. В коробке что-то шуршало.
- Покажи, - сразу приступила к делу Маринка, ещё задыхаясь от пережитого волнения, - кто это там ворочается?
- Ишь, какая, - нерешительно возразил Ваня. - Угадай сперва.
- Я в другой раз угадаю.
- Вот ты всегда такая, - укорил Ваня.
Ване самому не терпелось поскорее открыть коробку, и его добрые круглые светлые глаза ясно блестели от предвкушаемого удовольствия.
- Страшные они, - предупредил он шопотом и тихонько приоткрыл крышку.
В щель просунулась чёрная живая нитка, пошевелилась.
- Мы их прямо руками, - похвастался Юрка. - А зубы-то у них какие! Прямо раз, - и пополам. Хоть чего хочешь дай: хоть волос, хоть травину - всё напополам.
- А проволоку?
- Ну, уж ты придумаешь! Ещё скажешь железину!
Юрка взялся за торчащий из коробки ус и вытащил чёрного жука, отчаянно сучившего лапками.
Маринка громко завизжала, сразу забыв о Клавдии. Белое её, с крупным синим горошком платье, короткое и широкое, колоколом опустилось к земле.
- Это волосогрызки. Они кому хочешь плешину сделают, - сообщил Юрка, смуглый и чернобровый, сам похожий на жука; он был старший в компании и всё знал. - Сейчас мы сделаем им клетку с крышей. Вы подождите, а я схожу за ножиком.
Маринка взглянула на него виновато-просительно.
- Мама велела ножик отдать, раз он ворованный...
- Опять насплетничала? Э-эх, ты! Вовсе и не ворованное и не отдам... - Юрка пошёл было за ножом, но тут же метнулся обратно. - Побежали! Крыса идёт!
Мальчишки пустились наутёк, а Маринка села у стены на реденькую травку и краем платья закрыла босые ноги.
Клавдия налетела стремительно, огляделась, придерживая рукой разлетавшийся подол платья, погрозила костистым кулаком вслед мальчишкам.
- Я вас, негодяи! - потом она повернулась к Маринке, всплеснула руками: - Что же это такое, господи! Сидит ребёнок на голой земле, точно беспризорник какой. Иди домой, бесстыдница!
- Не пойду, - сказала Маринка, мрачно глядя, как её приятели перебираются через огородную изгородь.
- А мамаша что сказала? Чтобы ты с мальчишками не бегала, не озорничала.
- Мы совсем не озорничали, - звонко ответила Маринка и другим, сорвавшимся голосом добавила: - Будто поговорить даже нельзя!
- Мариночка, золотце! Вы же целый день в садике играетесь... И всё мало! Разулась зачем-то... Боже мой, какие непослушные дети стали!
Она схватила Марину и потащила её, как котёнка. На крыльце она выпустила её и хотела обуть, но Маринка сказала сердито:
- Я сама умею. Я сама надену. Я сама всё папе скажу.
И Клавдия ушла, оставив её в покое.
Маринка кое-как натянула носки, один пяткой кверху (долго и старательно она обувалась, когда бывала в хорошем настроении), надела туфли и, не застегнув пуговицы, пригорюнилась на ступеньке, глядя на блестевшую под солнцем дорогу.
Дорога дразнила её, уходя неизвестно куда. По ней возвращаются с работы мать и отец, иногда, очень редко, оба вместе, а сегодня нет и нет. Уже кончается длинный-предлинный летний день, а Маринка всё одна сидит на крылечке.
- Противная какая старуха! - прошептала она, чуть не плача. - Ей охота совсем привязать меня. Попробовала бы сама сидеть на ступеньке. Есть нечего? Так тебе и надо, чтобы нечего! А нам в садике всё равно дадут.
Грязно-рыжий воробей смело запрыгал по крылечку. Крохотные его ножки-вилочки выбрасывались обе разом, как заводные.
Маринка едва взглянула на него.
- Пусть прыгает. Попадётся такому жуку... Тот зубищами раз - и нет ноги у воробья! Р-раз - и другая напополам. - Маринка даже забеспокоилась и посмотрела внимательнее на подскочившего совсем близко воробья.
Он, как ни в чём не бывало, подёргивал хвостиком, вертел тёмненькой со светлым клювом головкой. Маринка махнула на него рукой, но он только встопорщился и чирикнул что-то на своём воробьином языке. Тогда она рассердилась, вскочила и в это же время услыхала со стороны дороги лошадиный топот, стук колёс и как будто голос матери...
14
Мать ехала верхом рядом с тележкой-таратайкой, из которой выглядывала пребольшая собачья голова. Но собака была не страшная. Присмотревшись получше, Маринка нашла даже, что "лицо" у неё доброе. И таратайка и лошадь нездешние, и рядом с нездешним конюхом сидела совсем уже нездешняя женщина в тонком синем плаще, повязанная пёстрым шарфом. Концы шарфа закрывали ей лоб и щёки, а из-под них весело поглядывали яркие голубые глаза.
- Какая прелесть! - сказала Валентина, глядя на подбегавшую Маринку, но Анна вздохнула, сразу заметив незастёгнутые туфли и грязное платье дочери, вздохнула и тут же порадовалась на неё.
- Это моя дочь, - сказала она, сдержала Хунхуза и приняла из рук конюха тянувшуюся к ней, застенчиво надутую при посторонних Маринку.
Так они подъехали к дому. Маринка крепко держалась обеими руками за луку седла и с высоты своих четырёх с половиной лет оценивала приезжих.
- Нравится тебе Валентина Ивановна? - спросила её Анна, заметив, как внимательно смотрела девочка на Валентину, когда они трое, вместе с новой красивой собакой поднялись на крыльцо.
- Не особенно, - сказала Маринка, краснея.
Покраснела и Валентина, а Анна сказала смеясь:
- Марина думает, что не особенно - это высшая степень. Не особенно - значит очень.
Клавдия тоже выбежала на террасу.
- Ах, какое изящество! Какая элегантская дама, - бормотала она, проворно перетаскивая вещи Валентины в переднюю, отделённую от столовой крашеной перегородкой. Пакеты, привезённые Анной, она сразу же утащила на кухню.
- Это ваша родственница? - спросила Валентина. - Домашняя работница? Странно... Она больше похожа на такую ехидненькую деву-родственницу.
- Она из владимирских монашек, - сказала Анна тихо. - Правда, немножко странная? Мариночка, поговори с Валентиной Ивановной, а я пойду приготовлю умыться.
Валентина сняла шарф, поправила примятые волосы и осмотрелась. Комната не была чисто вылизанной: на полу насорена мелко искромсанная бумага, у окна на стуле лежали ножницы, какие-то лоскутики - явные следы маринкиной деятельности. Был беспорядок и на этажерке, но беспорядок такой же весёлый.
Валентина обошла кругом стола, неслышно ступая по бело-коричневому узору ковра, понюхала фиалки в высокой синей вазе. Фиалки были очень крупные, настоящие, нежные, весенние фиалки, но без малейшего запаха. Валентина понюхала ещё раз. Да, фиалки ничем не пахли, только чуть уловимая лесная свежесть ощущалась вблизи - дыхание ещё живых лепестков, Валентина вспомнила весну по ту сторону Урала: поля, пахнущие клевером и мятой. Сердце её дрогнуло: нельзя сказать, чтобы жизнь баловала её! Пережив много тяжёлого, о чём даже не хотелось вспоминать, она стояла снова одна на незнакомой земле, как путешественник после кораблекрушения.
Валентина выпрямилась и встретилась с взглядом Маринки. Положив подбородок на руки, сложенные на краю стола, та, всё ещё дичась, нос интересом смотрела на неё.
- Цветы у вас совсем не пахнут, - грустно сказала ей Валентина.
- Не пахнут, - серьёзно подтвердила Маринка. - Они везде не пахнут. И в садике тоже. Это такие цветы. Так себе.
- А есть лучше? - спросила Валентина уже с улыбкой.
- Есть. Лучше. Вот такие есть, - Маринка подняла руки с растопыренными пальчиками. - Большие. Прямо с меня.