Данное издание - самое полное собрание сочинений Исаака Бабеля. В него вошли практически вся известная на сегодняшний день проза, драматургия, киносценарии, публицистика писателя и большой корпус писем.
Второй том включает в себя книгу "Конармия", дополнения к ней, статьи из "Красного кавалериста", дневник 1920 года, планы и наброски.
Содержание:
Киндербальзам среди кентавров 1
Конармия* 6
Дополнения к "Конармии" 28
Статьи из газеты "Красный кавалерист" 31
Дневник 1920 года* 32
Планы и наброски к "Конармии"* 48
Комментарии 52
Примечания 57
Исаак Эммануилович Бабель
Собрание сочинений в четырех томах
Том 2. Конармия
Киндербальзам среди кентавров
В год от начала новой эры седьмой (от рождества Христова - 1924-й) командарм Буденный, "въехав в литературу на коне и с высоты коня критикуя ее" (Горький), обнаружил, что под его началом служил клеветник, садист и дегенерат от литературы - гражданин Бабель. "Под громким, явно спекулятивным названием "Из книги Конармия", незадачливый автор попытался изобразить быт, уклад, традиции 1-й Конной Армии в страдную пору ее героической борьбы на польском и других фронтах. Для того чтобы описать героическую, небывалую еще в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, то есть быть диалектиком, быть марксистом-художником. Ни того, ни другого у автора нет… Гражданин Бабель рассказывает нам про Красную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет".
Через шесть лет "рядовой буденновец" Вс. Вишневский, посылая т. Горькому свою версию - драму "Первая Конная", - дудел в ту же трубу. "Несчастье Бабеля в том, что он не боец. Он был изумлен, испуган, когда попал к нам, и это странно-болезненное впечатление интеллигента от нас отразилось в его "Конармии". Буденный мог оскорбиться и негодовать. Мы, бывшие рядовые бойцы, тоже. Не то дал Бабель! Многого не увидел. Дал лишь кусочек: Конармия, измученная в боях на Польском фронте. Да и то не всю ее, а осколки. Верьте бойцу - не такой была наша Конармия, как показал Бабель".
С Буденным за Бабеля воевал будущий командарм советских писателей. Сам автор не отбивался, а объяснялся и соглашался.
"Что я видел у Буденного, то и дал. Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще многого о Красной армии, дам, если сумею, дальше", - говорит он Д. Фурманову, автору "Чапаева", издательскому редактору, в 1925 году, используя даже стилистику еще не написанного послания Вс. Вишневского (дал - не дал).
В начале 1930-х на одном писательском собрании он берет в союзники и самого командарма: "…Я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше, мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в свое время за союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится".
Обещания исправиться и исправить, дать "то" - может быть, к счастью - остались неисполненными.
Книга из 34 рассказов (хотя Фурманову Бабель говорил о 50) сложилась за три года и потом переиздавалась в неизменном виде. Уже в 1930-е годы Бабель опубликовал еще два "хвоста" ("Аргамак", с датировкой 1924–1930, и "Поцелуй", 1937) и даже успел включить первый текст в очередное издание. Стилистически рассказы написаны "так, как раньше". Сюжетно они отчасти дублируют другие вещи ("Аргамак" - "Историю одной лошади" и "Моего первого гуся", "Поцелуй" - "Переход через Збруч" и "Вдову"). Возможно, эти тексты нашли бы свое место где-то в середине сборника. Но механическая постановка их в конец ломает продуманную и сложившуюся структуру. Сегодня их место - в приложении. Книга прекрасно обходится без них. Эти рассказы лишь дополняют "основной текст", как дополняют "одесские рассказы" другие сочинения на ту же тему.
К завершенной, классической "Конармии" Бабеля привели три шага, три ступени преобразования сырого жизненного материала в произведение искусства.
Путь
С неба полуденного жара не подступи,
конная Буденного раскинулась в степи.
Н. Асеев
Польский поход был предпоследним значительным эпизодом Гражданской войны (впереди - штурм Перекопа) и последней отчаянной попыткой экспорта русской революции на Запад. Захват поляками Киева, ответное наступление Первой Конной на Варшаву, страшное поражение ("Мы проиграли кампанию, - бормочет Волков и всхрапывает. - Да, - говорю я". - "Замостье"), откат на Украину, мирный договор и фиксация границ (до 1939 года) - все это к середине 1920-х превратилось в ближнюю историю, еще кровоточащую, но уже твердеющую, покрываемую хрестоматийным глянцем (отсюда - протесты Буденного и "рядовых буденновцев").
"Вот они, наши героические сестры! Шапку долой перед сестрами! Бойцы и командиры, уважайте сестер. Надо наконец сделать различие между обозными феями, позорящими нашу армию, и мученицами-сестрами, украшающими ее".
"Польская армия обезумела. Смертельно укушенные паны, издыхая, мечутся в предсмертной агонии, нагромождая преступление на глупость, погибают, бесславно сходя в могилу под проклятия и своих и чужих".
Этот стиль идеологических лозунгов и банальностей, пышных метафор и риторических фигур, конечно, понравился бы командиру Первой Конной. Да и возможно ли было иное в армейской газете? Но в бабелевских рассказах такая стилистика стала эпизодическим "чужим словом" - объектом остраненного рассмотрения и тонкой эстетической игры. "- Бойцы! - сказал тогда, глядя на покойника, Пугачов, командир полка, и стал у края ямы. - Бойцы! - сказал он дрожа и вытягиваясь по швам. - Хороним Пашу Трунова, всемирного героя, отдаем Паше последнюю честь…
И, подняв к небу глаза, раскаленные бессонницей, Пугачов прокричал речь о мертвых бойцах из Первой Конной, о гордой этой фаланге, бьющей молотом истории по наковальне будущих веков. Пугачов громко прокричал свою речь, он сжимал рукоять кривой чеченской шашки и рыл землю ободранными сапогами в серебряных шпорах" ("Эскадронный Трунов").
Параллельно, "для себя", Бабель ведет дневник. Он был утерян, сохранился чудом и опубликован через много лет после гибели автора. Здесь - подробная хроника похода, откровенные оценки и своих, и врагов. Героические формулы газетных статей корректируются картинами жестокостей, грабежей, пьяного разгула, эротики. "Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками.
После появления наших передовых частей поляки вошли в город на 3 дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопили на всю площадь".
"Ужасное событие - разграбление костела, рвут ризы, драгоценные сияющие материи разодраны, на полу, сестра милосердия утащила три тюка… Зверье, они пришли, чтобы грабить, это так ясно, разрушаются старые боги".
"Надо проникнуть в душу бойца, проникаю, все это ужасно, зверье с принципами".
"Разговор с комартдивизионом Максимовым, наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы. Это просто средство, которым не брезгует партия".
Бабель был расстрелян через двадцать лет после конармейского похода. "Можно удивиться тому, что в следственном деле и присоединенных к нему доносах почти ничего не говорится ни о претензиях Буденного, ни об обвинениях в клевете на Конармию. В приговоре Бабель признан виновным "всего лишь" в том, что был активным членом контрреволюционной троцкистской организации, вел шпионскую деятельность в пользу французской и австрийской разведки и готовил террористические акты против партийно-правительственного руководства, - замечает польский литературовед, переводчик Бабеля Е. Помяновский. - Я считаю, что, будь известно содержание его военного дневника, приговор был бы вынесен раньше".
Сохранились также планы и наброски к "Конармии". Повторяющие дневник по материалу, они содержат важные замечания о форме, художественной структуре будущей книги. "Рассказ стремителен и быстр. - Короткие главы, насыщенные содержанием. - По дням. Коротко. Драматически. - Никаких рассуждений. - Тщательный выбор слов. - Форма эпизодов - в полстраницы. - Без сравнений и исторических параллелей. - Просто рассказ. - Стиль, размер. - Поэма в прозе". Последнее определение повторяется трижды.
Повторяясь, ощупью Бабель ищет и, в конце концов, находит эстетическую формулу, в которую укладывается привычный в 1920-е годы материал боев и походов: поэма в прозе, стремительный и быстрый рассказ, становящийся поэзией.
Жанр
Локти резали ветер, за полем - лог,
Человек добежал, почернел, лег.
Лег у огня, прохрипел: "Коня!" -
И стало холодно у огня.
Н. Тихонов
"Бабель прекрасно вписывается в советский литературный пейзаж 20-х годов. "Конармия" тематически стоит в одном ряду с партизанскими рассказами и повестями Всеволода Иванова, и с "Чапаевым" Фурманова, и с "Разгромом" Фадеева, и с великим множеством иных сочинений о Гражданской войне. Ее натурализм и жестокость, буйство темных, стихийных сил, раскованных революцией, нисколько не примечательнее и не страшнее, чем у того же Всеволода Иванова или Артема Веселого. Ее цветистый слог нисколько не цветистее и не ярче, чем волшебная словесная ткань Андрея Платонова, или отважные эксперименты "Серапионовых братьев", или неповторимый колорит "Тихого Дона"" (Ш. Маркиш).
Это так и одновременно совсем не так. Совпадая со многими современниками тематически, Бабель отталкивался от них эстетически, прежде всего - жанрово.
"Чапаев", "Разгром", "Россия, кровью умытая", "Тихий Дон", главные книги Платонова ("Чевенгур", "Котлован") были разнообразными трансформациями романа. В партизанских повестях Вс. Иванова и великом множестве иных сочинений о Гражданской войне очевидна была натуралистическая, очерковая основа. Такие "военные физиологии" с психологическими подробностями, разветвленностью, неспешностью большой формы - были жанрово аморфными. Применить к ним критерии краткости, тщательного выбора слов, размера решительно невозможно. Ближайшим эстетическим соратником автора "Конармии" становится писатель, начавший чуть раньше и предельно далекий по материалу. "Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился Бабель", - фиксировала эту связь эпиграмма 1920-х годов. Судьба того и другого связана с малыми жанрами русской прозы.
В 1937 году в беседе с молодыми литераторами Бабель, объявляя Льва Толстого главным, с его точки зрения, русским писателем ("Мне кажется, что у нас начинающие литераторы мало читают и изучают Льва Николаевича Толстого, пожалуй, самого удивительного из всех писателей, когда-либо существовавших"), в то же время объяснял - почти физиологически, - почему он не может следовать толстовскому методу. "Дело вот в чем, в том, что у Льва Николаевича Толстого хватало темперамента на то, чтобы описать все двадцать четыре часа в сутках, причем он помнил все, что с ним произошло, а у меня, очевидно, хватает темперамента только на то, чтобы описать самые интересные пять минут, которые я испытал. Отсюда и появился этот жанр новеллы".
Бабель прекрасно видит и описывает некоторую чуждость "этого жанра" на русской почве. "Мне кажется, что о технике рассказа хорошо бы поговорить, потому что этот жанр у нас не очень в чести. Надо сказать, что и раньше этот жанр у нас никогда в особенном расцвете не был, здесь французы шли впереди нас. Собственно, настоящий новеллист у нас - Чехов. У Горького большинство рассказов - это сокращенные романы. У Толстого - тоже сокращенные романы, кроме "После бала". Это настоящий рассказ. Вообще у нас рассказы пишут плоховато, больше тянутся на романы".
В сущности, о том же через много лет скажет И. Бродский: "Мы - нация многословная и многосложная; мы - люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных".
"Если тебе дадут лист бумаги - пиши поперек". Бабель идет поперек этой традиции: "Мое отношение к прилагательным - это история моей жизни. Если бы я написал свою биографию, то я назвал бы ее "История одного прилагательного"".
Естественно, рабочее определение новеллы он находит не "здесь", а "там". "В письме Гете к Эккерману я прочитал определение новеллы - небольшого рассказа, того жанра, в котором я себя чувствую более удобно, чем в другом. Его определение новеллы очень просто: это есть рассказ о необыкновенном происшествии. Может быть, это неверно, я не знаю. Гете так думал".
Прикоснувшись к новому обжигающему материалу ("Почему у меня непреходящая тоска? Потому что далек от дома, потому что разрушаем, идем как вихрь, как лава, всеми ненавидимые, разлетается жизнь, я на большой непрекращающейся панихиде"), Бабель стал создателем нового рассказа, сочетающего поэтику бытовой "новости" и модернистской экспрессивности и эксцентричности.
"Конармия" - книга "необыкновенных происшествий", новелл-пятиминуток. В этом, жанровом, контексте Бабель ближе не Фадееву с Платоновым, а Зощенко, автору "Рассказов Синебрюхова", с его идеей неописуемости новой реальности старыми художественными средствами.
Бабель домовито обустраивает этот малый, фрагментарный жанр, делая его разнообразным, богатым возможностями и перспективами.
В книге есть новеллы в точном смысле слова - анекдоты, случаи, необыкновенные происшествия с обязательной пуантой, точкой, неожиданной, ошарашивающей читателя концовкой.
В незнакомом доме рассказчик, не подозревая об этом, спит рядом с трупом ("Переход через Збруч"). С помощью ловкого трюка конармеец выдает издыхающего доходягу коня за "справную кобылку" ("Начальник конзапаса"). Грудной ребенок, которого всю ночь трогательно опекает другой конармеец, оказывается мешком соли, - и Балмашов "кончает" спекулянтку-обманщицу ("Соль"). Дезертир-дьякон, выдающий себя за глухого, после трехдневных истязаний конвоиром, действительно теряет слух ("Иваны").
В других случаях необыкновенное происшествие в рассказе отсутствует. Люди просто едут куда-то, разговаривают, пишут письма, поют… Но сюжет и здесь строится по законам новеллы, а не сокращенного романа. Заменой событийной новеллистической точки становится слово ("Ужели слово найдено?"), эффектный афоризм, который вспыхивает в концовке текста и разрешает накапливающееся на протяжении новеллы напряжение и ожидание.
"…Я понял жгучую историю этой окраины…" ("Учение о тачанке"). "И мы услышали великое безмолвие рубки" ("Комбриг два"). "О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас хотя бы однажды?" ("Кладбище в Козине"). "…А увидимся, прямо сказать, в царствии небесном, но, как по слухам, у старика на небесах не царствие, а бордель по всей форме, а трипперов и на земле хватает, то, может, и не увидимся" ("Продолжение истории одной лошади").
"То или иное бабелевское словцо, та или иная магическая формулировка становится гравитационным центром эпизода, - замечает исследователь черновиков "Конармии" Э. Коган. - В особых случаях подобный словесный сгусток возникает априорно, до ситуации. Он кочует из эпизода в эпизод, и автору приходится примерять не одну сюжетную оправу, пока она не сольется с драгоценной находкой".
Традиционная новелла-ситуация, новелла-анекдот соседствует в "Конармии" с новеллой-формулой, новеллой-афоризмом. Естественно, бывают случаи, когда "словцо" подпирает и подтверждает новеллистическую точку. "Стрельбой, - я так выскажу, - от человека только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть…" - завершает герой свой рассказ о страшной мести веселому барину Никитинскому ("Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча"). "Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…" - хрипит Афонька Бида после выстрела в Долгушова ("Смерть Долгушова").
Другим способом художественного разнообразия становится у Бабеля форма повествования.
Большая часть книги (23 из 24 новелл) написана в манере личного повествования - от автопсихологического героя, свидетеля и участника событий. Лишь в четырех случаях он назван Лютовым.
В остальных новеллах это просто "я" с не всегда совпадающими биографическими деталями. В такой же манере исполнен и позднейший "Аргамак".
В семи новеллах Бабель демонстрирует классическую сказовую манеру. Перед нами слово героя, живописный парадоксальный характер, создаваемый не просто действием, но и чисто языковыми средствами. Это знаменитое "Письмо" Васьки Курдюкова о том, как "кончали" врагов отца и сына (вариация "Тараса Бульбы"); другое письмо мрачного и загадочного Соколова с просьбой отправить его делать революцию в Италии ("Солнце Италии"); еще одно письмо и объяснительная записка следователю Никиты Балмашова ("Соль", "Измена"); обмен посланиями между Савицким и Хлебниковым ("История одной лошади", "Продолжение истории одной лошади"); рассказ-исповедь Павличенко ("Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча").
Фактически чужим словом оказывается и примыкающий к книге поздний рассказ "Поцелуй", героем которого обычно считают Лютова. На самом деле персонаж-повествователь имеет существенные отличия от "очкастого" (он командир эскадрона, "ссадил в бою двух польских офицеров", щеголяет кровожадностью) и должен рассматриваться как объективный герой с интеллигентским, а не просторечным сказом.
В новелле "Прищепа" повествователь ссылается на рассказ героя, но воспроизводит его от себя, изображая сознание, но не речь центрального персонажа.
Наконец, три новеллы ("Начальник конзапаса", "Кладбище в Козине", "Вдова") и вовсе обходятся без личного повествователя и рассказчика. Они исполнены в объективной манере, от третьего лица. Но и здесь чистый анекдот о хитреце Дьякове (самая светлая и "беспроблемная" новелла книги) резко отличается от стихотворения в прозе, лирического вздоха на еврейском кладбище (самая короткая и бесфабульная новелла).
Бабель мобилизует скрытые возможности малого жанра, испытывает его на прочность, разнообразие, глубину.