5
В избе горело электричество. От яркой лампочки, усиленной полуприкрывавшей ее конической тарелочкой с рефлекторной фольгой внутри, этюды и фотографии на стенах, а также и каждый мелкий предмет на комоде так выделялись и бросались в глаза, что даже как бы напрашивались на подсчет. Кружевные занавески на окнах, сомкнутые сверху и раздвоенные на стороны да тесемочками подвязанные ниже середины к косякам, притушили своей белизной зарю белой ночи за окнами; лимонно-зеленоватый свет ее едва различался.
Довольный обилием света, Лысухин постоял, озираясь вокруг, затем повесил свою кепку на поманивший его блещущей начищенностью медный душник на стенке печи и шагнул к перегородке, чтобы получше рассмотреть портрет почему-то отсутствующей хозяйки, сильно занимавшей его после всего, что узнал он о ней от старика. Но тот с тряпкой в руке вышел из кути и отвлек его:
- А как ваша супруга... чай, поправилась?
- Моя, - недоуменно уставился на него Лысухин. - С чего это вы?..
- Она лежала в больнице через палату от нашей, мужской. Я три раза видел, как вы тогда водили ее по коридору: помогали для развития движений. Она при каждом шаге с пристоном хваталась за поясницу. Видная женщина, а как маялась.
- Да, да, - сказал Лысухин, придя в соображение. - Зимой она две недели пробыла на больничке. Теперь ничего. Без моего участия в ее процедурах не скоро бы выписалась и приступила к работе.
- Знаю, - одобрительно молвил старик. - Свой человек сравним ли с сиделкой? А я вас сразу признал на берегу-то. Иначе стал ли бы зазывать к себе? - Не придавая значения этому сообщению, переключился на обыденное: - Огня опустил в самовар. Да не минешь опять обтереть подоконник под картошкой-то. Вон как расплакался он к переменной-то погоде. А вы мне не верите...
Он по-за столом продвинулся боком к первому от угла окошку, на котором находился странный цветок с крепким древовидным стволом толщиною в карандаш и с мякотно-нежными, как у картофеля и помидоров, листьями. На кончике каждого из них держалась, набухая, сверкающая, точно камешек в сережке, капелька. Старик вытер скопившуюся вокруг плошки лужицу и обернулся к Лысухину, через стол смотревшему на диво-цвет.
- А этот прогнозник у меня в заточении, - сказал, в игривом задоре вскинув седые брови, и так же боком подался к другому окошку. - Вот он, вьюнок-то, - ногтями пальцев побарабанил по стоявшей между горшками с геранью и столетником стеклянной трехлитровой банке, почти с краями наполненной водой и покрытой продырявленной гвоздем картонкой. Поверхность воды была словно запуржена мельчайшими, в пистон детского пистолета, зелеными листиками ряски. От каждого из них опускались до слоя песка на дне розоватые нитевидные стебельки. Лысухин не вдруг заметил полузарывшуюся в песок серую, с рыжими крапинками рыбку - не больше стручка акации. Старик хвалебно сообщил про вьюнка: - Все дни, как затянулось ведро, он безуемно зыркал в банке туда, сюда. Кабы не покрышка, зараз устрекнул бы на пол - коту на съедение. А вчера, об эту пору, вдруг запил к дожжу. Теперь его растолкаешь разве только вязальной спицей. Для внучка Захарика держу: вот ему любо будет, как приедет да увидит!
- Чем подкармливаете? - спросил Лысухин.
- Ничем. Одну воду меняю дважды в неделю через резиновую трубку. В ней, в воде-то, кажись, ничего нет, а ему хватает необходимого.
- Где вы поймали этого вьюнка?
- В лыве, на сломном завороте Нодоги. Там каждый год во время разлива вода подступает к самому откосу и снизу вымывает ложбину. Мелочь по весне всегда жмется к берегу и набивается в ложбину-то, где ей потише. И, бывает, при спаде воды чуть задержится, а подбережицу всю затянет песком - вот она и в западне. Нынче за жару воду так выжало в той ложбине - до коленок глубины недостает. Сорожонкам, язишкам да щурятишкам тошно стало в теплой-то воде, и начали они в воздух метаться да на траву выпрыгивать. Вижу - дело швах. Обулся в резиновые сапоги с помочами и давай всю мелочь вылавливать двурушным грохотом. Наберу в нем после каждого заброда горсти три - и в Нодогу. А вьюнка завернул в тину и захватил домой.
- Зачем же рыбу-то побросали?
- А куда ее, такую изморную? Ни вкуса, ни на зуб - только язык наколешь. А в реке-то она оклемается и станет расти да матереть.
Старик ополоснул в кути под умывальником руки и принялся накрывать на стол. Лысухин учтиво обратился к нему:
- Вы заперли ворота и в потемках провели меня со двора в сени. А мне бы необходимо к мотоциклу: у меня в нем провизия.
- Ну и пусть там лежит, - любезно, но категорически заявил старик. - В гостях со своей едой не топырятся. Может, выпивка есть и грептит, так и у меня имеется. Сам я не потребляю, а ради других, кто навернется, порядка не ломаю.
- К выпивке и у меня нет особой привязанности. Поднимешь иной раз по случайности рюмку-другую - и тут же себя на тормоза: норма, не сдвинешь, как ни упрашивай. А на рыбалку и вообще на зеленую всегда беру термос с какао.
- И у меня его больше полпачки! - воскликнул старик, довольный таким совпадением. - "Золотой ярлык". И молока истопил целых три литра: давече утром принесла Секлетея. Вот и будем пить.
Сказанное им про жену тотчас побудило Лысухина выведать все о ней.
- Позвольте, - просительно задержал он старика, положившего поднос на покрытый цветастой клеенкой стол и готового опять направиться в куть за посудой и снедью. - Считаю неудобным не знать, у кого я в гостях.
- А, - задушевно рассмеялся старик и подал ему сухую горячую руку, с шишковатыми в суставах пальцами и затвердевшими мозолями. - Захар Капитоныч. А вас как?..
- Лысухин Вадим Георгиевич.
- Так-так, Вадим Егорыч, - свел на упрощение официальное отчество гостя старик. - Это вы правильно. А то получается у нас, как в больнице али в доме отдыха: там с неделю и дольше живут рядом, койками впритык, и в разговорах-то на изнанку откроются во всем друг дружке, а нет догадки, чтобы назваться. Только выкают. - Он выпустил руку Лысухина и шагнул к телевизору в углу, на котором лежала школьная тетрадка с шариковой ручкой. - Значит, Лысухин Вадим Егорыч? Дай-ка запишу, иначе подведет память: совсем ее не стало. Вось, может, доведется побывать в городе у сына, заодно загляну и к вам. Где вы там, на какой улице?..
- Юбилейная, тридцать семь, квартира девять. Навещайте при любых обстоятельствах, очень обрадуете. И с женой, если будете вместе. Между прочим, почему ее не видно? Говорили, что утром приносила молока. Куда же девалась? Или тоже ищет овечку?
- Какое! До моих ли ей дел? Заглянула на полчаса и опять марш в Ильинское, на ферму, где ведет учет по надоям и выдаче кормов. В дежурке и ночует на своей раскладушке. Сюда ходить каждый раз недосужно, да и не близко: целых шесть километров. Ей году с чем-то не хватает до пенсии. Я ведь старше ее без мала на двадцать шесть лет. Вот отработает, что положено по закону, и снова заживем бесперебойно. А сейчас у нас сложилось в аккурат, как в первую пору после войны: тогда она тоже навертывалась в дом ко мне, можно сказать, на правах находницы. Чередом-то мы обвыклись, когда уж у нас родился Геронтий.
В кути зашипел, точно масло на сковороде, облившийся кипятком самовар.
- Облился! - всполохнулся старик и бросился в куть, хватко снял с самовара трубу и наглухо прикрыл его. Уже на столе тщательно затер кухонным полотенцем тусклые наплывы от воды на никелированном грушевидном корпусе полуведерного самовара. Когда управился с переноской из горки и глухого стола в кути посуды и всякой снеди к чаю, предложил сидевшему за столом в праздной вынужденности гостю:
- Может, сперва отужинаем? У меня от обеда полчугунка осталось в печи супу из порошка.
- Из какого порошка? - сразу оживился Лысухин.
- А в пакетах-то изготовляют для туристов, чтобы им не нагрузно было. Очень поедливое варево получается.
- Вы, значит, про концентраты. Спасибо. Я не ем много на ночь.
- Тогда я выну суп-то, а то скиснет в печи. Заправимся тем же какао. А на перекус хоть вот масла к хлебу, хоть грибной икры - чего пожелаете.
6
За трапезой Лысухин опять не преминул вернуться в разговоре к тому, о чем так не терпелось узнать ему. Отпробовав из стакана какао, он с умышленной похвалой отозвался о вкусном напитке, затем обратился к хозяину, который ел хлеб с грибной икрой, непроизвольно перемещая кусок из руки в руку, - ел споро, как спор был в движениях и на любом деле.
- Захар Капитоныч, заранее прошу извинить меня. Об интимных отношениях кого бы то ни было спрашивать непристойно. Но я не могу представить, как у вас с Секлетеей наладился взаимный контакт при такой разнице в летах. Вероятно, потому, что после войны ей, кроме вас, не нашлось на замужество никого помоложе?
- Какое, не нашлось! - с горячей убежденностью возразил старик. - Были охотники. Ветеринар Рутиловский из Ильинского, тоже вдовый, настойчиво вязался - да ошую... - Он положил кусок на стол и посуровел, склонив голову и что-то обдумывая, но тотчас как бы превозмог себя и открыто взглянул на гостя. - Вы правильно заметили, Вадим Егорыч, что не годится касаться семейного других, но хуже того - себя выпячивать против них. Рутиловский-то, судя со стороны, чем-чем не взял по сравнению со мной: и моложе, и представительный - только и красоваться таким на доске Почета, - и к тому же с дипломом. Но имейте в виду, я тоже никогда не блудился в потемках: всю жизнь привержен к книгам. С парнишек читал, что ни попадя, и все принимал на веру. На непонятные слова не обращал внимания. Они откидывались вроде высевок. Так бы оно и продолжалось, не случись раз сорвать с численника листок и вычитать в нем целых три таких слова в одной строчке: "В любви стабильны или контрастные натуры, или тождественные". Мне тогда уж было шестнадцать, и я начал засматриваться на девчушек. Не кройся в тех словах намека на любовь, наколол бы я листок на гвоздь рядом с численником. А тут завертел его в руках, точно засекреченный замок: хочется отпереть, но ни ключа, ни смекалки, никакой возможности. Хоть свихнуться от догадок! Не утерпел я, тем же вечером потопал в Ильинское, в народную библиотеку при школе. Книги выдавали раз в неделю. Радушная учительница Анна Евгеньевна жила за перегородкой от комнаты, где находились книги. Удивилась моему приходу: за день раньше до выдачи книг. Я слукавил, что перепутал среду с четвергом. Но она, добрая, улыбнулась на мою оплошность и охотно обменяла мне "Капитанскую дочку" на "Хижину дяди Тома". Тут я вынул из кармана листок с потайными-то словами про любовь и хоть схилился весь от заминки и устыжения, но попросил ее объяснить, что они обозначают. Она сразу сорвала с них пломбу: "Стабильна" - значит постоянна, прочна; "контрастные" - разные, во многом противоположные, а "тождественные" - одинаковые, тоже во многом сходные". И сама, вижу, чуть покраснела: догадалась, что кроме непонятных слов мне о другом узнать хотелось. Похвалила меня за любознательность и подарила мне словарь иностранных слов. Пользуюсь им шестьдесят два года. Хотите покажу? В чулане у меня книги-то.
Он поднялся, но Лысухин просительно воскликнул в попытке пресечь его намерение:
- Зачем, Захар Капитоныч! Словарь - не такая уж диковина. У меня он тоже есть: энциклопедический, последнего издания.
- А мой-то Брокгауза. Ладони не покроет, но на десять тысяч слов. Печать еле различишь - до того мелкая. - Старик сел и заметил, что и сам и гость забыли о еде и какао. - Ведь остыло у нас в стаканах-то. Всегда оно так за разговором-то: либо все умнешь да вылакаешь, либо ни к чему не притронешься. Пейте да ешьте, Вадим Егорыч!
- Спасибо, - подчинился Лысухин, взял кусок хлеба, с ножа намазал сливочным маслом и, откусив, с улыбкой и ноткой упрека сказал: - Все-таки вы уклонились от моего вопроса. Начали как будто по существу, а свели на листок из численника.
- Потому и свел, чтобы вам понять способней было. Мы с Секлетеей сошлись точь-в-точь как сказано в том листке. И не по одному из тех указаний в нем, а по обоим вместе. Начну о том, в чем мы разнимся. По годам ее мне в дочери приписать - тут прыжок почти через три жерди. Взять другое. Я взрывной. Только это не относится ко нраву - не подумайте, что горяч да задирист, - а к тому, как горазд на деле. Мне какое оно ни приспичь, хоть личное по дому, хоть колхозное и общественное вообще, срываюсь на него сразу, взагреб: норовлю охватить минтом тут и там, куда ни уведет помысел, куда ни кинет глаз. Опомнюсь, когда уж управлюсь. А у Секлетеи на то же самое своя сноровка: ни торопи, ни спешки - будто что нужно вроде не заботит, вроде мало касается ее. Примется с оглядкой, как оно ладнее, начнет с того, после которого другое само спорее подается на овладение, и хвать - уж все у нее готово скорее моего. И надо мной же лукаво посмеется: "Ну ты и забежка!"
- И вы не обижаетесь? - захохотал Лысухин, с локтями насунувшись на стол, довольный показавшейся ему очень меткой характеристикой чересчур задорного на все хозяина.
- А чего обижаться? Ведь она любя и не при людях... Теперь про то, что в нас от природы: я и в этом напускной, а она воздержанная. Она из тех женщин, что выше всего ценят душевность. Таких и в праздник не урвешь из толпы на пляс, не настроишь на пустые хаханьки: они помалкивают да улыбаются. Те, что падки на гулянки, где их и уем не берет, заметьте, не больно радивы даже к собственным деткам. А Секлетея-то, бывало, - шевельнись Геронька в зыбке и не подай даже голосу - сорвется к нему с кровати, словно не спала, а только ждала того, и сердцем тронешься, как начнет нежнее птенчика: "Ши, ши, ши!.." - Он через стол подался на сближение к сидевшему напротив гостю и потаенно, не без устыжения признался: - Она стала чаще приходить ночевать домой, как посадили меня на диету, и уважительнее относиться ко мне: в ее возрасте любая противится ненужному и ценит за уступчивость... - Снова принял прежнее положение на стуле и, как докладчик на трибуне, глотнул остывшего какао, не ощутив в возбуждении его вкуса. - Не умолчу и о других неукладках у меня с ней. В том, что я партийный, а она не состоит, ничего нет особенного: оба мы, точно лошади прежде в парной упряжке, одинаково катим тарантас-то; только я в оглоблях, а она в постромках, я взнуздан и на вожжах, а она просто на пристяжке. Но самое разительное, в чем мы особенно расхожи, это то, что я безбожник, а она церковница. И сколько мне ни доводилось вытаскивать из нее эту занозу, так до сих пор и не выперстил совсем.
- Что значит "церковница"? - весь обострился вниманием Лысухин. - С чего она такая?
- От воспитания. Вы говорили, что осиротели пяти лет. К тому же при живых родителях. А у нее они умерли на одной неделе, когда ей было тоже не больше шести годков.
- Почему умерли так скоропостижно?
Вместо ответа старик улыбнулся, глядя на Лысухина - как тому показалось - невидяще, потусторонне, захваченный вдруг вроде забавными воспоминаниями, затем заговорил еще увлеченнее: