Светлые волосы девушки рассыпались по матрасу.
Рука парня скользила по ее волосам, по спине.
Санька стоял ошеломленный, смущенный неожиданным этим видением, болезненно понимая, насколько он здесь некстати, насколько он лишний.
Потом Санька решительно шагнул в круг света и сказал напряженным, звенящим голосом:
- Ребята, извините меня! Вы мне очень нужны.
Девушка рванулась в сторону, скатилась с матраса, а парень пружинисто вскочил на ноги, обернул к Саньке перекошенное гневом лицо.
- Тебе что здесь надо, идиот?! Ты, кажется, ослеп? А ну убирайся!
- Погоди! Не сердись, пожалуйста. Я знаю, что некстати, но я не могу иначе. У нас большая беда. Человек умирает. Помоги мне.
- А я говорю: пошел вон, пока цел!
Парень нагнулся, подобрал увесистую палку, вырезанную, очевидно, совсем недавно. Глаза его были совсем бессмысленные, пустые.
Санька почувствовал, как его заливает волна ярости, ненависти к этому пустоглазому существу.
Он весь напружинился, выжидающе подобрался, но тут же перед глазами его всплыло измученное, с кровью на подбородке лицо Вячека, и он разжал кулаки, выпрямился, примирительно улыбнулся.
Драться было нельзя. Ни в коем случае, что бы ему тут ни говорили.
От глаз парня не ускользнули эти мгновенные Санькины движения, и он понял их по-своему.
Зловеще ухмыльнулся, шагнул:
- Я сказал: убирайся! Ты еще здесь? Пеняй на себя, я предупреждал.
Он лениво вскинул дубинку.
Санька сделал шаг вперед, не отрывая глаз от лица парня.
- Славик!
Девушка выпрыгнула из темноты, повисла на руке своего дружка.
Только тут Санька разглядел, что она очень красива, хоть и не так юна, как ему показалось с первого взгляда. Волосы у нее были пепельные, это он и раньше заметил, а глаза темные, широко расставленные, вздернутые к вискам. А вся - тоненькая такая.
Она обернулась к Саньке:
- Уходите, уходите! Видите, что с ним! Вам нельзя здесь.
- Я не могу уйти, - сказал Санька. - У меня друг умирает. Ему очень плохо. А у вас машина. Вы должны нам помочь.
- Что-о?! - Парень снова рванулся. - Пусти меня к этому нагляку!
Но девушка уже отпустила его и подошла к Саньке, легко коснулась его плеча.
- Простите ради бога, - проговорила она. - Что с вашим другом?
- У него баротравма. Лопнула верхушка легкого. Идет кровь горлом. Мы ныряли с аквалангами, и вот... Он лежит, а вокруг никого, и ночь, и лес... Только ваш костер... Я подумал - здесь люди, помогут...
Саньке показалось, что перед ним совсем другая девушка, совсем не та, которую он видел несколько минут назад на матрасе.
Решительный, деловой человек задавал ему четкие вопросы. И никаких ахов, никаких причитаний.
- Где он лежит? Он один?
- Вон видите костер - он там. С ним Генка. Наш друг.
Она задумалась на миг, что-то прикидывала в уме.
- Так... Значит, там... Мы ехали отсюда... Значит, просека должна проходить совсем близко от нашего костра, - она говорила тихо, будто про себя, - может, и удастся подъехать вплотную... Ладно, тянуть нечего, надо ехать. Славик, собирайся.
Санька обернулся к Славику. Удивительно нелепо звучало мальчишеское имя применительно к этому здоровенному мрачному парню. Славик вскинулся, как конь:
- Ты что, Ленка, совсем ошалела! Пошли они к чертовой матери со своими баротравмами! В темень в такую по лесу - всю машину исцарапаешь. Из-за какого-то подонка...
Девушка обернулась к нему и оглядела внимательным долгим взглядом, будто видела впервые.
- Славик, - тихо сказала она, - дай мне, пожалуйста, ключи.
- Не дам, - отрезал тот. - Сам не поеду и тебя не пущу. А этот пусть проваливает.
- Славик, ты можешь не ехать, если не хочешь. Но ключи ты мне, пожалуйста, дай.
- Ты сумасшедшая! Девчонка! Ты что, хочешь машину угробить? Он тебе все чехлы кровью измажет!
Лена дернулась, будто он ее ударил. Даже глаза прикрыла ладонью.
Лицо ее залила бледность, скулы выступили резче, нос заострился.
- Вот ты какой, оказывается... - тихо сказала она, и вдруг голос ее изменился, она его не повысила, нет, но он настолько изменился, что могучий Славик попятился. - Вот что, голубчик, дай мне немедленно ключи. А если ты мне их не дашь, - она наклонилась, подобрала брошенную дубинку, - я сейчас выбью все стекла и изуродую все, что смогу. А потом пойду на шоссе вместе с ним, - она показала на Саньку, - и буду ловить попутную, понял?
- Леночка, ну что ты, ей-богу, ну пожалуйста, что мне - жалко, поедем вместе. Я сам поведу. - Славик суетился.
- Нет. Ты останешься. Мы все не поместимся, и ты ничем не поможешь. И вообще я не хочу, чтобы ты ехал. Дай ключи.
Славик метнулся к машине, принес ключи с брелоком.
- Но... почему ты не хочешь, чтобы я... Я ведь лучше вожу... И вообще я же имею право... а ты ночью, с посторонними мужчинами... А я здесь, в лесу, совсем один.
Славик был жалок. Саньке неприятно было глядеть на него. Да и время шло. Бесценное время. А он все бормотал ненужные слова.
Лена быстро и тихо сказала:
- Не будь смешным. Пожалуйста, не будь таким жалким и смешным. Ты уже был всяким сегодня, остановись, пожалуйста.
Санька сел рядом с ней в машину, и "Москвич" резко рванул с места.
Огибая озеро, по лесу шла широкая просека, которую Санька в темноте не заметил.
Через несколько минут они остановились. Костер мерцал справа в нескольких десятках метров.
Санька вышел и, пятясь, нащупывал дорогу.
"Москвич", переваливаясь, как лодка на волнах, объезжая деревья, дополз до самой палатки.
Вячек еще был в сознании.
Лена откинула спинку переднего сиденья, и Генка с Санькой уложили его в машину. Генка сел в углу по-турецки, положил голову Вячека себе на колени.
Снова Санька нащупывал путь, а "Москвич" пятился теперь задом до просеки.
Потом выбрались на шоссе. Потом мчались двадцать три километра до Зеленогорска, до больницы.
Дежурный врач сказал, что успели в самое время. Еще бы час-полтора, и было бы поздно. А для любого и так было бы поздно. Для любого, сказал врач, у которого не такой железный организм.
Санька ездил к Вячеку почти каждый день все три месяца, пока тот лечился.
И три месяца Вячек убеждал Саньку, что тот не виноват.
И почти убедил. Но только почти.
ГЛАВА X
Солнце припекало уже всерьез. Снег быстро таял, обнажая черную, курящуюся паром землю. Вылез на свет божий, обнажился весь мусор, накопившийся за зиму. Во всей своей неприглядности бросались в глаза груды брошенной арматуры, обрезки труб, кучи опилок, какие-то бесформенные тряпки непонятного происхождения. Журчали ручьи. На сапоги налипали пудовые комья грязи. Надсадно выли, буксуя в лужах, машины.
Весна будоражила, тревожила. Кровь тугими толчками билась в сердце, быстрее обегала свой путь по человечьим жилам, и оттого все ходили немножко не в себе, будто в легком подпитии, невпопад улыбались, смеялись любым пустякам, и все казалось легким и выполнимым.
И даже когда выяснилось, что с колодцами для задвижек не все ладно. Санька поначалу не очень расстроился. Но это только поначалу. А расстраиваться было из-за чего. Колодцы заливало водой, затопляло.
Зимой абсолютно сухие, пятиметровой глубины, мощные цельнобетонные колодцы с установленными в них многотонными чугунными задвижками теперь до половины заполнялись талой грунтовой водой.
В том, что все делалось в точности по проекту, утешения было мало.
Такие колодцы проектировались впервые, и не мудрено, что проектировщики могли ошибиться.
А вот строителям ошибаться было не с руки, могли бы и догадаться, что так получится. Могли бы подать рацпредложение и сделать по-своему. Однако не подали, не сделали - не догадались.
Вообще-то, когда приходили новые чертежи, новый проект, Балашов обычно звал Филимонова, двух-трех самых опытных рабочих, и они начинали скрупулезные поиски в нем слабых мест, несоответствий, а то и просто нелепостей.
Называлось это ловлей блох, или подачей "рации". И обычно блох было достаточно много и в технологии работ, и в выборе материалов, и в чисто инженерных решениях.
Потом подавали оформленные на специальных бланках рацпредложения - общие, если дело касалось вещей серьезных и дорогостоящих, и отдельные, если по мелочи.
Помимо премий, иногда довольно больших, это давало Саньке и рабочим чувство своей причастности к творчеству да и делу, качеству работы, приносило ощутимую пользу.
Причем к чертежам, к проектам допускались все рабочие, вся бригада - кто пожелает. И если кому-нибудь приходила в голову дельная мысль, Балашов не отказывался помочь оформить ее технически грамотно, сделать чертеж. И при этом никогда не позволял себе лезть в соавторы, если даже имел на то право, сделав большую часть работы, дополнив и развив мысль рабочего. Не ставил он своей фамилии. Принципиально не ставил.
Он знал, что такое частенько практикуется некоторыми мастерами и прорабами, знал даже, что это считается чем-то вроде нормальным и естественным.
Однажды Санька имел на эту тему не очень приятный разговор с одним из своих коллег. Тот остановил его в многолюдном коридоре управления и так, чтобы слышали другие, громко сказал:
- Ты что же это, друг ситный, выпендриваешься? Лучше прочих быть желаешь? Мол, я один честный, голубь белоснежный, а остальные черные вороны?
- В чем дело? Я вас не понимаю, - отозвался Санька.
- А в том, что я сегодня рацию за одного балбеса сделал и подписал ее по полному моему праву, а он мне прямо в глаза, при всех: а у Балашова, говорит, в бригаде за рацию тот деньги получает, кто ее придумал.
- А вы полагаете, - спросил Санька, - надо, чтоб было наоборот? Чтоб получал тот, кто ничего не придумал?
- Да он бы без меня хрен получил, а не премию. Он двух слов по делу связать не может, а тут еще три чертежа. Этак он хоть половину премии получит, а без меня бы во! - разъярился прораб и пошевелил сложенной фигой.
- Но ведь мысль-то была его! Придумал ведь он?
- Придумать всякий дурак сумеет, ишь делов-то на пальцах объяснить! Пусть попробует оформить!
Санька усмехнулся:
- Не всякий дурак может придумать. Вы ведь не смогли.
- Ты... ты мальчишка! Сопляк! - заорал прораб. - Ты сколько здесь работаешь?
- Третий год.
- Третий! А я двадцать третий! Яйца кур учат! Обнахалились совсем желторотые, понимаешь!
Санька покраснел от гнева.
- Для курицы у вас слишком громкий голос, - тихо сказал он, - а подписываться под чужими мыслями... что ж, это дело совести, а совести человека научить нельзя.
Балашов повернулся и пошел по своим делам.
В коридоре раздался смех. Санька нажил себе врага. Но через некоторое время он сообразил, что эта дурацкая история обернулась для него несколько неожиданной, приятной стороной.
Стычка вскоре стала достоянием всего управления, и Санька почувствовал, что старые прорабы, разговаривавшие раньше с ним с некоторой насмешливой снисходительностью, стали принимать его всерьез, очевидно, решили, что он не так уж прост и беззащитен, как им казалось.
Его противника рабочие стали называть между собой Громкой Курицей, и всякому было боязно, что подобное может случиться и с ним.
А начальник производственного отдела, занимавшийся разбором рацпредложений, как-то сказал смеясь:
- Ну ты молодец, Балашов, тряханул некоторых наших деятелей, любителей легкого хлеба. Теперь они три раза почешутся да пару раз оглянутся, прежде чем рацию с кем подпишут. Да еще спросят, согласен ли соавтор. Молодец!
Тем более неприятна была эта история с колодцами.
Дело было вот в чем.
В опалубку, еще до заливки ее бетоном, вставлялись два кожуха, два полутораметровых обрезка стальной трубы бо́льшего диаметра, чем те, магистральные трубы, которые надо было потом подвести к задвижке.
Предполагалось, что бетон всей своей массой так плотно обожмет кожухи, что между их поверхностью и бетоном вода не просочится.
И еще предписывалось ни в коем случае не снимать с кожухов битумную изоляцию, чтобы избежать коррозии. Зазор между поверхностью магистральных труб и кожухом зачеканивался смолевой паклей и заливался цементом.
Тут все было нормально, вода не просачивалась.
Но битумная, двадцатимиллиметровой толщины изоляция кожуха от воды разбухла, отслоилась, а застывший бетон уже не обжимал ее, и оттуда теперь хлестала вода.
Начались муки мученические.
В колодце было не повернуться - мешали задвижка, трубы, скобы лестниц.
Насосы еле успевали выхватывать все прибывающие талые и грунтовые воды. Надо было из стен колодцев выковыривать двухсантиметровой толщины лохмотья, остатки изоляции, а потом каким-то образом заделывать получившиеся щели. Причем нижняя часть этих щелей была почти на уровне днища, а между трубой задвижки и днищем оставалось расстояние всего сантиметров в пять - десять - вот и попробуй просунуть туда руки, да еще с инструментами. Хоть вниз головой работай.
Насосы не могли выкачать всю воду досуха, и рабочим приходилось подкладывать доски, ложиться в эту сырость, работать скрючившись, в тесноте.
Электрические лампы, опущенные на длинных шнурах, постоянно лопались, потому что на них попадала вода - капало сверху.
Все измучились, вымотались, ругались на чем свет стоит, а все потому, что послушались того остолопа, кто предложил оставить на кожухах изоляцию.
Под бетоном не было бы никакой коррозии, все было бы нормально, если бы ее сняли в самом начале.
Но никто до этого не додумался, и теперь делали адскую и, главное, почти безрезультатную работу.
Вот в такой-то обстановке и началось расширенное производственное совещание с участием заказчиков, генподрядчика и всех субподрядчиков.
Балашов, Филимонов, главный инженер управления и сам управляющий трестом представляли собой субподрядную организацию, ведущую на объекте подземные работы.
И им досталось на совещании больше всех.
Досталось именно за эти злополучные колодцы.
Представитель технадзора заказчика заявил, что в существующем состоянии он колодцы принять не может.
Следовательно, организация, занимающаяся электромонтажом, не может ставить на задвижки электрические приводы, при помощи которых они открываются и закрываются.
А раз не работают задвижки, невозможно провести испытание всей системы.
А так как невозможны испытания... и так далее.
В общем, на Саньку и, следовательно, на его начальство посыпались все шишки.
Заместитель председателя Ленгорисполкома, присутствовавший на совещании, взялся за управляющего трестом. Санька Балашов был для него слишком мелкая сошка, хоть вообще-то по справедливости отвечать должен был Санька: он-то разбирался в этом вопросе скрупулезно и ему было что ответить - конкретно, по делу.
В большой голой, еще не оштукатуренной комнате будущего административного здания собралось человек тридцать деловых, очень занятых людей.
Прорабов можно было узнать по заляпанным грязью резиновым сапогам, по ватникам и брезентовым робам.
И вот при всем этом почтеннейшем собрании управляющего трестом грозного Петра Петровича ровным и тихим голосом отчитывали, как мальчишку.
Санька впервые и с изумлением наблюдал, как могучий, властный, кряжистый и уже немолодой человек - управляющий, всегда немногословный, грубоватый, суровый Петр Петрович - краснел, бледнел, мял, выкручивал, как тряпку, свою зеленую велюровую шляпу, бормотал извиняющимся голосом неубедительные слова, давал обещания, страдал, обливался потом.
Главный инженер был белый, как свежепобеленный потолок, и каждый раз вздрагивал, когда управляющий бросал на него короткие, исподлобья, свирепые взгляды.
Как ни странно, но спокойнее всех чувствовали и вели себя главные виновники - Балашов и Филимонов.
Санька по неопытности, Филимонов - по твердости и невозмутимости своего характера.
Санька впервые был на совещании такого уровня и с изумлением наблюдал, как слетает с его начальников солидность и непререкаемость и они становятся такими же, как он сам, обыкновенными людьми, которые могут смущаться, оправдываться, теряться.
А представитель Ленгорисполкома, председатель совещания, сухощавый, аккуратно одетый человек, куда менее грозный на вид, чем управляющий трестом, спокойно и не горячась умело снимал с того стружку за стружкой, и у Петра Петровича наливалась темной кровью мощная шея, и взгляды, бросаемые, украдкой на Санькиного главного инженера, становились все свирепее.
Наконец разговор окончился. Окончился он, к великому изумлению Балашова, обещанием Петра Петровича исправить все колодцы в два дня. Обещание занесли в протокол. Это было настолько нелепо и абсолютно невыполнимо, что Санька в растерянности обернулся к Филимонову и вскинул брови.
Тот пожал плечами и покачал головой. Недоумения в глазах его не было, а было нечто такое, чего Санька расшифровать не смог, - что-то вроде насмешливости и в то же время грусти, а может быть, и обиды.
Разговор на совещании шел уже о других делах и заботах.
Петр Петрович, облегченно отдуваясь, вытирал огромным клетчатым платком лицо и шею. Управляющий был красный и распаренный, будто только что с банного полка́.
В это время что-то объяснял, в чем-то оправдывался незнакомый, сухой и узкий, как жердь, пожилой мужчина.
Речь шла о транспорте, о каких-то неполадках в нем и перебоях.
И тут Балашов наконец очнулся. Он потянул, как школьник, вверх руку и громко спросил:
- Можно мне сказать?
Нелепо, совсем по-мальчишечьи поднятая рука, видно, удивила председательствующего, он жестом остановил транспортника и осведомился:
- Вы хотите что-нибудь сказать?
- Хочу, - ответил Санька.
- Позвольте узнать, кто вы и где работаете.
- Балашов я, Александр э... Константинович. Прораб. Я эти самые колодцы делал... которые текут.
- Очень приятно. Вернее, приятного мало, что вы их так скверно сделали. Но ведь с этим вопросом, кажется, покончено. Или вы не согласны?
- Не согласен. Совсем не согласен.
- О, даже совсем. Интересно... Хотелось бы узнать, почему.
Санька взглянул на недоумевающего Петра Петровича, на приподымающегося со стула изумленного и разгневанного главного инженера и внезапно понял, что пути назад нет: или пропадать, или доказать свою правоту.
- Вы ведь ничего не знаете, вы не в курсе дела совсем, - волнуясь, заговорил он. - Петр Петрович ничего ведь вам не объяснил, только соглашался. А чего ж соглашаться, если мы тут совсем не виноваты. Вторую неделю уж бьемся без отдыха И сроку, чего только не перепробовали, а эти чертовы колодцы все равно текут. Вся бригада уже измучена, а вы в два дня говорите. Ни в два, ни в десять не успеем!
- Интересно, интересно! - оживился председатель. - Вот это разговор откровенный. Значит, я ничего не знаю, а обещание - чистая липа?
- Ну, может, не чистая, может, Петр Петрович тоже не совсем в курсе, хотя вообще-то...
- Вообще-то должен быть в курсе - это вы хотите сказать. Согласен, - весело подхватил председатель.