В тот день будто незримая черта разделила их - большинство, которое сумело преодолеть себя, свой страх, и нескольких неудачников - ошеломленных, испуганных яростным сопротивлением своего такого привычного, такого, казалось, знакомого до той поры тела, впервые обнаруживших, что в них живет слепой, свинцовый страх перед высотой.
Еще накануне вечером, последним перед прыжком, когда большинство ребят притихло, прислушиваясь к себе, мучительно боясь неведомого завтра, Витька ходил по казарме гоголем, похохатывал, хлопал увесистой лапищей по плечам.
- Трясетесь, бобики?! - грохотал он. - Что же с вами завтра будет?
Старшина Касимов, маленький, плотный, как литой мяч, скользнул узкими глазами по Витьке, по ребятам, толпящимся в курилке, и тихо сказал:
- Не бойся, Норейко. Не надо бояться.
- Кто?! Я боюсь?! - вскинулся Витька.
Касимов кивнул:
- Все боятся, лучше молча бойся. Чтоб потом стыдно не было.
Старшина ушел, а Витька длинно и точно плюнул в ящик с песком, презрительно дернул плечом:
- "Молча бойся"! Ишь воспитатель горных орлов!
На миг Никита поймал его взгляд и увидел застывшую в глазах тоску.
Но Витька тут же подмигнул, улыбнулся лихо и прошел мимо - высокий, статный и красивый.
И вот теперь, когда Норейко неуклюже, осторожно выбирался из самолета, Никита его не узнал: это был другой человек, незнакомый, враз постаревший, с бессмысленными, стеклянными глазами.
В конце концов двое из трех сумели победить свой страх, а Витька не сумел.
Четыре раза поднимался он в воздух. Сам чуть не плача умолял об этом, и всякий раз, когда распахивался люк, непреодолимая сила заставляла его цепляться за скамейки, за стойки, за выпускающего.
В конце концов он раскрыл парашют в самолете.
Норейко списали из воздушно-десантных войск.
Никита помнил, как рыдал Витька, забившись в угол казармы, - могучий парень с дерзкими, бесстрашными на земле глазами.
А потом за четыре месяца до окончания службы с Никитой случилась беда.
Во время ночного прыжка ветер отнес его на горелый лес. Острый как пика сук пропорол ему бок, проткнул плевру и правое легкое.
Спасло его то, что он сразу потерял сознание и не пытался освободиться. Врачи говорили, что в этом случае сук сыграл роль пробки и кровопотеря была минимальной.
Затем шесть месяцев госпиталя, операция...
Никита выкарабкался. И вспоминать об этом периоде своей жизни не любил.
Он выжил, уехал домой в Ленинград, но со спортом было покончено. Никита приходил в бассейн побарахтаться.
Порой помогал Анатолию Ивановичу возиться с его очередной ребятней - четырнадцати-пятнадцатилетними парнями, живым воплощением пресловутой акселерации - здоровенными, высокими. Возраст выдавали только ребячьи наивные физиономии.
Там он и познакомился с Татьяной.
Подошла к нему тоненькая, затянутая в черный купальник девчонка - прутик прутиком, дотронулась пальцем до бугристого шрама, серпом перехватывающего грудь, и спросила испуганно и участливо:
- Где это вас так?
Никита взглянул на нее с усмешкой: она показалась ему совсем зеленой девчонкой.
- Русско-турецкую войну помните? - спросил Никита.
- Русско-турецкую? - удивилась девчонка. - Что за шутки?
- Какие уж тут шутки. - Лицо Никиты стало сурово-значительным. - Ятаганами изрубили. Они кривые, ятаганы. Но я дорого продал свою жизнь.
- Бедные турки!
Девчонка покачала головой, а Никита внимательно оглядел ее, увидел длинные ноги, чуть-чуть придавленную тканью купальника грудь, высокую шею, огромные глазищи и понял, что разговаривает со взрослой девушкой.
Никита на мгновение смутился, но тон был уже взят вполне определенный.
- Да-а, жуткая была рубка, - мрачно сказал он, - не могу вспомнить без содрогания. Лязг, грохот, а головы так и катятся, так и катятся.
- Рукой махну - сразу улочки, другой махну - переулочки! Это про вас? - спросила наивным голосом девушка.
- Ну вот! Соратники уже раззвонили! Совершенно невозможно оставаться скромным, незаметным человеком.
- Да, да... - Девушка печально покачала головой. - Я вас понимаю... Трудно быть национальным героем... Но чем же все кончилось?
- А дальше было так: только взмахнул рукой, чтобы, как вы понимаете, проложить очередной переулочек, вдруг слышу хруст, треск, потом темнота... и потом гляжу, а он уже неживой.
- Кто? - удивилась девушка.
- Я, - сказал Никита.
Девушка секунду растерянно смотрела на него и вдруг расхохоталась так, что ей пришлось присесть на бортик бассейна.
- Человека убили, а вам смешно.
- Да, - сказала девушка, - вы фантастические романы не пробовали писать?
- Нет, - сказал Никита.
- А зря. Большой талант пропадает.
- Может быть, вы представитесь юному дарованию? Меня зовут Никитой, а вас?
- Таней. - Она встала на бортик, поглядела через плечо на Никиту. - А вам больше подошло бы имя Станислав.
- Почему? - удивился Никита.
- Так зовут моего любимого писателя-фантаста. Станислав Лем. - Она сильно оттолкнулась и отвесно, почти без брызг вошла в воду.
Никита видел, как она, красиво вытянув руки, работая одними ногами, идет под водой. Волосы - темный полупрозрачный поток.
Он догнал ее у трапа. Таня собиралась выходить из воды.
- А вы не хотите немножко расширить круг любимых авторов? - спросил Никита.
Таня внимательно и серьезно поглядела на него, и Никите сделалось неловко.
- Нет. - сказала Таня. - Не хочется.
И ушла.
А Никита бешеным кролем промчался из конца в конец бассейна и остановился, задохнувшись от непривычной скорости.
- Ну что, брат, высекли тебя? - громко сказал он. - И правильно сделали.
Никита так резко повернулся в кресле, что разбудил соседа - меднолицего сурового старика туркмена.
- Извините, бабай, - пробормотал Никита и закрыл глаза.
Стоило ему увидеть ту, далекую Таню первого дня их знакомства, и все снова и снова, как склеенный в кольцо киноролик, начинали прокручиваться события последнего времени.
А лететь еще предстояло восемь часов.
Все, что происходило после знакомства с Татьяной: работа в "Интуристе" (Никита окончил английскую школу, ленинградскую школу № 207, что во дворе кинотеатра "Колизей"), учеба на английском отделении филфака в университете, приглашения на работу в таможне, курсы, практика в таможне аэропорта - все это казалось Никите всего лишь бледным фоном жизни. А центром, точкой, на которой замыкалось все существование его, была она.
Они сняли комнату у вздорной, суетливой старушонки, которая в любой миг могла постучаться и с неосознанным старческим садизмом просидеть целый ветер, разматывая нескончаемый клубок сплетен о каких-то других старухах, прихлебывая чай, который стал уже ежевечерней постылой традицией.
- Ну вот что, - сказал однажды Никита, - ни у тебя, ни у меня мы жить не можем. И ждать по меньшей мере год, а то и больше, пока мне дадут квартиру, тоже не можем. Мне предлагают работу недалеко от Алиабада, в горах, на границе. Все говорят - дыра жуткая. Маленький КПП, а в таможне двое - я и мой помощник. Но живут же там люди! Ты согласна?
- Да, - твердо ответила Таня. - Да! Я согласна куда угодно. Я хочу, чтоб у нас был свой дом. Хочу родить тебе дочку и сына. Я согласна.
Перевод с вечернего на заочное отделение, оформление документов, сборы - все заняло две недели, две суматошные, радостные, заполненные беготней недели.
Громада Копет-Дага, стеной уходящая в небо, мрачная, безлесая, бескрайняя, поражала.
От центра города до заставы - пятнадцать минут езды на автомобиле.
Проверили документы, поднялся шлагбаум, открылись ворота, и юркий газик пошел петлять по серпантинам пограничной зоны.
Дорога была не для слабонервных - крутые петли, карнизы, обрывы, - газик поднимался все выше; а горы - основной массив - и не думали приближаться.
Таня сидела притихшая, чуточку испуганная, подавленная дикой мощью гор, в которых она никогда прежде не бывала.
Дорога стала еще круче и красивее. Шофер-пограничник, белобрысый такой мальчишка, с носом красным и облупленным под непривычным солнцем, как молодая картофелина, сидел, небрежно вывалив в окошко локоть, правил одной рукой. Он так резко брал повороты, что камешки звонко выщелкивало из-под колес, а газик заносило к самому краю дороги, за которой начинался отвесный обрыв глубиной во многие десятки, если не в сотни метров. Но физиономия у шофера была такая равнодушная, сонная даже, что Никита не решился сделать ему замечание, хоть и видел, что Таня боится уже всерьез.
"Опытный, видно, небось дорогу эту как свои пять пальцев изучил", - подумал Никита, а вслух спросил:
- Далеко еще до КПП?
- Должно, не очень. Я-то не знаю, - сильно окая, ответил парнишка.
- Что-о? Как это не знаешь? - изумился Никита.
- А что? Я по ней впервой. Да вы не беспокойтесь, не заблудимся. Эта дорога здесь одна. Другой нету. Доставим.
- Ну вот что, друг ситный, - сказал Никита, - поезжай так, чтоб на спидометре было тридцать километров. Понял?
- Аль боитесь? - усмехнулся шофер.
- Боимся. Высота нам непереносима. И скорость, - налегая на "о", ответил Никита.
- Шутите. - Шофер покраснел еще больше. - Небось во-он сколь напрыгали. - Он обернулся и ткнул пальцем в значок парашютиста с цифрой сто на груди у Никиты.
Машина в это время вильнула, пошла к обрыву.
- Да ты на дорогу гляди, черт... облупленный! - заорал Никита.
Шофер надулся, обиделся. Таня ткнула Никиту локтем в бок, незаметно показала кулак. Никита засмеялся.
- Ладно, служба, не куксись. Скоро домой? - спросил он.
- Через четыре месяца и двенадцать ден, - буркнул шофер.
- Стой! - крикнул Никита.
Шофер мгновенно среагировал, тормознул. Удивленно поглядел на пассажира.
Никита выскочил из машины.
Слева на довольно крутом склоне, метрах в десяти над дорогой, в плоском выступе, выдававшемся из монолита скалы, как сложенная в горсть ладонь, жил родничок, ниспадал плоской струей, переходящей в крошечный ручей, прозрачный, как воздух. Со следующего уступа ручей прыгал вниз игрушечным водопадиком. А вокруг родничка росли какие-то незнакомые Никите цветы. Таня и шофер увидели, на что он смотрит, тоже вышли из машины.
- Красиво, - солидно сказал шофер.
- Ниагара в миниатюре, - отозвалась Таня. - Гляди, Никита, что это за цветы?
- Может быть, это знаменитые эдельвейсы? Сейчас посмотрим.
Никита, лихо перескакивая с уступа на уступ, побежал к роднику.
Добрался он до него вмиг, нагнулся над круглой чашей, в которой кипел родник, и... упал на колени, судорожно вцепившись в камень.
Сердце бешено колотилось где-то у горла, в глазах плавали оранжевые круги, поташнивало. Такое было однажды с Никитой во время марш-броска с полной выкладкой.
"Что это? - удивился Никита. - Что со мной? Глупость какая... Может, я заболел? Но ведь четыре дня назад был медосмотр. Я совершенно здоров!"
Он стоял на коленях, закрыв глаза, и ждал, когда перестанет так суматошно и отчаянно колотиться сердце.
С дороги казалось, что он просто стоит на коленях и любуется цветами.
Наконец в глазах прояснилось, сердце опустилось на свое место, успокоилось. И тогда Никита понял: горы!
Его предупреждали об этом, но он отмахивался, улыбался. Горы! Высота около трех тысяч метров.
Не так уж она велика, но и к ней надо привыкнуть.
Никита собрал небольшой букетик. Цветы были белые, маленькие, с мясистым, сочным стеблем.
Осторожно, стараясь не делать резких движений, Никита спустился на дорогу, протянул Татьяне цветы.
- Красивые, - сказала она и поцеловала Никиту.
Шофер покраснел, отвернулся.
КПП появился неожиданно. Газик вынырнул из-за поворота, и внизу, на небольшой седловине, показалось с десяток домиков и два длинных амбара.
К седловине вел пологий спуск, дальше дорога делала петлю, огибая площадь в центре и устремляясь круто вверх. Там, метрах в двухстах, торчала зеленая наблюдательная вышка, а дорогу перегораживали железные ворота.
Чуть в стороне от ворот, по ту сторону забора, возвышалось желтое здание необычной архитектуры - пограничный пост сопредельной державы.
Встречали Никиту и Таню начальник КПП капитан Василий Чубатый и заместитель Никиты Скворцова инспектор таможни Авез Бабакулиев. Встречали хорошо, так искренне радуясь, с такой готовностью помочь, что Никита и Таня даже растерялись.
Чего уж там помогать! Два чемодана с барахлом да ящик книг - вот и все имущество.
Оказалось, что домик для них приготовлен и даже обставлен. Нельзя сказать, что мебель была стильной, - две железные койки, покрытые грубошерстными одеялами, и стол, табуретки, тумбочки, полка для книг. Но на тумбочке стоял стакан с ромашками и огненно-красным маком, полка устлана белой бумагой, табуретки покрашены в веселый алый цвет, а на свежевыбеленной стене в аккуратной рамочке женский портрет. Таня подошла к репродукции, провела пальцем по длинной, гибкой шее женщины и... заплакала.
Капитан Чубатый и Бабакулиев затоптались на месте, закашляли дружно в кулак.
- Я понимаю... вы уж простите... мы по-солдатски, - хрипло сказал капитан, - но ребята от души старались... Если что не так, вы извините.
- Что вы! Что вы! - всплеснула руками Таня. - Я так вам благодарна, если бы вы только знали! Это наш первый дом... У нас еще никогда не было своего дома, своего стола, своих табуреток... Вы не глядите на меня... это так.. это от радости.
Капитан и Бабакулиев воспрянули духом и шумно потащили Таню на кухню.
В домике было две комнаты и кухня - гордость капитана Чубатого.
Здесь стояли надраенные алюминиевые миски, кастрюли, медные котелки, ложки, вилки, изящные пиалы, большой ярко расписанный цветами чайник. И главное - плита, замысловатая, со множеством дверец, вьюшек, с очагом, чтобы жарить шашлыки, - на кованой решетке лежали длинные шампуры.
Не плита, а целый агрегат.
- У меня старшина такой печник, на весь округ знаменитый, так и норовят переманить, - добродушно хвастал капитан. - И столяр у меня есть, краснодеревцем до службы работал. Золотые руки. Он вам стол сделал письменный. Вот здесь, глядите.
Он провел Никиту и Таню во вторую комнату, которая по замыслу должна была служить столовой и кабинетом одновременно.
Стол был по-настоящему, без всяких скидок, хорош! Современный, легкий, с желтоватой матовой столешницей.
- Нравится? Хорошо, правда? - Капитан заглядывал в глаза.
На столе стояли два черных, нарочито грубо кованных железных подсвечника, каждый на две свечи.
- А это как? Здорово, правда? - спрашивал капитан.
Никита взял один из них в руки, ощутил приятную его тяжесть, оглядел. Профессионально, с большим вкусом сделанная вещь. Он недоверчиво поглядел на капитана.
- Может быть, скажете, это тоже ваши ковали? - спросил он.
Капитан просиял, на его упругом, румяном как яблоко лице было столько гордости, что Никита еще и подыграл ему:
- Ну, это уж, капитан, слишком! У вас тут КПП или филиал Мухинского училища?
- Точно! - закричал Чубатый. - Вот Федотов спит и видит училище Мухиной. Он как узнал, что вы к нам из Ленинграда, так все свободное время из кузни не выходил. Люди, говорит, из такого города, засмеют небось мои поделки. Он после службы в это самое училище собирается. Художник!
- И хороший, - сказала Таня. - Я среднюю художественную школу при Институте Репина окончила, так что разбираюсь немного.
- Ну, подвалило Федотову счастье! - обрадовался капитан. - Теперь он от вас не отойдет. Для него удача огромная - со знающим человеком посоветоваться.
- А это что? - спросил Никита.
Он взял со стола округлый голубоватый камень. В полупрозрачной его глубине, будто нарисованная легкими мазками кисти, виднелась обнаженная женщина. Женщина была розовой. Она стояла на коленях, вернее, сидела, откинувшись на пятки, и ветер раздувал ее длинные волосы.
- Это что? - Никита изумлялся все больше, - Это кто сделал?
- А это сделал аллах, - усмехнулся Бабакулиев, - природа сделала. Случай. Это сердолик. Тут речка есть, там попадаются сердолики - голубоватые, розоватые, оранжевые. Агаты попадаются, халцедоны. Я люблю. Камни люблю. Собираю. Этот забавный. Игра природы. Вам подарил. На новоселье.
Никита знал коллекционеров, сам собирал в свое время марки и понимал, что значит для коллекционера расстаться с украшением своей коллекции А то, что этот поразительный по своеобразию и красоте камень мог украсить любую коллекцию, Никита не сомневался.
- Вам не жалко? - спросил он и тут же мысленно выругал себя за свой вопрос.
Авез нахмурился, пожал плечами:
- Вы приехали к нам в горы. Камень красивый. Для радости дарил. Зачем жалко?
- Не знаю даже, что сказать... Спасибо вам, - тихо проговорила Таня. - Всем спасибо. Говорят, человек быстро забывает добро... Это не так. Мы будем помнить.
Капитан и Бабакулиев переглянулись, смущенно хмыкнули, стали прощаться.
- Вы, конечно, устали, - сказал капитан, - отдыхайте, поспите. А потом познакомим вас с людьми, покажем КПП, на вышку, сходим, поглядите на заграницу.
- А сейчас нельзя? - спросила Таня. - Мы совсем не устали. Правда, Никита?
Он кивнул. Какой уж тут сон!
- Можно и сейчас! Верно, Авез? - улыбнулся капитан.
- Конечно.
Солдаты были молоденькие. С высоты Никитиных двадцати четырех они казались ему совсем мальчишками.
Сразу всех запомнить было невозможно. Взгляд выделял только троих: кряжистого, почти квадратного старшину Приходько, красавца грузина Гиви Баркая и Ивана Федотова - маленького, конопатого паренька с ушами, пылающими, как пурпурные витражи. Иван, узнав, что Таня окончила художественную школу, обомлел, побледнел так, что веснушки сделались почти черными, и за все время так и не сказал ни одного слова, только не сводил с Тани восторженных глаз.
Никита тоже пользовался вниманием и успехом. Значок парашютиста произвел впечатление, потом разговорились, и, когда ребята узнали, что у него первый разряд по плаванию и самбо, Никита понял, что популярность его подскочила на невиданную высоту.
Капитан Чубатый был рачительный хозяин. Радостно потирая руки и хищно загибая пальцы, он прикидывал, как можно использовать новых поселенцев.
- Значит, так, - говорил он, - Татьяна Дмитриевна может рисовать учить, если кто захочет. Никита Константинович - английскому языку и самбо. Эх, жаль - плавать у нас негде!
Потом вчетвером пошли к границе. Подъем был довольно крутой, но дорога гладкая, накатанная. Никита внимательно следил за Таней.
Она оживленно болтала с Васей Чубатым и Авезом. Но вдруг замолчала, побледнела и остановилась.
Она вцепилась в Никитин рукав, удивленно взглянула на него.
- Ой, что это со мной? - прошептала она.
- Не пугайся. Это горы. Высота. Со мной тоже так было. Помнишь, я за цветами лазал? Я ведь тогда упал у родника. Голова закружилась. Ты не бойся, привыкнем.