- Точно! - сказал капитан. - Со всеми так. Теперь ничего не чувствуем. И вы через недельку не будете. Пойдем медленнее.
Таня передохнула, пошла дальше.
На железных воротах, перекрывающих дорогу, висел здоровенный амбарный замок.
- Граница на замке, - пошутил Никита, - а ключ где?
- А вот он. - И капитан вытащил из кармана ключ, похожий на старинный пистолет. - Карманы рвет, черт, тяжелый. Хоть под камешек прячь!
Таня расхохоталась:
- Под камешек? А если коварный враг пронюхает?
- Шпионы нынче прилетают на реактивных лайнерах с паспортом и визой в кармане, - грустно сказал капитан Чубатый. - Эх, опоздал я родиться! А времена Карацупы прошли.
- Зачем же вы здесь находитесь, если нарушителей нет? - спросила Таня.
- Нарушители, к сожалению, еще есть. Да только какой теперь нарушитель пошел! Горе, а не нарушитель. Ну, жулик какой или дурак, которому сладкой заграничной жизни захотелось, попытается на ту сторону уйти. Ну, с той стороны контрабандист попрется. Поймали тут одного, царские золотые монеты нес. Монеты уж больно новенькие, сдали на экспертизу, а они фальшивые. Жулик, мелочь пузатая. А чаще пастухи с отарой забредут, одна морока.
- Неужели ничего серьезного не бывает? - спросил Никита.
- Бывает, - ответил Чубатый, и глаза его сузились, стали злыми. - Для меня они хуже любого диверсанта...
- Кто?
- Есть такие деятели... Знаете, кто такие "терьякеши"?
- Нет, - Таня покачала головой.
- Наркоманы. Опиум курят, глотают. По-местному опиум называют терьяк. Носят его из-за кордона.
Капитан говорил с такой болью и ненавистью, что поневоле Никита и Таня ловили каждое его слово:
- Страшное это дело. Поначалу ничего, кроме радости, зелье это не приносит, - человек становится веселым, бодрым, ему кажется - горы может свернуть. Эйфория. А потом ему уже не хватает первоначальной дозы, надо больше, и больше, и больше... Я видел, что творится с терьякешем, если у него кончился опиум. Жалко и... противно глядеть. Лечат их, спасают, идиотов. Но пока мы намертво не прекратим доступ в страну этой мерзости - клиенты найдутся. Острые ощущения, запретный плод сладок, ..
- Много их, этих... терьякешей? - спросила Таня.
- Нет. Немного. Но встречаются. Так сказать, родимые пятна проклятого прошлого, - невесело усмехнулся Бабакулиев
- Да-а, - задумчиво протянул Никита, - белая смерть. Я с ней тоже встречался. Вернее, не с ней, а, выражаясь высоким стилем, с ее вестником. В январе в Ленинградском аэропорту задержали одного типа. Летел из Кабула. Направлялся в Копенгаген. Вез четыре килограмма опиума. Но тип этот оказался просто перевозчиком. Заплатили, купили билет, и лети. Он даже не знал, что везет. Вернулся бы, получил остальную сумму. Придумано неплохо: человек-посылка. При всем желании не может никого выдать. Как почтовый ящик.
Таня тихонько отошла от беседующих мужчин. Не хотела она слушать про все про это. Она присела на обломок скалы. Среди суровых, продутых ледяными ветрами, прокаленных неистовым солнцем гор хотелось думать и говорить о чем-то чистом и строгом, как сами эти горы.
Кто-то сказал, что архитектура - это застывшая музыка. То же самое можно сказать о горах. Только если, скажем, архитектура Ленинграда - это музыка светлая, щемяще-радостная, воздушная, Моцарт, то горы Копет-Дага отнюдь не классическая музыка, скорее абстрактная, с диссонансами, без мелодии и ритма, с резкими изломами-вскриками звука. И вот она, эта странная, непривычная музыка застыла, и получились горы. Таня глядела на взмывающие ввысь острые пики вершин, на головокружительно обрывающиеся пустоты-обрывы между ними, на рваный, зубчатый частокол скал вдали, и думала, что музыкант, чья музыка застыла в этих горах, был, наверное, немножко сумасшедшим.
Ей захотелось другой музыки. Захотелось Моцарта.
Таня закрыла глаза и очутилась в родном, до боли любимом городе. Увидела тот день, когда впервые шла на свидание с Никитой. День был очень морозный, мглистый. Она шла через Екатерининский сад, Катькин сад, как говорят ленинградцы, и смотрела на деревья. Они были обметаны пушистым кружевом. В воздухе тонко поблескивала ледяная алмазная пыль.
Темно-зеленая бронза великой императрицы была выбелена морозом. Екатерина гордо возвышалась над своей знаменитой командой, а на ее венценосной голове лихо, набекрень сидела шапка снега, придавая ей вид легкомысленный и разгульный. Что, впрочем, не противоречило солидным историческим источникам. Худенький Суворов ехидно улыбался. "Надоело ему, наверное, сидеть у ног этой тети, - думала Таня, - ему бы через Альпы!"
Она шла к одному из самых любимых своих зданий в городе - к Александринке, Пушкинскому театру. Справа тянулся массив Публичной библиотеки, и Таня думала, как приятно в такой морозный день сидеть в тишине читального зала, осторожно переворачивать страницы, стараясь не шуршать.
Это был особый день. И люди навстречу попадались одни только красивые. А у самого выхода из сада Таню ждал подарок - посреди дорожки сидел и смотрел на Таню человечьими глазами огромный сенбернар. Он был великолепен и величествен, его нельзя было назвать, скажем, "собаченька". С ним можно было говорить только на равных. И Таня уважительно сказала: "Здравствуй, красивая собака!" Сенбернар неторопливо и вежливо поклонился. И так же неторопливо и так же вежливо поклонился его хозяин - крупный седой старик с пушистыми, голубоватыми усами и чисто промытыми морщинами на темном, словно дубленном нездешними ветрами лице.
"Он, наверное, капитан самого дальнего плавания", - подумала Таня и вдруг рассмеялась. Она заметила, как поразительно похожи сенбернар и его хозяин. Статью своей, несуетливостью, торжественно-важной повадкой.
И старик, очевидно, понял ее, потому что усмехнулся в усы и положил руку в пушистой варежке на голову собаке.
"Он, наверное, одинок. И сенбернар самое близкое ему существо", - почему-то подумала Таня, и ей сделалось грустно. Но грусть ее была светла и мимолетна.
Это был особый день, чудесный день, единственный день.
Ее переполняла негромко звенящая радость и острое предчувствие счастья.
И тут появился Никита. И Таня внезапно поняла, чего еще ей не хватало в этот великолепный день, - солнца. А Никита шел ей навстречу и нес в руках кусочек солнца - огромный, нестерпимо оранжевый апельсин. И мгновенно смягчились голубовато-жесткие краски площади, колкая накипь инея на деревьях, черно-белая графика решетки сада на фоне снегов.
Никита шел навстречу, улыбался и подбрасывал в руке апельсин-солнце.
Таня очнулась, открыла глаза. Вокруг были торжественные горы, рядом стоял Никита и пристально глядел на нее.
- Вернулась? - спросил он. - Где ты была?
- Ты помнишь Катькин сад, сенбернара, апельсин? И весь этот день? Я была там, - ответила Таня.
Никита почувствовал, что самолет пошел на снижение - заложило уши. Значит, скоро Каспий.
Никита сидел, прикрыв глаза. Со стороны казалось - спит. Мирно спит молодой человек со спокойным, загорелым дочерна лицом.
Стюардесса на миг задержалась около него, но будить не стала, пусть спит человек.
"Странное лицо, - подумала она, - какое-то заострившееся и словно обугленное".
Она пошла дальше.
Никита глаз не открыл. Почему с такими подробностями помнится самый первый день на границе? И тот разговор слово в слово, до самого незначительного жеста, самой неуловимой интонации?
Потому ли только, что первые впечатления самые яркие?
Или же это ненавистное, трижды проклятое слово - терьяк, звучащее, как хруст ломающейся кости, служит катализатором в его воспоминаниях, помогает восстановить тот день по минутам, секундам?
Терьяк... Белая смерть, хотя он совсем не белый, а бурый, как засохшая кровь.
За разговорами незаметно подошли к сторожевой вышке, присели на плоский обломок скалы у ее подножия.
Метрах в десяти была граница. В этом месте она проходила по гребню горной гряды, дальше начинался крутой спуск, переходящий в обширное плато - безрадостное, без единого деревца, густо усеянное скальными обломками.
Кое-где виднелись разбросанные в беспорядке плоские приземистые дома.
- Так вот она какая - заграница... - сказала Таня.
- Нравится? - Капитан улыбнулся.
- Нет. Унылое какое-то место...
- Время сейчас такое, холодно еще. Погодите, летом зазеленеют поля, веселее будет. Летом здесь благодать. Внизу жарища, духота, а здесь хорошо. Ну как, на вышку будем подниматься?
- Конечно! Пошли быстрее, - заторопилась Таня.
- А вот быстрее не стоит, пойдем потихоньку. Вам сейчас лучше все делать неторопливо, пока не акклиматизируетесь.
Бабакулиев идти отказался.
- Неинтересно, сто раз видел, пойду делами займусь. Нам ведь завтра работать, - сказал он Никите и побежал вниз, легко перескакивая с камня на камень.
- Вот черт легконогий, - с завистью пробормотал капитан, - скачет, что твой джейран.
Таня засмеялась:
- Джейран! Звучит! А скажи, горный баран - совсем другое дело, обидно. Баран все-таки, хоть и горный.
- А есть здесь они - джейраны? - спросил Никита.
- Ха! Еще какие! Зайдите ко мне, покажу рога - ахнете. Вот погодите, выберем время, возьмем Авеза, у нас есть лицензия на отстрел, и он здесь каждую тропиночку знает - охотник заядлый, и отправимся на джейранов.
- А я? А мне можно? - спросила Таня.
- Тоже охотница?
- Нет. Я еще ни разу не пробовала, но очень хочется.
- Ну, если очень хочется - устроим это дело. Вот сходите с солдатами на стрельбище, карабином овладеете, и возьмем вас на охоту.
У Татьяны глаза загорелись.
- Карабином? Настоящим, боевым?
Никита и капитан переглянулись, засмеялись.
- Настоящим. Есть у нас легкий, кавалерийский, - в самый раз вам будет.
- Диана-охотница, - хмыкнул Никита.
- Татьяна-охотница, - поправила Таня.
Они медленно, не торопясь поднялись на первую площадку вышки, передохнули и полезли дальше. Ветер продувал насквозь.
На самом верху в маленьком помещении, похожем на крошечную каюту, было тепло. Солдат-пограничник четко доложил капитану обстановку, передал бинокль.
Вдалеке виднелся довольно большой поселок. Дома лепились близко друг к другу. Крестьянин пахал землю. Когда Никита приложил бинокль к глазам, он увидел, что пахарь налегает на ручку сохи, а тащит ее понурый ослик. Видно было, что соха едва царапает сухую землю.
- Да-а, землица у них не больно щедрая, - сказал Никита.
- Мало земли, - подтвердил капитан, - вкалывают до седьмого пота, трудяги, а толку мало. Плохо живут, бедно.
В сторону границы шел солдат в долгополой шинели голубовато-серого цвета. На круглой шапке отчетливо видна была большая кокарда, что-то вроде орла. За спиной торчала винтовка.
- Жандарм, - пояснил капитан, - какой-то новенький, я его не знаю.
- А остальных всех знаете? - спросила Таня.
- Конечно. И жандармов, и жителей поселка. От мала до велика. - Капитан повернулся к дежурному: - А что мотоциклист?
- Суетится. Шастает из дома в дом, да что-то быстро он оттуда выходит, вроде бы не больно привечают. А недавно переоделся, вдоль самой границы гулял. Конспиратор!
- А что?
- Да он с ишаком к осыпи притопал. У ишака две корзины через спину. Ну, как обычно. А мотоциклист щебенку стал в корзины грузить. Только сдается мне, товарищ капитан, этот грузчик первый раз в жизни лопату в руках держит.
- Интересно, - капитан хмыкнул, - занятно получается. Смена когда?
- Через двадцать минут.
- Рашидов?
- Так точно, товарищ капитан!
- Ну, я с ним потолкую, но и ты не торопись уходить. Подробно все ему расскажешь.
- Слушаюсь, товарищ капитан!
Они шли обратно на КПП, капитан притих, хмурился, о чем-то думал.
- Третий раз за последнюю неделю появляется этот тип. Прикатит на мотоцикле, бегает, мельтешит, а зачем, непонятно. А тут еще этот фарс с переодеванием.
- Думаете, что... - начал Никита.
- Нет. Не думаю. Слишком все топорно.
- Тогда почему вы беспокоитесь?
- Обязанность моя - обо всем здесь беспокоиться. Может, и нет ничего, какой-нибудь коммивояжер ездит с образцами... Или к родственникам погостить кто приехал. Но ведет себя непонятно, а этого быть не должно.
Стремительно наступали сумерки. Когда поужинали, выпили по случаю приезда бутылочку вина, совсем стемнело.
Наступила первая ночь на границе, первая ночь новой жизни в новом доме.
Так прошел этот нескончаемо долгий день.
Самолет приземлился в Каспие, надо было выходить, ждать предстояло минут сорок.
Над раскаленным полем аэродрома дрожал горячий воздух, иногда под порывом ветра марево раскачивалось, и тогда самолеты, служебные постройки, заправщики казались смазанными, нереальными.
Никита забрел в чайхану. Крытая гофрированным пластиком чайхана была миниатюрной моделью предбанника ада. В розовой духоте, обливаясь горячим потом, сидели невозмутимые люди в стеганых халатах и вливали в себя пиалу за пиалой кок-чай.
Между столами сновал с расписными чайниками в руках бойкий разбитной чайханщик, что-то говорил по-туркменски, шутил и сам же заливисто хохотал над своими шутками.
Чаевники одобрительно кивали, но лаковые лица их оставались по-прежнему невозмутимыми.
Никита попытался войти, но раскаленный, густой до осязаемости воздух словно толкнул его в грудь, и Никита остановился. Нет, надо обладать особой термостойкостью, чтобы пить горячий чай в этой парилке.
"Крупным, наверное, мыслителем был деятель, построивший на солнцепеке сие сооружение, - подумал Никита, - зимой холодильник, летом доменная печь".
Он вспомнил чайхану в Кушке, где пекло почище, чем в Каспие.
Та чайхана была изумительна: с саманной солнценепроницаемой крышей метровой толщины, прикрывающей решетчатое возвышение, на котором полулежа пили душистый чай.
Чайхана стояла поперек широкого арыка, и сквозь щели в решетке поднимался освежающий резкий холодок.
Таня и он уже считали себя старожилами. Они успели полюбить и горы, и пески, и арыки, научились пить вприкуску зеленый чай из пиалы, держа ее тремя пальцами снизу, полюбили карачорпу - черный суп, необыкновенную на вкус похлебку, сваренную из сильно прожаренного мяса.
А главное, полюбили людей - неторопливых, добрых и гордых.
Они сидели тогда над арыком и были так счастливы, что Никите внезапно сделалось страшно, потому что знал - такое не дается судьбою надолго. Он взглянул на Таню, увидел ее сияющие распахнутые глазищи и ему трудно стало дышать.
Оттого что солнце плавится в небе и печет нещадно; оттого что арык лопочет и всхлипывает; оттого что рядом сидит самый близкий, любимый человек и нежность переполняет душу; оттого что жить прекрасно и весело.
Никита ничего не сказал Тане, но она вдруг наклонилась к нему и быстро поцеловала в губы.
- У меня такой же неприлично счастливый вид? - прошептала она.
- Я люблю тебя, - ответил Никита.
- Молчи! Спугнешь. - Таня прижала к его губам палец.
А ведь если вдуматься, жизнь их была не такой уж легкой. Через границу в Союз шли в основном сухофрукты - урюк (в России эти сухофрукты назывались курагой, они были без косточек), изюм, сушеные груши, яблоки. Изредка - ткани, каракуль, шерсть, лезвия безопасных бритв, посуда.
Из Советского Союза - автомобили, тракторы, станки, электромоторы, радиоприемники, механизмы и промтовары десятков наименований.
КПП и Рагуданская таможня служили перевалочным пунктом, на котором автомобили с обеих сторон разгружались, обменивались грузами, уходили домой.
Но все дело в том, что в большинстве случаев делалось это не синхронно, товары некоторое время лежали на складах, полезный объем которых был явно недостаточен для резко увеличивающейся торговли между двумя странами.
Станки, автомобили, моторы можно было размещать под открытым небом, под легкими навесами, а пищевые продукты требовали более бережного отношения. Тут и санитарно-эпидемиологический надзор, и сельскохозяйственный надзор. Работники этих служб приезжали принимать каждую партию.
И бумаги, бумаги... Море бумаг. На каждую партию груза, на каждый ящик...
Никита и Бабакулиев сбивались с ног. Оформление, выборочная проверка, взвешивание, неизбежные конфликты с шоферами, грузчиками... И снова накладные, акты приемки, акты сдачи...
Помогали пограничники, выручал прекрасно знающий язык Бабакулиев, помогала Таня...
И все равно в первые недели Никита приходил домой с головой, гудящей от усталости, с мельтешением осточертевших цифр в глазах.
Едва успев поесть, он начинал клевать носом, и Таня отправляла его спать. Он слабо сопротивлялся, бодрился, пытался шутить, но сон наваливался внезапно - обволакивающий, вязкий. Никита ловил себя на том, что его клонит в сон за столом.
Но вот настали наконец дни, когда он перестал задыхаться, пробежав пару десятков метров, и уставать перестал к концу дня.
Он снова испытывал ту ни с чем не сравнимую радость, наслаждение собственным здоровым телом, какую давно уже не знал, разве что в те далекие времена, когда, подростком еще, фанатически, истово тренировался в бассейне. А потом позабыл это чувство.
И вот оно снова вернулось. И было оно прекрасно. Никита ходил веселый, как дрозд.
Теперь его хватало на все. После работы с остервенением он колол свилеватые грабовые чурки - запасал на зиму дрова; облазал вместе с нарядами пограничников весь участок границы, знал его теперь не хуже старослужащих солдат; возился в кузне Ивана Федотова, помогал грузчикам разгружать машины.
- Эх, силушка-то прет! - смеялся Вася Чубатый. - На тебе, товарищ инспектор, вполне пахать можно. А на вид жидковат. Мой Приходько тебя небось пальцем перешибет.
Капитан явно "заводил" Никиту. Разговор происходил при Авезе и нескольких солдатах.
Сам Приходько чуть поодаль тщательно надраивал сапоги, которые и так уже сияли умопомрачительным блеском. Он делал вид, что ничего не слышит, но Никита заметил, как капитан обменялся с ним почти неуловимым взглядом, и понял, что все продумано заранее.
- А что, - сказал Никита равнодушно, - Приходько парень здоровый. Пару минут с ним, пожалуй, придется повозиться.
Солдаты хохотнули, а шея старшины Приходько налилась малиновым цветом.
- Да ты что?! Никита, опомнись, - театральным шепотом произнес капитан. - Приходько подковы гнет, сам видел! Совьет из тебя веревочку!
- Ну ладно, раз подковы, даю ему три минуты.
- Нашему теляти тай волка зъисты, - сказал старшина в сторону, ни к кому не обращаясь. Он ни разу не взглянул на Никиту.
Солдаты дружно захохотали, а капитан довольно потер руки.
- Ну, давай своего Приходьку, - нарочито лениво сказал Никита и повернулся к будущему сопернику: - Старшина, а тебе не страшно?
- А як же! Дуже страшно, товарищ инспектор. Вы як та синица, - пробасил Приходько.
- Какая синица? - удивился Никита.
- А та, що море подпалить грозилася.
Солдаты во главе со своим капитаном снова грохнули хохотом. Бабакулиев деликатно прикрыл ладонью рот.
"Да, - подумал Никита, - тут ухо надо держать востро. Представления захотели? Будет вам, голубчики, представление".