Он добродушно улыбнулся. Ему и самому хотелось размяться, повозиться с этим Приходько. Парень был ему симпатичен. Да и солдат Никита понимал прекрасно - тяжкая, тревожная их служба развлечений давала не много.
В их возрасте физическая сила и смелость ценились в человеке, пожалуй, превыше всего. А и тем и другим старшину бог не обидел.
Никита знал, что относятся к нему на КПП хорошо, но все равно был он еще здесь человеком пришлым, а старшина своим в доску парнем. Они ни минуты не сомневались в победе Приходько, хотя и знали, что Никита занимался самбо и служил в авиадесантных.
Но все это слова и туман, это еще доказать надо, а силушку старшины каждый испытал своими боками на спортплощадке.
Все это промелькнуло у него в голове, пока он стоял и улыбаясь разглядывал старшину.
Тот глаз не отводил, глядел насмешливо и самоуверенно.
Рядом стоял Ваня Федотов, лицо его было печально.
"Загрустил мой единственный болельщик", - подумал Никита, подмигнул ему и сказал:
- Ну что ж, борьбу богов и титанов надо обставить соответственно, на высшем уровне. Я сейчас пойду принесу борцовские куртки, у меня есть одна побольше размером, как раз подойдет тебе, старшина. А вы, ребята, очистите пока от камешков лужайку рядом с волейбольной площадкой. Бороться будем босиком.
Никита заметил, что его деловитый, решительный тон произвел впечатление.
Солдаты переглянулись, капитан Вася Чубатый удивленно вскинул брови.
- Может, не стоит? - спросил он. - К высоте-то ты еще не очень...
Никита состроил свирепую гримасу:
- Нет уж! Разбудили во мне зверя, теперь трепещите! В гневе я страшен!
Он сходил домой, переоделся, туго затянул пояс куртки, покачался пружинисто на носках и сразу испытал такое знакомое, но почти забытое чувство подтянутости и особого вкрадчиво-упругого напряжения, которое всегда охватывало его перед схваткой.
Таня, конечно, тоже пошла. Спросила только:
- Не заломает он тебя? Все-таки ты после операции ни разу...
- Я в форме, Танюха! Ты не бойся!
Все население КПП, кроме ушедших в наряд и дежурного по вышке, было в сборе.
Неожиданно получился этакий стихийный спортивный праздник. Судить взялся сам капитан Чубатый.
Никита невольно улыбнулся, увидев старшину Приходько.
Борцовская куртка-халат едва не трещала на его медвежьих покатых плечах, а сатиновые до колен трусы напоминали футбольную моду времен славных ореховозуевцев.
Никита, пригнувшись, стал в стойку, пристально взглянул в глаза Приходько. Он всегда безошибочно определял, боится его противник или нет.
Бывало, соперник отвечает взглядом нахальным, вызывающим, злым даже, но что-то дрогнет в самой глубине зрачка, что-то неуловимое, и понимаешь: этот мой, трусит.
Приходько не боялся, взгляд его был серьезен и тверд.
И тогда Никита воспользовался другим приемом и тут же пожалел об этом. Прием этот годился для наглецов и был не очень-то чист, пожалуй.
- Да не бойся ты меня, старшина, - сказал Никита. - Ну чего ты меня так боишься все время?
На нахалов это действовало: они со злостью бросались вперед напролом и в большинстве случаев попадались на прием.
Приходько же только покачал укоризненно головой, чуть заметно улыбнулся.
Они сошлись, и когда Никита почувствовал на своем предплечье жесткое, костяное кольцо захвата, то мгновенно понял: стоит Приходько притиснуть его к груди, оторвать от земли, и никакие приемы ему, Никите, не помогут.
Этого допускать было нельзя.
Он резко вывернул руку в сторону большого пальца, освободился, затанцевал вокруг противника.
Машинально отметил, что старшина заплетает ноги, значит, борьбой, настоящей спортивной борьбой, никогда не занимался.
Приходько тут же вцепился ему в куртку у плеч. Это было не страшно. Никита присел пониже, упираясь изо всех сил, но старшина с мощью и неотвратимостью дорожного катка вытолкал его за край "ковра".
Солдаты обрадованно зашумели. Судья пригласил борцов в центр.
- Куда ему против нашего, видал, как прет! - услышал Никита и усмехнулся.
"Тут-то твоя погибель и таится, старшина", - подумал он.
Приходько снова резко пошел на Никиту, но тот неожиданно упал на спину, рванув на себя противника. Старшина по инерции полетел вперед, на Никиту, который мгновенно швырнул его ногой через себя, легко перекувырнулся, увлекаемый весом старшины, и поймал стопу Приходько на болевой прием.
Классический бросок через голову с последующим захватом - "ущемление ахиллесова сухожилия". Это произошло так быстро, что подробностей зрители не успели рассмотреть.
Взметнувшиеся высоко ноги, глухой удар, кувырок через голову и... старшина лежит на спине. Никита тоже на спине и какое-то замысловатое сплетение ног: одна нога Никиты на груди у Приходько, другая на его ноге, а стопа второй ноги старшины плотно зажата под мышкой у Никиты.
"Ущемление ахиллесова сухожилия" - болевой прием, который сильный человек может некоторое время терпеть.
Никита медленно, боясь повредить, выгибал стопу противника, а тот, стиснув зубы, терпел.
Будь на месте капитана Чубатого мало-мальски опытный судья, он тут же прекратил бы схватку: терпеть болевой очень опасно - можно не выдержать напряжения, резко расслабить мышцы, и тогда разрыв связок, а то и сухожилий.
Никита понимал это прекрасно и застыл, недоумевая, боясь только одного: не задумал бы рвануться старшина - тогда случится несчастье.
Молчали солдаты, молчал капитан, Бабакулиев молчал.
Молчал и Приходько. И было ему очень больно. Но он не был спортсменом, он был солдатом и не считал возможным сдаваться, пока еще можно терпеть хоть немного, пока ясно сознание, пока жив.
И когда Никита внезапно понял это, он тут же отпустил Приходько.
Вскочил на ноги, поправил куртку и проворчал:
- Здоровый, черт! Поди совладай... Ничья! - От смущения он готов был провалиться сквозь все три тысячи метров Копет-Дага!
Как же он сразу не понял, с кем имеет дело! Зря парня мучил... Э, дьявол!
Его смущение передалось окружающим, даже тем немногим, кто не понял, что произошло.
Только трое совсем молоденьких мальчишек-первогодков заорали, захлопали в ладоши:
- А вы думали! Силу надо иметь!
- А на приемчики... хе-хе! Не больно-то!
Старшина поднялся, прихрамывая, подошел к Никите.
- Спасибо, - помолчал немного, - а гарно! Научишь?
- Ладно, - Никита ткнул старшину в бок. - Зовут-то тебя как?
- Григорий.
- Научу, если таким дураком больше не будешь, чуть греха на душу не взял из-за тебя, герой, - тихо сказал Никита.
Через полчаса все мужское население КПП, а также Рагуданской таможни стало членами секции самбо, организованной тут же, не сходя с лужайки.
Через два месяца Никита проиграл Приходько и уже ни разу больше не выигрывал у него.
Через восемь месяцев Григорий Приходько выиграл первенство военного округа, а еще через два стал чемпионом Вооруженных Сил и мастером спорта.
Через неделю после этого радостного, сенсационного на КПП события капитан Василий Чубатый размахивал руками перед носом инспектора таможни Никиты Скворцова в его собственном доме и чуть ли не со слезами кричал:
- Такого старшину потерять! Такого парня! Где я такого возьму?! А кто его загубил?! Ты загубил! Вот читай приказ: "Для прохождения дальнейшей службы..." Вот... Вот... "Приходько Г. О. в распоряжение..." А-а! - Капитан махнул рукой - Короче, в Москве теперь наш Грицко. Радуйся, загубитель.
- Чудак человек, - смеялся Никита, - и ты радуйся. Подучится - офицером станет, к тебе же и приедет. Не все же ему бороться. Да и поздно он начал. Просто талант у парня и силища феноменальная.
- Таланты! - кричал Вася Чубатый. - С этими талантами мне весь КПП растащат. Думаешь, не знаю, что твоя Танечка поделки моего Ивана Федотова в Мухинское училище послала? Я, брат, все знаю! Заговор?
- Ну, Иван-то на сверхсрочную оставаться вроде бы не собирался.
- А вдруг скажут - гений? И цап-царап моего Ивана.
- Об этом не беспокойся. Гении тоже подлежат всеобщей воинской обязанности. - Никита смеялся, и Таня смеялась.
- Сколько Ване служить осталось? - спрашивала она.
- Год еще!
- Заберут, - авторитетно говорила она и подмигивала Никите, - обязательно заберут! Грех такой талант от народа в горах прятать и подвергать смертельной опасности!
- А сам-то, сам-то, товарищ Чубатый? - грозно спрашивал Никита. - "Зоркие глаза", очерк, автор - В. Чубатый. Не вы ли будете?
- Быть не может! - Таня с ужасом хваталась за голову. - Суровый капитан, горный барс, гроза контрабандистов и кошмарных шпионов - и вдруг рукоделье - журналистика! Не верю! Клевета! Вызовите его на дуэль, мой капитан
- Откройте, мадам, последний номер "Пограничника" и ужаснетесь. А за клеветника-с расчеты судом, только судом.
- Да ладно вам... ладно... Ну, трепачи, - бормотал Чубатый. - Это для дела, для воспитания молодых кадров, - выкрутился он. - Съели? - Капитан приосанился. - Кадры надо ковать, не покладая рук. А ваша политическая темнота непростительна и позорна.
- Прости, Васенька. - Татьяна чмокнула в щеку капитана, и он стал еще пунцовей. - Мы исправимся.
Объявили посадку. Очевидно, объявили ее давно, потому что, когда Никита очнулся, он услышал конец фразы:
- Алиабад - Каспий - Харьков - Ленинград. Па-авторяю: прекращается посадка на самолет, следующий рейсом...
Никита недоуменно оглянулся, с трудом возвращаясь со своей облизанной сквозняками Рагуданской таможни в раскаленную, душную печь Каспия.
Он прошел мимо нервной девицы-контролерши и равномерно, как автомат, зашагал к своему тяжелобрюхому ИЛ-18.
Издали увидел, что в проеме двери стоит тоненькая бортпроводница, машет ему рукой, а трап собирается отъехать.
Бортпроводница показалась ему вдруг похожей на Таню, и он замедлил шаг. Ему внезапно захотелось, чтобы самолет улетел без него, бросил его здесь одного, потому что знал: еще несколько шагов, и сходство между девушкой и Таней исчезнет.
Он теперь часто принимал других женщин за Таню. Таню первых дней их знакомства.
И странно, он совсем не помнил ее такой, какой любил больше всего - в ее последние дни, - располневшую, стесняющуюся своего живота, в котором зрела новая жизнь, жизнь, так и не узнавшая, что есть солнце, и небо, и горы, и самолеты, и другие люди; что есть любовь, и смех, и желтые верблюды в желтых песках, и грохочущие города, и...
Никите вдруг пронзительно увиделась вся огромность, неисчислимость потерь для этой несостоявшейся жизни - целый мир.
"А стюардесса так волнуется там, на трапе, будто происходит непоправимое... Непоправимо только одно - смерть". Мысль была обнажена и жестка, как стальной прут.
- ...Вы, наконец, или нет?! Из-за вас на три минуты опаздывает самолет! Самолет, понимаете?!
"На три минуты! Самолет! Это ужасно... А если на всю жизнь минус еще два месяца? Потому что семь месяцев во чреве матери это только преджизнь, теплое созревание..."
Он улыбнулся бортпроводнице и прошел в салон. Стюардесса, готовая разорвать этого неторопливого разгильдяя, вдруг умолкла.
Она увидела глаза. Глаза казались выцветшими из-за какой-то нестерпимой боли. И девушка испуганно умолкла, потому что столько боли в человеческих глазах она видела впервые.
А Никита сел в свое кресло и обнаружил, что соседа нет, сошел в Каспие.
За иллюминатором медленно поплыл назад аэровокзал.
После его угловатого уродства плавной была строгая, сдержанная красота самолетов, не утративших и на земле своей стремительности.
Они спокойно и доброжелательно глядели на своего собрата, неторопливо собирающегося в путь, домой, в небо.
Они не завидовали ему, потому что красивые, сильные и умные не могут быть завистниками. По крайней мере - не должны.
Но почему же так подробно запомнился именно тот день с нелепой борьбой, с упрямцем Приходько? Почему?
Старушка "аннушка" - трогательная, какая-то домашняя среди современных могучих лайнеров - прочертила плоскость иллюминатора.
"Здравствуй, старенькая! Не из твоего ли чрева я выпал тогда, семь лет назад?
Роды прошли удачно - родился мужчина, вылупился из нахального, самоуверенного мальчишки.
Тогда я этого не понимал - перепуганный комок, молча вопящий от ужаса, вывалился из тебя, как и положено, в позе эмбриона.
Рывок фала, и оборвалась пуповина. Второе рождение состоялось. Спасибо тебе, самолет с ласковым женским именем".
А тот день борьбы запомнился Никите, наверное, потому, что позже, ночью уже, Таня приподнялась на локте, задумчиво провела пальцами по его шраму, все еще не обретшему чувствительности из-за перерезанных нервных окончаний, и задумчиво сказала:
- А знаешь, сегодня я впервые ненавидела тебя.
Свет белесого ока горной луны прохладным потоком вливался в узкое окошко, и Танина кожа казалась голубоватой.
- Когда? И за что?
- Когда ты стал выгибать ему ступню, а у него сжались зубы так, будто сейчас раскрошатся, и закрылись от боли глаза. Я поглядела на тебя - лицо жесткое и ледышки глаза. Я подумала: если он его сейчас же не отпустит, не буду жить с ним ни минуты! И вдруг глаза твои стали живыми, удивленными, а потом испуганными, и ты отпустил его. Ты мои мысли прочел?
- Нет. К сожалению, я не телепат, - ответил Никита. - Просто я понял, что он по неопытности путает разные вещи - спорт и стойкость солдата. В спорте не зазорно сдаться, если проиграл. Игра. Проиграл. Человеку, который не умеет проигрывать, нельзя заниматься спортом. У солдата другое. Он обязан стоять до конца.
- Значит, спортсмены - плохие солдаты? - спросила Таня.
- Нет. Когда спортсмен становится солдатом, он перестает играть, он воюет. А тренированное тело помогает делать это лучше.
- А ты был хорошим солдатом?
- Да, - ответил Никита, - по-моему, да!
- Я знаю.
- Будете пить? Есть боржоми и лимонад, - спросила стюардесса. - Попейте.
Никита машинально взял пластмассовый стаканчик, выпил лимонад.
- Спасибо, - сказал он.
- Хотите еще?
- Девушка, умираю! Во рту - Сахара, - жирный голос издалека.
- Так хотите еще? Боржоми очень холодный.
Никита внимательно оглядел стюардессу. Вблизи стали заметны гусиные лапки морщинок у глаз. Но все еще подтянута, как пружина на боевом взводе. И цок-цок - перебирает ногами, как застоявшаяся лошадка.
- Там человек погибает от жажды. Как в пустыне Сахара, - сказал Никита.
- Этот и в Сахаре не погибнет. - Она улыбнулась. Скупо. Экономно. Улыбка прибавляет морщин. Старость подкрадывается незаметно.
- Спасибо. Я лучше подремлю.
Короткий, с достоинством, кивок. Цок-цок по проходу, покачивая безукоризненными бедрами.
Самолет заложил крутой вираж, сильно громыхнуло, затрясло, как телегу на булыге. Где-то близко мрачно двигался грозовой фронт со своими оперно-сатанинскими эффектами.
И еще один день.
Пришел караван из-за кордона, колонна из девяти машин. Автомобили - наши ЗИЛы, но так диковинно разрисованы, будто шоферы изощрялись в выдумке и озорстве.
Единственно общее для всех - марка фирмы.
Начальником колонны, именуемым по старинке караван-баши, был в этот раз на редкость противный тип со странной фамилией Яя.
Угодливый, вертлявый, с удивительно лживыми глазами и помятым лицом человечек.
А главное - голос! Будто пропитанный смесью подлости и патоки.
Никите казалось, что, даже не видя Яя, услышав только один его голос, люди должны бежать от него подальше.
Жилистый, маленький, почти лысый, но надо было видеть, как боялись его шоферы и грузчики!
Здоровенные рабочие парни, простодушные и веселые, они сразу съеживались, сникали под его взглядом, переставали балагурить и смеяться.
Как-то один из грузчиков - друзья его называли пехлеван, богатырь, - что-то возразил Яя, тот полоснул его таким взглядом, что у Никиты мурашки по коже побежали. А грузчик тут же умолк, только сплюнул и что-то пробормотал.
Авез Бабакулиев рассмеялся. Яя тоже угодливо хихикнул, но потом подошел к пехлевану, что-то процедил сквозь зубы, и этот огромный, сильный человек стал оправдываться, прикладывая руку к сердцу.
- Что он сказал? - спросил тогда Никита.
- Пехлеван?
- Да.
- Он сказал: гюрза в розовом сиропе.
- Здорово! - Никита искренне расхохотался. - А Яя что?
- Не слышал. Но реакцию грузчика ты видел.
- Да-а. Эх, если бы не дипломатия, с каким бы удовольствием навалял бы я ему по шее за один только его голосишко. Не понимаю, как только ребята его терпят?
- Боятся. Мне говорили, что он с каждой их получки мзду берет.
- И дают? - изумился Никита.
- Дают. За ним стоит кое-кто. Не этого же плюгаша боятся!
- Мафия?
- Очевидно, что-то вроде этого. А этот Яя странный тип. Говорит почти на всех языках Востока. Французский знает, греческий. Только боюсь, французы и греки его не поймут.
- Почему?
- Сленг. Жаргон воров, сутенеров и проституток.
- Гнать его надо к чертям собачьим, - возмутился Никита.
- А за что? Пока никаких претензий нет. Напротив, его колонна одна из лучших.
- Все равно глаз да глаз за ним нужен.
- Вот это правильно. Вася это понимает не хуже тебя. Видишь, у каждой машины пограничник. Да и что он может сделать? В город ему хода нет, на КПП все свои, грузы проверяются.
- Поди проверь их все, - проворчал Никита.
- Ни разу при выборочной проверке ничего не было, а проверять каждый ящик урюка...
- Ладно, Авез, ты мне только не читай лекций, - Никита улыбнулся, - я же знаю, что хозяева ему голову открутят, если мы партию груза завернем обратно.
В тот день опять явился Яя.
Все было как обычно: оформление грузов - бумажки, бумажки, выборочные проверки картонных, красиво оформленных ящиков, взвешивание, проверка упаковки и т. д. и т. д. Все как всегда.
Странным было только одно: Яя рьяно помогал грузчикам, трудился в поте лица, как заправский пролетарий. В предыдущие же свои приезды он стоял руки в брюки, покрикивал, командовал, а сам палец о палец не ударил.
Никита некоторое время наблюдал за этим неожиданным взрывом трудового энтузиазма, потом подозвал Ваню Федотова.
- У нас тут новый ударник объявился, - тихо сказал он.
- Вижу. Может, совесть заговорила?
- Как же! У него на месте совести щетина. Ты приглядывай за ним.
- Есть! - Иван улыбнулся. - Товарищ капитан тоже приказал глаз не спускать.
- Правильно сделал.
Никита и сам все время старался держать в поле зрения этого крайне неприятного ему человека. Ничего подозрительного не происходило. Ваня выполнял свои обязанности подчеркнуто открыто - он просто ходил за Яя по пятам. Но тот работал всерьез, подгонял грузчиков, весело скалил свои желтые, прокуренные зубы, подмигивал Ивану.
Иван был невозмутим, строг и непроницаем.
"А помогает работать грузчикам, очевидно, потому, что хозяева хвост накрутили, - подумал Никита, - нечего, мол, бездельничать, невелика персона".
Да, все стало на свои места...