Если бы он побежал, сытый, молодой и здоровый, изможденные узники не догнали бы его. Но охранники бросили оружие, и многие пленные были вооружены. Очевидно, он надеялся на приход наших, на суд, на несколько дней жизни или на счастливый случай и потому старался вовсю. Он кривлялся, гримасничал, пытался вызвать хоть тень улыбки на страшных ему, ненавидящих лицах. Ох как он хотел жить. Он был готов на все, лишь бы купить себе хоть день, хоть час жизни. Он вымыл барак и сам предложил съесть тряпку. И сожрал ее.
Он рвал белыми, по-волчьи крепкими зубами грязную тряпку и мычал, и пытался улыбаться, а из глаз его текли слезы.
- И тогда я, бодай его, не смог. Не выдержал, понимаешь, на это глядеть. Я, самое это... застрелил его, - тихо закончил Трофимыч и надолго замолчал. И все молчали тоже, и каждый, как умел, представил себе, увидел страшного и жалкого Вторника, и лагерь за колючей проволокой, и толпу пленных, и Трофимыча с автоматом в руках. Безобидного Трофимыча, над которым любили немножко позубоскалить.
Зато, когда Кузьма Трофимыч садился в кабину своего ярко-желтого С-80, никому и в голову не приходило над ним шутки шутить.
Из говорливого, немножко забавного, с неуверенными, развинченными движениями старика он становился собранным, даже, можно сказать, суровым человеком, малейшего движения которого стальная махина слушалась безукоризненно и четко - глядеть было любо.
Блестящий массивный нож бульдозера резал плотную глину с такой легкостью и изяществом, будто то была не глина, а пластилин.
И грунт падал всегда именно в то место, куда было надо.
За Трофимычем почти не приходилось подчищать бровку лопатами.
Всегда приятно глядеть на человека, работающего красиво, особенно же приятно это бригаде, видевшей десятки бульдозеристов, после которых приходилось часами долбить тяжелый, спрессованный гусеницами грунт.
Балашов сперва даже не понял, что произошло.
Он стоял метрах в пятнадцати от бульдозера и любовался работой Трофимыча. Вдруг на гусенице, густо облепленной между траками глиной, ярко вспыхнула блестящая полоска.
Только когда громко закричали несколько человек, остановился бульдозер, а двое парней, Мишка и Паша, бросились к гусенице и стали что-то выковыривать, Балашов побежал взглянуть, что случилось.
А случилось вот что: Трофимыч наехал на ту самую банку, о которую ушиб ногу Балашов. Банка лопнула, и десятка два золотых царских пятерок, бывших в ней, налипло на траки.
В банке оказался клад.
Это было настолько неожиданно и нелепо, что Балашов только нервно засмеялся.
Из кабины выскочил Трофимыч, сбежалась бригада. Гомон поднялся, смех. Все толкались, каждый хотел отковырнуть себе диковинную монетку.
- Золото! Надо же! Ты гляди - настоящее золото, - удивлялась Зинка и всплескивала руками. Она потерла монету о рукав брезентовой робы, и желтый кружочек ярко засиял. Зинка долго разглядывала благообразный профиль одного из Романовых, потом попробовала монетку на зуб и сплюнула.
- Надо же! Золото! - задумчиво повторила она, помолчала немного и проговорила: - Вот ведь копил же какой-то обормот... Небось над каждой копейкой дрожал, жену жадностью замучил. И накопил... И закопал... А потом взял и помер... И такой был скупердяй, что и перед смертью про банку свою не рассказал, язык у него не повернулся!
У нее был очень печальный вид. Балашов не выдержал и расхохотался:
- Да тебе что - жалко его?
- Гори он синим огнем, старый черт! Мне его жену жалко!
Зинка тоже засмеялась. Потом вдруг нахмурилась и озабоченно спросила:
- А что ж мы с ними делать станем? Это ведь, наверно, деньжищ-то сколько?
Травкин обернулся к Балашову:
- А здорово все-таки, Александр Константиныч, вы глядите - нашли клад, золото, и ничего, кроме любопытства, не испытывают. Забавляются, как малые ребята. Ей-богу, удивительно даже. Я вам советую, Александр Константиныч, соберите вы эти монетки, чтоб не затерялась какая. Их сдать надо, они государственные.
Пятерок оказалось двадцать три штуки. Их складывали в ладони Балашову, и он чувствовал необычную, не по объему, тяжесть.
- Ух ты, зубов-то сколько сделать можно, - вздохнул Мишка.
- Ага! Семь челюстей - на каждый день недели, - отозвался кто-то.
- Чего приуныли? - спросил Балашов. - Я вам сейчас расскажу одну историю. Как я чуть не стал акулой капитализма.
И он рассказал такую историю.
Как попала нам в руки золотая царская пятерка, я уже не помню. Кажется, мы ее просто нашли. Так что закона мы не нарушали - это точно.
Преступниками мы стали позже. Золото и преступления! Ха! Акулы Нью-Йорка рыщут по Питеру!
Смешно было жить прежней, добропорядочной жизнью, если на тебя внезапно свалилось богатство.
Смешно ходить в школу, готовить уроки, бояться двойки - в общем, делать осточертевшие за семь лет вещи, если ты в состоянии купить хоть двадцать билетов, хоть в десять кинотеатров, съесть хоть килограмм мороженого в "Лягушатнике" или взять и приобрести семейство живых черепах в зоомагазине на Садовой.
Вячек сказал, что, когда черепахи наскучат, из них можно сварить великолепный суп. Он говорил, что мясо у черепах зеленое, а варить их надо в шампанском. Тридцать две минуты.
Не знаю уж, откуда он выкопал столь исчерпывающие сведения и кем он себя в тот момент воображал, но говорил он томным голосом, чуть картавя, и вид у него был скучающий и несколько развинченный.
Золото!
Экю! Луидоры! Наполеондоры! Гульдены! Драхмы!
Хранили мы пятерку по очереди. День я, день Вячек. Мы могли бы в любое время сдать ее в скупочный магазин, но нам вполне хватало символа нашего будущего финансового могущества.
И потом, откровенно говоря, мы не очень-то представляли, куда девать такую прорву денег. А что будет прорва, мы не сомневались.
- Тыщу дадут? - спрашивал я. (Дело-то было еще до реформы.)
- Ха! Тыщу! Больше дадут. Это же зо-ло-то, а то бумажки. - Вячек глядел на меня с сожалением.
Удивительные все-таки мы были дураки! По четырнадцати стукнуло балбесам, а никакого представления, что сколько стоит. А впрочем, я уж сейчас не помню, может, мы и понимали, что в руках у нас не такая уж драгоценность. Может, нам просто нравилось играть в этаких всемогущих богачей. Наверное, мы поэтому и оттягивали момент реализации нашей пятерки, потому что предчувствовали разочарование.
Больше тысячи! С ума сойти можно!
Мы стали подозрительны и осторожны. Вечерами ходили только по хорошо освещенным улицам, по очереди сжимая в руках злосчастный золотой.
В школе мы хватали двойки, но шептаться не переставали. Шептались мы целыми днями, чем раскалили любопытство всего класса до белого, опасного каления.
Нас пробовали расспрашивать, но мы помалкивали. И я чувствовал, что нас скоро будут бить. Это я всегда чувствовал точно и задолго, как хороший барометр-анероид грозу.
Вячек прибежал взъерошенный и красный.
- Сашка, - заорал он с порога, - а вдруг ОНА фальшивая?
Я оторопел:
- А п-почему она должна быть фальшивой?
- А почему нет? Сколько угодно! Я читал. Царский строй прогнивал и...
- А как узнать?
- Если она настоящая, должна стоять на ребре, - сказал Вячек, - я все разузнал. Гони монету.
Я сунул руку в карман и побелел. Монеты не было.
- О-она у т-тебя, - сказал я, точно зная, что это не так.
Вячек медленно опустился на стул.
В тот миг я понял, что чувствуют банкроты - всякие там проигравшиеся биржевики, бизнесмены, рантье и прочие буржуи. Очень им бывает плохо, товарищи. Уж вы мне поверьте.
Вячек сидел, опустив руки, и глаза у него были, как у дохлого судака.
- Потерял... - прошептал он.
Я снова сунул руку в карман, и палец провалился в дырку. Монетка была в подкладке. Уф-ф! Потом мы ставили ее на стол, и она падала.
- Фальшивая... - шептал Вячек.
И снова все рушилось. Голубые мечты и меркантильные вожделения таяли, как масло на раскаленной сковороде.
Вячек вялой рукой задрал скатерть, поставил пятерку, и она стала на ребро как миленькая.
Но восторга в наших душах не было. Их утомили потрясения.
Мы познали коварство золота.
И тогда мы решили продать пятерку.
Скупочный магазин на улице Рубинштейна пользовался славой темной и скользкой.
Вернее, не магазин, а то, что вокруг него делалось.
Мы были в курсе дела, - Вячкина отца избрали заседателем, и он рассказывал, что недавно судили шайку мошенников, которые орудовали возле этого магазина.
Как они орудовали, мы не очень поняли, но на всякий случай взяли с собой водяной пистолет.
Мы подняли воротники, натянули на глаза кепки и долго репетировали перед зеркалом разные свирепые рожи. Вид у нас был вполне уголовный.
У меня уже росли усы. Правда, они были белобрысые и почти незаметные и я их еще ни разу не брил, но довольно густые.
Для солидности я покрасил их черным карандашом. Карандаш я слюнявил во рту. Усы вышли жгучие.
Мы крались по улице Рубинштейна, прижимаясь к стенам, оглядываясь и делая иногда короткие перебежки от одной водосточной трубы к другой.
Вячек был бледным. Он выразительно держал правую руку в кармане, сжимая водяной пистолет, заряженный одеколоном.
Видно, он его здорово сжимал, потому что еще в автобусе от нас шарахнулась какая-то бабка и заявила на весь вагон:
- Или они его пили, или они в ём купались.
Одеколон был "Тройной", и от Вячека исходили тугие волны запахов, настолько крепких, что глаза слезились.
Это была его идея - зарядить пистолет одеколоном.
- Если нападут, как прысну в глаза, знаешь, как защиплет! Взвоют!
Магазин снял чисто промытыми окнами. Надписи гласили: "Скупка золота, платины, драгоценных камней у населения".
- Понял? - зачем-то спросил Вячек.
Я кивнул.
Мы насунули кепки поглубже, оглядели немноголюдные тротуары и шмыгнули в узкую дверь.
В конце небольшого продолговатого зала был застекленный барьер с окошечком.
За окошечком сидела загорелая девушка и читала книгу. Стол перед ней был уставлен бутылочками, щипцами, пилками. Справа стояли лабораторные весы. Точь-в-точь как у нас в кабинете физики.
Вячек протянул пятерку. Девушка нехотя оторвалась от книги, равнодушно повертела золотой и сказала:
- Семнадцать.
- Тысяч? - ужаснулся Вячек.
- Нет, рублей, - ответила девушка, и было похоже, что она сейчас захихикает. У нее даже ямочки на щеках появились.
Семнадцать рублей?! Может быть, я ослышался? Представляете - семнадцать старыми! Брикет мороженого стоит два двадцать. Билет в кино на вечерний сеанс пять рублей.
Семнадцать?! Невероятно!
- Монеты принимаем не на вес, а по курсу, - вымолвила девушка непонятную для нас фразу и не выдержала, улыбнулась.
Видно, рожи у нас были такие ошарашенные и глупые, что она не выдержала. Первым пришел в себя Вячек.
- Тут что-то не так, - зловеще сказал он, вспомнив, очевидно, рассказ отца. Я его тоже вспомнил. - Наверное, одна шайка-лейка.
Девушка нахмурилась. Ямочки ее исчезли.
- Будете сдавать или нет? - спросила она железным голосом.
- Нет, - отрезал Вячек и забрал монету.
Молча вышли мы на улицу и остановились в растерянности и недоумении.
В общем, думается мне, плевать нам было тогда на деньги. Больше десятки никогда у нас не бывало, и никаких страданий по этому поводу мы не испытывали.
Но мы столько нафантазировали, столько носились с этой дурацкой желтой бляшкой, столько начитались всяких историй, в которых из-за таких вот бляшек делали глупости и гадости даже не совсем еще пропащие люди, что нам просто стало обидно равнодушие этой смешливой девушки с железным, когда надо, голосом.
Вячек пренебрежительно вертел пятерку в пальцах, будто это был обыкновенный пятак, вертел и смотрел на нас.
Мы молча разглядывали золотой - этого обманщика, вруна, дутую величину.
Сколько вокруг него наговорено, написано, а на деле - пшик!
Мы раздумывали. И тогда-то к нам подошел этот тип. Вот уж точное для него определение - тип. Лучше не скажешь.
Юркий, востроносенький, с усохшим, но очень решительным, каким-то промышляющим лицом, он стремительно подошел к нам, увидел золотой, и у него даже нос зашевелился, как у гончей..
- Золотишко? - прошептал он, и нам показалось, что он сейчас проглотит монету. Ам! И нету.
Вячек резко сунул руку в карман, и тип испуганно отскочил.
- Что вы, что вы, ребята! Я же свой! Что вы. - зашелестел он.
- Кому это ты свой? - строго спросил Вячек.
Мы видели, как этот тип испугался, и потому моментально почувствовали себя лихими и сильными парнями. Зря такой не испугается.
- Ну ладно вам, ладно! Меня ж тут каждая собака знает. Я же Сенька Шустряк, - сказал тип и протянул руку, - покажь желтизну.
Он тянулся к нашей пятерке.
- Чего? А ну отвали, - приказал Вячек и повел в кармане своим пахучим оружием. Небось у меня жест слизал, когда я шулером представлялся.
Плащ натянулся, и стало ясно, что в кармане пистолет.
Этот Шустряк цепкими глазами зыркнул по сторонам и прямо-таки затанцевал на месте от волнения.
- С ума вы сошли! С пухой здесь стоять! Да тут же легавых навалом! Ну бешеные, ну бешеные... Бежим скорей, за углом парадник фартовый есть. Бежим, пока не застукали. Там сторгуемся.
Мы пошли. Мы его ни капельки не боялись. Наоборот - мы видели, что он нас до смерти боится.
Это просто удивительно, до чего быстро вошли мы в роль. У нас сразу сделались хмурые, подозрительные рожи и развязные, нахальные походки.
Мы вошли в темный, пропахший кошками подъезд, и Шустряк деловито спросил:
- Сколько?
Мы немного растерялись, но тут же Вячек длинно сплюнул и, как заправский купец, ответил:
- Говори свою цену.
Тип снова зыркнул опытными, недобрыми глазами.
- Двести!
Он заметил, что мы переглянулись, но изумления нашего, очевидно, не увидел, потому что поспешно проговорил:
- Ну, двести пятьдесят.
И понес какую-то чушь про трудные времена, про опасности профессии и еще что-то, и еще.
Но в нас уже все ликовало, и мы его не слушали.
Это надо же - 17 и 250! Ха-ха! Есть разница. Дурак какой-то попался. Просто не знает, что к чему.
И я солидно сказал:
- Годится.
Шустряк поспешно отсчитал деньги, и наша пятерка исчезла в его руках - будто испарилась. Как у фокусника.
Где-то в глубине души мне было неудобно, и, будь это не такой явный мошенник, мы бы не стали его так обирать. Но я подумал, что наверняка он обманул десятки других, не таких ловких и отчаянных ребят, как мы, и что не грех и его один раз наказать. Так я успокаивал свою совесть.
Много позже я узнал, насколько выше ценились в то время золотые монеты на "черном рынке".
Наверное, он от души потешался над желторотыми дураками и над нашим тертым видом.
Но я думаю, он был уверен в том, что мы воришки, и не сомневался, что по молодой своей дурости мы и палить можем начать при случае. Такой уж опасный возраст.
Поэтому Шустряк держался с нами очень почтительно. От греха подальше.
- Ребята, а еще у вас золотишко есть? - спросил вкрадчиво Сенька.
- Там все есть, - многозначительно и нахально ответил Вячек, напирая на слово "там". Я-то знал, что он имеет в виду "в Греции".
Но Шустряк Чехова не знал и потому насторожился, как боевой конь.
- А камешки в том месте есть?
- Есть. Белые такие, прозрачные, - отозвался я. Не хотел я огорчать человека.
- Брильянты?!
Глаза у Шустряка горели, и тряслись руки.
- Ага. Брильянты.
- Какие? Размера какого?
Шустряк даже охрип.
Я быстро взглянул на Вячека, но тот пожал плечами. Он тоже не знал, какие бывают брильянты. И я, решив не зарываться, показал ноготь на мизинце, хоть и запросто мог показать целый кулак. Мне было не жалко.
Но что тут сделалось с Сенькой Шустряком! Я еще никогда не видел, чтобы человек так заходился.
Это было неприятно и жутковато. Он стал похож на кликушу - весь побелел и даже пена выступила в уголках губ. Он вцепился в наши плащи, стал трясти нас и горячечно забормотал, заклиная никому больше не говорить об этом, потому что вокруг все сволочи и жулье. Надуют и не поморщатся, и только он, Шустряк, человек честный, даст настоящую цену.
Не знаю, верил ли он нам до конца, думаю, верил или очень хотел верить, - слишком уж натурально он радовался и в то же время боялся потерять такой случай.
Очевидно, решил, что вот наконец-то подвалило ему счастье, послала судьба двух голубых идиотов, а с ними удачу и богатство, за которыми он гонялся всю свою обманную, битую, собачью жизнь.
А нам было немножко жалко его и противно и хотелось поскорее уйти.
- Когда? Когда принесете? - прохрипел он.
- Завтра, - сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.
- Хорошо. Буду ждать. Весь день. С деньгами, - мгновенно отозвался Сенька, и я подумал, что не такие уж плохие у него времена, если не спросил даже, сколько и чего мы принесем,
Мы ушли с поднятыми воротниками, подозрительно озираясь.
А вслед нам несся умоляющий шепот:
- Только никому ни слова... Мне несите... Только мне...
На следующий день пятидесяти рублей как не бывало, - объелись мороженым и конфетами. Даже по бокалу шампанского хватили.
После, уроков, не переставая смаковать вчерашнее приключение, мы с хохотом ссыпались по лестнице, оделись и выскочили за дверь - навстречу влажному весеннему ветру, промытому небу и новым похождениям.
Жить нам было весело и интересно.
А на сырой скамейке в сквере перед школой сидела сухонькая женщина в темном платке и плакала.
Она уткнулась в ладони, и плечи ее тряслись. Нам сразу, стало как-то неловко своей телячьей жизнерадостности, мы перестали тискать и толкать друг друга и подошли.
Это была тетя Поля, старая нянечка, "техничка", которая убирала, мыла, чистила за нами с первого класса.
Тетя Поля потеряла свою пенсию - четыреста рублей. Потому и плакала.
А мы стояли и мучились. Нам и тетю Полю было жалко и жалко наших денег, которые мы не могли не отдать ей. Не могли, и все тут.
Мы это сразу поняли, как только узнали, в чем дело.
Не могли потому, что, сколько мы себя помнили - и дома, и в школе, и в газетах, и по радио, - нас этому учили.
Может быть, будь это не тетя Поля, а какой-нибудь незнакомый человек, мы бы не отдали. Кто его знает.
Уж очень приятно чувствовать себя независимыми людьми, ходить руки в брюки, покупать, что захочется, и угощать знакомых девочек. Людьми, которым не надо канючить у родителей пятерочку на кино, а если с девочкой, то и десятку.
Это очень глупо думать, что мальчишкам деньги не нужны, что им и так весело.
Ого-го как нужны!
Оно, может, и без денег весело, да только вон какие соблазны вокруг!
Я не зря говорю, что мы мучились. Не больно-то это легко быть благородными. Но все-таки мы отдали. Хоть нам и очень было жалко.
Тетя Поля не хотела брать. А мы ее уговаривали - врали вдохновенно и цветисто. Под конец мы сказали, что нашли эти деньги.