А убедил ее Вячек, Он сказал:
- А может, мы вашу пенсию и нашли?
Тетя Поля доверчиво поглядела на нас и робко усомнилась:
- А где ж тогда остальные?
Тут мы предположили, что потеряла она частями, и пообещали спросить у ребят.
На этом сентиментальная история кончается, и начинается другая - короткая, немножко невероятная, но но менее правдивая, чем все остальные.
Мы шли гордые и немножко грустные. Мы уже не скакали, не толкались.
Просто шли два суровых, строгих мужчины, а отчего мужчинам грустно, до этого никому дела нет.
И вдруг я сделал открытие. Я понял, что жизнь - это сложная штука. Я, конечно, и раньше об этом догадывался, не такой уж я был балбес, но тут я понял,
Вот были мы сегодня богачами и этими... как их... акулами Нью-Йорка, а теперь снова нищи и свободны от власти проклятого золотого тельца.
А нас ждет не дождется в затхлой подворотне пустой человек Сенька Шустряк. Он ждет нас как подарок судьбы, как долгожданную удачу.
Но даже если бы все было так, как мы ему наобещали, все равно не быть ему счастливым, Сеньке, потому что такой уж он человек.
Никудышный человек, и жизнь его - одна суета.
А мы все-таки благородный поступок совершили.
От этих мыслей я перестал быть грустным, и мне стало хорошо.
Не знаю, о чем думал Вячек, но он вдруг тоже развеселился.
- Эгей! - заорал он во всю глотку.
- Ты чего? - спросил я.
- Я того! - снова завопил он. - Операция "Драгоценности" продолжается! Будет пенсия!
Я устало поморщился. Ну, понесло голубчика...
- Откуда драгоценности-то?
- Вот она, главная драгоценность. - Вячек похлопал себя по макушке, и я догадался, что от скромности он не помрет.
- Айда ко мне. Я покажу тебе текинский ковер, - добавил он.
Вячек жил в однокомнатной квартире, и, когда его мать работала во второй смене, очень удобно было в этой квартире разрабатывать всякие планы.
В тот день мать работала как раз во вторую смену. А ковра у них не было.
Я-то уж знал, что у них есть и чего нет. "Может быть, купили", - подумал я.
Вячек захлопнул дверь, щелкнул выключателем.
- Ну как? Нравится? - закричал он.
Я обшарил глазами стены, заглянул в комнату и со страхом подумал, что Вячек свихнулся от собственного благородства и щедрости. Никакого ковра не было. Ни текинского, ни бухарского, ни багдадского.
- Да куда ты смотришь? Ты сюда гляди! - продолжал он орать.
То, что я увидел, никак не могло успокоить мои печальные подозрения. Это называется ковром?! На полу валялось нечто неопределенное, вытертое, бесцветное, с двумя овальными дырами посередине с ладонь каждая. Такие дыры обычно появляются сзади на штанах после усердной носки и называются очки.
- Это? - спросил я.
- Это, - подтвердил Вячек. - Текинский ковер. Настоящий. Только... только он бывший, но все равно текинский. Дед его в плен взял.
И тут я начал хохотать. Я хохотал, а Вячек злился. Но он недолго злился - видно, очень уж я заразительно заливался, и Вячек тоже не выдержал - захихикал.
Потом он взял себя в руки и сказал:
- Ты дурак. Гляди.
Он поднял ЭТО, тряхнул два раза, и в коридоре стало темно от пыли. Будто туман опустился.
Потом, чихая, он ловко свернул половик в тугую трубку и показал мне угол.
- Дед его у басмачей отбил. Он у нас на стенке висел, а ты ржешь, - укоризненно сказал Вячек.
И тут я перестал смеяться. Думаете, оттого, что у басмачей? Совсем нет. Просто я глядел на угол. Черт те что! Наваждение какое-то. Угол вспыхнул сочными красками, зазмеился сложным узором.
Честное слово, не разглядывай я еще минуту назад эту бросовую тряпку с ее дырами и плешинами, я бы подумал, что свернут настоящий ковер.
- Ну, как? Почему же ты не ржешь? - В голосе Вячека медью звенело торжество.
- Да... - только и сумел я сказать... - А тебе не влетит?
- Ха! Мама давно его выкинуть хочет, - ответил Вячек и ткнул меня кулаком в бок.
Во дворе от нас шарахнулись посиневшие энтузиасты-доминошники и смачно обложили цветистыми словами.
Потому что трясли мы этот бывший ковер, этого ветерана гражданской войны, тщательно и любовно - по двору пронеслась среднеазиатская пылевая буря.
Потом мы свернули его и туго-натуго спеленали веревками так, чтобы можно было разглядеть одни углы. Вячек навязал с десяток узлов и еще смочил их водой.
- Если он вздумает развернуть, всегда смыться успеем, - сказал он.
И я, уверовавший в его гениальность, только кивал головой.
Мы снова крались по улице Рубинштейна, снова делали короткие перебежки от одной водосточной трубы к другой, но на этот раз все совершалось для Сеньки Шустряка.
- Пусть видит, что мы опасаемся. Мы же жулики. А он за нами непременно следит, - говорил Вячек.
И верно. Не успели мы дойти до магазина, как из-за угла выглянула желтая Сенькина рожа, подмигнула нам и скрылась.
Мы притиснули боками ковер, закрыли его полами плащей и пошли за Сенькой. Спина у него была узкая и решительная.
Сенька шмыгнул в знакомый подъезд, и темный провал двери сразу стал зловещим, следящим глазом.
И тут нам стало страшно. Мы вдруг как-то одновременно почувствовали, что это уже не игра, что это всерьез.
И еще я подумал, что Сенька, наверное, не один, а узлы можно не развязызать, а просто полоснуть по веревке ножом. Вот тогда-то и начнется.
Тело само собой напряглось, и ноги сделались как деревянные. Гулко у самого горла заколотилось сердце, а губы стали шершавыми и сухими.
Мы остановились.
- Ну? Чего стал? - спросил Вячек.
Он был очень бледный. Только глаза горели, как у кота в ночи, - зеленым огнем.
- Может, смоемся? - прошептал я.
- Поздно. Он смотрит. И... - Вячек соображал, чем бы меня убедить, - и... тетя Поля ведь.
Это он без промаха сказал. Я уж и забыл, ради чего мы здесь. А тут сразу увидел мокрую скамейку и вздрагивающие плечи.
Пути назад не было.
- Начнет разворачивать - сразу рвем в разные стороны, - успел еще раз предупредить Вячек.
Мы вошли в подъезд.
Сенька стоял у батареи парового отопления, грел руки.
А на верхней площадке в темноте тлели оранжевыми точками две папиросы.
- Принесли? - кинулся к нам Сенька.
- Принесли.
- Показывайте, - Сенька дрожал от возбуждения. Руки у него были сизые и короткопалые.
Вячек кивнул головой на площадку.
- Не дрейфь. Кореши мои. При них можно.
- Вот, - сказал Вячек и протянул ковер.
- Што... што это такое? - изумился Сенька.
- Ковер, - торопливо сказал я. - Текинский. Такой, понимаешь, даже ахалтекинский.
Сенька отступил на шаг. Он отталкивал вывернутыми ладонями ковер с таким лицом, будто мы ему протягивали гадюку.
- Да на кой... На кой мне ковер?! - плачущим голосом заорал он вдруг. - Не нужен мне ковер! Не беру я их!
"Не беру, беру, бу-бу-бу..." - забормотал гулкий подъезд.
- Желтизна где? Камешки где? - яростно зашипел Сенька.
Мне показалось, что он сейчас заплачет, или ударит нас, или еще что-нибудь сделает. Такое у него было лицо.
И тут Вячек ему выдал. Откуда что взялось.
- Ты что же, гад, отказываешься? - тонко заголосил он. - Отказываешься, да? Хочешь все сразу, да? На блюдечке с голубой каемочкой хочешь? А мы берем, что есть. Сегодня ковер, завтра золото будет. Только не тебе будет. Другому будет. Нам надо, чтоб все брали. Сегодня ковер брали, завтра камни. Прозрачные такие. Во!
Он быстро отвернул угол и сунул ковер Сеньке под нос:
- Ты гляди, какой коврик! Ты гляди! Текинский. Старинный. Таких больше нет. "Не беру-у...", дурак потому что.
Оранжевые огоньки молча спустились пониже. Сенька молчал, только хлопал ресницами и сопел. Потом он устало сказал:
- Ну, ладно. Давай. Только на кой он мне нужен, все равно не знаю.
Он взял ковер, повертел в руках и, не разглядывая, брезгливо бросил на пол.
- Сколько?
- Двести, - в один голос ответили мы и замерли. Сенька вытащил из внутреннего кармана толстенную пачку денег (я столько никогда не видел ни до, ни после), вялыми движениями отмусолил две бумажки, потом уставился на нас долгим взглядом:
- Камни будут?
Мы закивали.
- Когда?
- Сказано тебе - завтра, - ответил Вячек.
Сенька отдал ему деньги и сказал тихо, но так, что по спине мурашки забегали:
- Ну, глядите, сявки, обманете - под землей найду.
Все-таки мы, видно, не так себя вели, как надо. Или Сенька очень уж разозлился. Или потому, что на лестнице тлели огоньки. Но это был совсем не тот, не вчерашний Сенька Шустряк - вертлявый и заискивающий.
Это был человек опасный, как бритва. И глаза у него не бегали, а были круглые, пустые и страшные.
Наверное, убивают с такими глазами.
Я передернулся, а Вячек пробормотал:
- Да ладно, чего ты... Сказано ведь.
Мы вышли на улицу. Медленно, тягуче, как во сне, дошли до угла и, не сговариваясь, бросились бежать.
Больше мы никогда не встречали Сеньку Шустряка.
Наше счастье, наверное.
Тетя Поля была счастлива.
А мы долго еще ходили оглядываясь и вздрагивали от любого резкого звука.
Я до сих пор вижу эти круглые дырки на лице вместо глаз и совсем не уверен, что мне захотелось бы сейчас стоять в темном подъезде с таким Сенькой и поглядывать на те два огонька наверху.
ГЛАВА V
Второй уже день Балашов ходил взвинченный и сердитый.
Он позволял себе даже покрикивать на рабочих и сам же после этого мучился угрызениями совести.
Наконец Филимонов не выдержал, отозвал его в сторону и сказал:
- Саня, скажи мне за ради бога, что ты психуешь, на живых людей бросаешься?! Я ж вижу - ты и бригаду дергаешь, и сам дергаешься. Если ты из-за того крепкого разговора с главным, то напрасно.
- А откуда... откуда ты знаешь? - изумился Балашов.
Филимонов усмехнулся:
- Я, брат, все знаю. Сарафанная почта работает. Зря переживаешь. Главный - дядька правильный, и ты все верные вещи ему толковал, давно пора, так что и психовать, выходит, нечего.
- Да я... я не потому.
Балашов густо покраснел и почувствовал, как в груди разливается что-то горячее, поднимается к глазам.
Впервые бригадир заговорил с ним на "ты", заговорил, как с близким человеком.
И Балашов прекрасно понимал, что это означает. Означает, что он выдержал испытание, что его признали своим.
- Понимаешь... э... Сергей, - забормотал он, - понимаешь, неудобно как-то получается. Выскочил, наговорил, накричал. Столько людей работает, столько опытных мастеров, прорабов... А я будто самый умный. Выходит, явился - раз, два и додумался. Разве так бывает? Да и чего думать-то, на поверхности лежало, все и без меня знали.
- Во, чудило! Чего ж не бывает? Конечно, бывает! Чего ж не умный? Дурак ты, что ли? Пришел, поглядел свежим глазом, увидел и сказал. Молодец. Честь тебе за то и хвала, хоть и другие, вообще-то, тоже знали, что там говорить, помалкивали только. А мне, знаешь, бригадиры завидуют, чесслово! У-у, говорят, какого ты башковитого мастерюгу отхватил, Филимон, хитрый ты, говорят!
Филимонов лукаво засмеялся и хлопнул вконец смутившегося Балашова по спине. Потом снова заговорил серьезно:
- Ты думаешь, люди не видят? Люди, Саня, все видят, все подмечают. Который шаляй-валяй, а который с душой вкалывает. Мы про это больше говорить не станем, потому еще скажу: давай, Саня, и дальше так. Только не обманывай никогда нашего брата. Можешь поорать, наказать даже, только не обманывай. Потому что часто бывает в работе нашей - наобещает мастер или прораб, насулит золотые горы, когда план или там сроки подожмут, - давай, мол, ребятки, оставайтесь сверхурочно, выручайте, а я уж вас не забуду. Ребята и вкалывают, бывает, сутками, и не подумай, не за одну деньгу, а потому как тоже с понятием, неохота хуже других быть. А потом дойдет до расплаты, до нарядов значит, и этот голубчик возьмет и забудет обещания свои. Вот и ходят работяги, выпрашивают у него свои кровные, заработанные, да не просто так, а с понятием, денежки, как подаяние какое. Я ж понимаю, конечно: у вас свои заботы - фонд зарплаты, то-се, бывает, что и впрямь нечем заплатить. Так ты уж тогда и не обещай или сразу объясни человечьими словами и голосом, что к чему и когда сможешь. Вот тогда будут тебе и вера и авторитет, уж ты мне поверь. Ты мои слова запомни. А насчет твоего разговора с главным - все правильно, не переживай и стой на своем. Все! Уф, прямо-таки язык заболел, целую тебе речь выдал;
Филимонов высунул язык, смешно скосил на него глаза, покачал головой и ушел.
Балашов остался один. Он вытащил из мятой пачки сигарету. С трудом закурил на ветру. Странное чувство овладело им.
Он почувствовал вдруг себя хозяином. Только сейчас он наконец ясно понял, что все это время, не отдавая в том самому себе отчета, он просто играл хозяина, изображал его. Он был и актером и зрителем вместе. Лихо выписывал наряды, материалы, щедрой рукой мог дать направление на склад за новой спецовкой или сапогами, хоть срок старым еще далеко не вышел, и будто любовался собой со стороны - вот какой я, глядите, всемогущий и добрый рубаха-парень. Но где-то подспудно, глубоко внутри, не признаваясь себе в этом, он чувствовал, что это не всерьез, это игра, временная игра. Будто ждал - вот-вот придет настоящий хозяин, взрослый, властный человек, и скажет: "Ну, хватит, малый, поиграли и будет, пора честь знать, иди гуляй, теперь не до шуток. ДЕЛО начинается, я стану работать!" И станет. По-настоящему, прижимисто, считая каждую трубу, каждую кипу пакли, каждую тонну песка.
Балашов сел на штабель досок и огляделся, будто впервые попал сюда, новым, взыскательным глазом.
Увидел под открытым небом лопнувший, наполовину опорожненный мешок цемента, чертыхнулся про себя, отметил - велеть штукатурам сегодня же прибрать.
И вдруг со счастливым изумлением понял, что разумный взрослый человек уже пришел. Пришел Хозяин. И этот Хозяин он - Санька Балашов.
Но вот он вновь вспомнил разговор с главным инженером и нахмурился.
Дело было вот в чем.
Каждый день Балашов заказывал три-четыре самосвала под экскаватор, для перевозки грунта. И в конце дня обязательно начинался крупный разговор с шоферами. Разговор тяжелый и неприятный.
Для того чтобы шоферам выполнить план, им надо было съездить по двадцать четыре рейса на расстояние одного километра с полным грузом.
А делали они от силы двенадцать-тринадцать.
Но требовали от Балашова, чтобы он им отмечал в транспортной накладной все двадцать четыре. Прямо с ножом к горлу подступали. Иной раз чуть до драки не доходило, - если б не бригада, ходить бы мастеру битым.
Сперва он твердо стоял на своем, выслушивал многоэтажные построения из таких слов, каких ни в одном словаре не сыщешь. Но однажды транспортная контора взяла и не прислала на его участок ни одного самосвала.
И на следующий день тоже не прислала. И два дня простоял махина-экскаватор "Ковровец". И два дня бездельничала бригада.
И горел план.
А у людей горели заработки, потому что бригада работала сдельно, получала с погонного метра уложенных труб.
Люди ходили хмурые и злые, косо поглядывали на Балашова. А Зинка тут же стала орать в пространство, ни к кому не обращаясь конкретно, о том, что некоторым, мол, раз плюнуть залезть рабочему в карман, рублем ударить, им бы только свой гонор показать, потому как им, этим людям, твердая зарплата все едино капает, хоть целый месяц загорай. И даже Травкин хмурился, хотя и помалкивал, и непонятно было, то ли он Зинкины глупые слова не одобряет, то ли принципиальность Балашова. А Филимонов старался на Саньку не глядеть, избегал оставаться с ним наедине.
И тогда разъяренный Балашов бросился в контору, к начальству.
Он влетел к главному инженеру и с порога начал выкладывать все, что наболело у него за эти дни. Он махал руками, кричал, только что ногами не топал. Кричал, кричал, а потом вдруг ему показалось, что главному совсем его неинтересно слушать.
Главный глядел скучными глазами куда-то вбок и машинально кивал головой. И видно было, что думал он о чем-то совершенно к балашовскому крику не относящемся. Да и слушал он, показалось Саньке, вполслуха.
- Да, да. Безобразие какое. Все правильно. Многие мастера и прорабы жалуются. У многих похожие конфликты. И многим приходится подчиняться обстоятельствам.
- Вы... вы что же это... вы что, - задохнулся от возмущения Санька, - на приписки меня толкаете, да? Липу писать?
- Ну вот что, Александр Константинович, покричали и будет! Вы мне таких обвинений не бросайте, подумайте, прежде чем говорить, до десяти, что ли, посчитайте, успокойтесь. Не мальчик уже и не с товарищем разговариваете. Понятно?
- Нет, не понятно! Мне ваша точка зрения, позиция ваша непонятна! У меня бригада два дня простаивает, а мне машин не дают, вот это мне понятно! На себе я грунт возить должен?
В глубине души Санька удивлялся сам себе, своим резким словам, своему гневу, но его занесло, и остановиться он уже не мог, да и не желал.
- Будут у меня завтра машины или нет? Вы мне прямо скажите.
Балашова трясло от гнева. Он вспоминал слова Зинки, видел лица своих рабочих и заводился все больше.
"Если юлить начнет, сразу иду в партком, - подумал он, - потом в трест, к черту, к дьяволу, но своего добьюсь!"
В голосе его как-то сама собой прозвучала угроза. Главный чуть заметно улыбнулся:
- Будут. Я уже звонил транспортникам, начальнику звонил, и не только ему. За самоуправство он еще крепко поплатится, за эти два дня. Но...
- Что "но"?
- Вот что. Давайте поговорим спокойно. В том, что транспортная контора виновата, сомнений нет, за то и биты будут. Но допустим, я дам вам не три машины, а одну. Что будет?
- Экскаватор простаивать будет! Пока она отвезет грунт, пока вернется, он работать не сможет.
- Но план она выполнит? Липу писать будет не надо?
- Не надо! Но ведь...
- Погодите! А если три?
- Три в самый раз.
- А сколько они успевают сделать рейсов?
- Тринадцать-четырнадцать.
- Ага. А почему не больше?
- Да потому что экскаватор все время копать ведь не может. Вернее, он-то может, но тогда траншея обвалится. Надо ведь ее закрепить, потом трубу уложить, стык заделать, потом уже дальше копать. Все это время экскаватор стоит, значит, и машины стоят.
- Ну вот, а план у самосвала - двадцать четыре ездки. Из расчета беспрерывной работы экскаватора, понимаете?
- Чего ж не понять-то! Но ведь беспрерывно не получается же, технология такая.