"Есть в этой Глаше, - думал с радостью Кондратьев, - огонек…"
Зашумели аплодисменты.
- Баба, а отрубила как топором.
Петро Спиридонович, опираясь на палку, поднялся, постоял, посмотрел на своего соседа, который сидел, все так же угрюмо склонивши голову, и пошел к президиуму.
- Граждане, имею слово!
- Погодите, Петро Спиридонович! Слово Ивану Кузьмичу!
На трибуну взошел Иван Кузьмич Головачев - председатель хуторского колхоза "Дружба земледельца". Это был мужчина коренастый, полнолицый, с мягкими светлыми усами. Обычно он выступал редко, а если и случалось ему выйти на трибуну, то всегда речь его текла плавно, а голос был ласковый. При этом в больших серых глазах его таилась какая-то невысказанная мысль, - казалось, что говорил он совсем не то, что думал.
Собрание зашумело:
- Расскажи, как ты трактора обратно в эмтээс отправил!
- Живете в своей "Дружбе" волками!
- Тише, товарищи! - крикнул Никита Никитич. - Дайте ж человеку высказаться!
Головачев не отвечал на реплики.
- Тут все выступавшие, - начал Головачев, - призывали быстрее иттить в коммунизм. И чего нас еще призывать? Мы, слава богу, торопимся так, что за всеми делами и поспеть не можем… А все получается через то, что планы, сказать, и по зерну, и по мясу, и по молоку, и по другим прочим поставкам большие, а мы хлеборобское занятие забыли и рвемся к строительству…
- Запела "Дружба"!
- Ты по существу!
- Довольно прений!
- Дайте слово Петру Спиридоновичу!
- Да я не против стройки! Строить надо, а только уборка на носу, об ней тоже надо подумать… Почему нет совещаний по хлебоуборке? Ведь мы в первую голову не строители, а хлеборобы… Я кончил.
Виновато улыбаясь и скрывая в глазах все ту же невысказанную мысль, сел на свое место. Головачева сменил Петро Спиридонович. Старик снял шапку и, держа ее на груди, поклонился собранию и сказал с упреком:
- И чего вы галдеж подняли? Нужно дело вершить, будет человеку из этого выгода - вершите, а опосля соберемся и начнем хоть до утра разговоры устраивать. - Старик помял в кулаке куцую и совершенно белую бороду. - Где эта красивая жизнь? Ее еще и не видно, а спорщиков собралась полная площадь… Тут не спорить надобно, а за дело приниматься… Слов нет, молодежь нынче горячая, поговорить умеет, ей не терпится, да и сам голова района еще молодой и дюже щирый… Так вы эту молодежь не приучайте к балачкам, а приноравливайте к делу, чтобы горячность зазря не пропадала… Ежели конь горячится, ему попускают вожжу. - Старик усмехнулся: - Вот и наш Хворостянкин, уже и немолодой, а тоже горячая голова, только, как я на него посмотрю, горячится не в ту сторону… Более действует словами, мастак прихвастнуть, себя подхвалить, чтоб все одного его примечали. А ты, Игнат Савельич, и так великан, и завсегда у всех в глазах столбом маячишь…
По собранию прокатился смех.
- Ты мою личность но трогай, - отозвался Хворостянкин.
Старик сжимал в кулаке бородку и, щуря глаза под косматыми бровями, продолжал:
- На мое мнение, граждане, грошей мы дадим, за этим дело не станет, а только одними грошами ничего не сделаешь. Про людей подумайте. Тут требуется всех людей, от стара до мала, подбодрить хорошенько да сгуртовать до кучи. Допустим, на чем бочка держится? На обручах. Сними обручи - и клепка рассыплется. Вот так в любом деле - крепость важнее всего… Тут Хворостянкин не велел касаться личности, а я коснусь. Ты, Игнат Савельич, говорил, будто у тебя чересчур много идейности, а ты ее, эту идейность, людям передай, чтоб они за колхоз болели. А то что ж получается в нашем "Красном кавалеристе"?..
- Петро Спиридонович, - снова не удержался Хворостянкин, - о своем колхозе мы поговорим на правлении… Вы по докладу…
- А я и так по докладу, - усмехаясь, ответил старик. - Мы тут решаем насчет коммунизма, а у тебя в колхозе самого простого порядка нету. Те самые обручи никуда не годятся, рассыпаются! Это и есть по докладу. Людям мы намечаем богатую да удобную жизнь, а ты, Игнат Савельич, присмотрись, может, кто еще непригожий к той жизни, - вот оно и получится аккурат по докладу. Есть же у нас, чума их побери, такие граждане, какие числятся в колхозе, справки и там еще что ты им подписываешь, а они только торговлей живут… Это же не колхозники, а какие-то спекулянты. Об этом предмете и подумать надо. А то построим там всякие научные дома, дороги, леса разведем, водой снабдим, купальня в доме и все такое прочее - вещь стоящая. А только и людей к этому надо подстраивать, сказать - подлаживать, особливо тех, кто еще виляет хвостом - и нашим и вашим… Про это я и хотел высказать.
Старик снова поклонился, надел шапку и, выждав, пока стихнут аплодисменты, сошел вниз.
Затем выступал бригадир тракторной бригады, молодой высокий и худой парень. Говорил горячо, блестя молодыми, жаркими глазами. Во время его выступления Кондратьев пробрался к президиуму, поздоровался и отозвал в сторонку Сергея:
- Сколько выступило?
- Это шестнадцатый… Ты будешь?
- Я с животноводами вдоволь наговорился. - Кондратьев наклонился и шепотом проговорил: - Будешь заключать - старика поддержи: толковый казачина…
Время уже было позднее, когда собрание закрылось и станичная площадь опустела. Кондратьев и Сергей задержались в станичном Совете, поговорили о текущих делах с председателями колхозов и тоже уехали.
За станицей, как только минули мостик через речонку Родники, открывалась холмистая степь, и машина, рассекая огнями фар темноту, освещала то цветущий, выраставший стеной подсолнух, то серебристо-желтые колосья ячменя, то низкое и густое, как щетка, просо. В приспущенные стекла со свистом бился ветер - пахло свежестью трав и зреющих хлебов. Кондратьев сидел несколько боком, наклонясь к Сергею, и держался рукой за поясницу.
- Да, плохой из меня кавалерист, - пожаловался он. - Разбился в седле.
- Это пройдет, - сказал Сергей. - Ну, как там поживают наши "курортники"? Как отнеслись к плану?
- Все приняли и кое-что подсказали… Просят электричества.
- Дело нужное… А еще что?
- Культбазу надо строить.
- Это ты им подсказал?
- Да не в том суть, кто подсказал, - важно то, чтобы построить на пастбищах такое здание, где бы можно было сосредоточить всю культурную работу: радио, кино, клуб, читальню.
Кондратьев закурил, угостил Сергея и спросил:
- А о чем говорил Гордей Афанасьевич? Я его выступление не застал.
- Все о деньгах, - со вздохом ответил Сергей.
- Ты не вздыхай… Это, Сергей, весьма существенный вопрос. - Кондратьев раскурил папиросу. - Этот вопрос надо обсудить детально, и не вдвоем, а с руководителями колхозов. Тут нужны и бережливость, и большая осторожность.
- Я это понимаю.
- А этот старик, как его фамилия? Да, Петро Спиридонович Чикильдин. Интересную мысль высказал. Он, кажется, плотник?
- Бондарь, - сказал Сергей, - и идейный противник Хворостянкина.
- Значит, не случайно упомянул о бочке. - Кондратьев некоторое время курил молча, о чем-то думая, - Да, старик прав… Людские души тоже нужно и строить и обновлять - вот к чему призывал этот бондарь и очень кстати призывал…
Некоторое время ехали молча, смотрели на темные дали степи, каждый размышляя о своем.
- Бедны мы еще хорошими работниками - вот в чем беда! - сказал Кондратьев. - Простой пример. В "Красный кавалерист" нужен партийный руководитель - и такой, который бы стоял на две головы выше Хворостянкина. И вот я не могу подобрать человека.
- А если найти на месте? - посоветовал Сергей.
- Назови, кого?
- Есть там агроном Нецветова.
Кондратьев не ответил. В это время машина спустилась с горы и осветила мост, широкий разлив Кубани, темные кущи садов по ту сторону берега.
- Вот и Рощенская! - сказал Кондратьев. - Быстро мы приехали…
6
Днем стояла жара, а ночью над горами веяло свежестью. От реки тянуло холодком, из ущелья дул прохладный ветер, принося слабые запахи скошенных трав и цветов. Тишина и полуночный покой царили вокруг.
- Эх, и что за ночка! - задумчиво проговорил Илья. - Танюша, тебе не холодно?
Татьяна не ответила. Они шли рядом. Разговор не клеился. Улица тянулась по ложбине. Дома прятались в садах, - ночью это были не сады, а густой лес с тревожным шелестом листьев. Ветви затеняли улицу, кое-где горели фонари на столбах, и от этого небо казалось необыкновенно темным и звездным. Илья вел на поводу коня, тишину нарушал мягкий топот копыт. Конь переступал осторожно и, не рассчитав шаг, часто толкал мордой в спину своего хозяина, - тогда скрипело седло и звякало кольцо на уздечке.
- Илюша, ехал бы ты домой.
- А ты как же?
- Что ж я? Тут уже близко.
- Одной страшно?
- Отчего ж страшно? Я не из пугливых…
- Это верно.
- Тебе еще столько ехать! И к утру не приедешь.
- А мне хотелось до утра побыть с тобой.
- Вот ты какой! - Татьяна остановилась, тяжело вздохнула. - Этого нельзя…
- Вот горе! Но почему же нельзя, Танюша?
Татьяна промолчала. И опять они шли молча. На краю улицы, в гуще деревьев, показались плетень, хворостяные ворота и калитка. Здесь жила Татьяна. Илья привязал к изгороди повод и попросил Татьяну посидеть на скамеечке. Татьяна села неохотно, стала не спеша поправлять косу и повязывать косынку. Илья закурил, осветив спичкой свое смуглое до черноты лицо, сухое, с горбатым носом.
- Думалось мне, - сказал Илья, - что ты пригласишь меня в дом…
- В такую пору? Это зачем же тебя приглашать?
- Смеешься?! Посидели, поговорили бы… Сынишку твоего посмотрел бы.
- Сынишка спит, да и все в доме давно спят.
Илья склонил голову, закурил. Татьяна выдернула из плетня хворостинку, поломала ее и сказала:
- Илюша, зачем ты на заседании партбюро завел этот разговор?
Илья молчал, еще ниже наклонив голову.
- Все равно из этого ничего не выйдет, - продолжали Татьяна. - Только Хворостянкина разозлил.
- Я сказал о тебе правду, сказал то, что нужно было сказать, и бояться тебе нечего… А что касается Хворостянкина, то пусть себе злится…
- А что скажет Кондратьев?
- Вот этого я еще не знаю. - Илья посмотрел Татьяне в глаза. - Но думаю, что Кондратьев поддержит… Вот поеду и доложу обо всем…
- Не успеешь. - Татьяна отвернулась и стала срывать листья хмеля на плетне. - Раньше тебя там будет Хворостянкин. Он же грозился ехать к Кондратьеву прямо с заседания…
- Это не страшно.
- Да ты герой! - Татьяна встала. - А все-таки тебе нужно ехать.
- Гонишь? - Илья тоже поднялся. - Ну что ж, поеду. Только на прощание скажи: настроение у тебя плохое?
- Да, радоваться нечему. - Татьяна отвязала повод и перекинула его на гриву коня. - Езжай, скоро рассвет.
Илья подтянул подпруги, отвязал притороченную к седлу бурку, накинул ее на плечи, затем подержал в руке стремя, но в седло не садился.
- Танюша, не печалься. Это же не только мое желание! Слыхала, что члены партбюро говорили… Ну, ты не грусти… Мы поможем… Я помогу! Веришь?
- Хорошо, хорошо. - Татьяна подошла к нему. - И верю, и печалиться не буду… Ну, что же тебе еще нужно?
Илья выпрямился, взмахнул, как крылом, полой бурки и укрыл Татьяну.
- Не балуйся, Илья!
Она хотела вырваться, но Илья удержал ее за руки:
- Веришь, Танюша, ничего мне не нужно! Понимаешь, ничего! А только уезжать от тебя не хочется…
- Смешной, ой, какой смешной!
Илье стало грустно, и он отпустил ее руки. Татьяна постояла с минуту, потом тихонько откинула полу бурки и отошла к калитке. Илья подошел к ней, молча посмотрел на ее грустное лицо, на чуть приметный в темноте завиток волос между бровями, а потом птицей взлетел в седло и с места погнал коня в галоп. Стук копыт постепенно смолк, только тревожно и глухо шумели верхушки деревьев.
Татьяна прислонилась к калитке и еще долго смотрела в темноту грустными глазами. Постояв так, подалась вперед и, как бы уже не в силах устоять, пошла быстрыми шагами не во двор, а по улице. Вокруг было тихо, лишь надоедливо звенели кузнечики за плетнем и слабо шептались верхушки деревьев. Татьяна свернула за угол и, осторожно прячась за ветками, вошла в соседний двор.
Против хаты стоял навес под камышом. Из-под навеса вышла собака, подошла к Татьяне, потерлась у ног, зевнула и ушла в глубь двора. Татьяна смотрела на темную пасть навеса и не могла сойти с места. Преодолевая вязкую тяжесть в ногах, пошла, прижалась к углу и сказала совсем тихо:
- Гриша… Это я пришла…
Никто не отозвался. "Наверно, спит", - подумала Татьяна, чувствуя, как лицо ее горит жаром. Сбив рукой косынку на плечи, она наклонилась и отшатнулась. Кровать, пристроенная к стене в виде лавки, была пуста. Рядно, прикрывавшее сено, пушисто намощенное по кровати, свисало на землю.
- Вот оно как… нету, - сказала она сама себе и испугалась своих слов. - Или со степи не приходил, или, может…
Она не договорила и осторожно, точно боясь споткнуться, вышла со двора…
А Илья в это время спускался по узкой, густо затененной улочке к речке Родники. У берега попоил копя, затем переехал вброд по мелкому перекату и свернул на дорогу, уходившую по ложбине. Конь всхрапывал и косился на кусты, шапками торчавшие по обеим сторонам дороги. Илья покороче подобрал поводья и поехал рысью. Татьяна не выходила у него из головы. "Эх, Татьяна, Татьяна, и радость моя, и горе мое… Сколько стерпел обид! А за что? Чем же я виноват перед тобой? Не знаю… Разве тем, что полюбил?.." Илья задумался и опять, как уже много раз, перед ним возникла Татьяна, все такая же молчаливая, с завитком на лбу и с лукавым блеском серых глаз.
7
Еще и восток не пылал багрянцем, и купол неба не окрасился в светло-серые тона; еще по-ночному гуляли звезды и на землю сизым туманом ложилась роса - трава, листья лопуха, кустарники при дороге не отливали блеском, а были матово-темные; еще только-только разыгралась крикливая спевка зоревых петухов; еще редко в какой хате дымилась труба и хлопотала у печи хозяйка, - словом, день еле-еле нарождался, а по улице Рощенской уже разудало гремела тачанка.
И хотя бы это была какая-нибудь особенная тачанка, а то совсем обычная, каких на Кубани не счесть: и тот же веселый говор колес, и тот же воркующий цокот ступиц, и те же мягкие и уже старенькие рессоры, укрученные, очевидно для прочности, тонкой проволокой, и те же поднятые козырьки из жести, местами согнутые и забрызганные грязью, и тот же высокий ящик с травой, ярко зеленеющей из-под полости… Только тем, пожалуй, и отличалась тачанка, что у нее на тыльной стороне заднего сиденья какой-то мастер кисти изобразил довольно-таки красивую лужайку с замысловатым изгибом Кубани и с двумя деревцами на берегу, а поверх картины размашисто написал: "Красный кавалерист".
Вот этот замысловатый пейзаж и эти два слова, так и бросавшиеся всем в глаза, и выделяли тачанку, проезжавшую на заре по Рощенской, среди ее прочих многочисленных сестер. Появись она не только в Рощенской, а на улице, скажем, самого людного города, и уже ее заметят, и всякий человек, невольно провожая ее глазами, скажет: "Красный кавалерист" появился". И тут же, заметив в тачанке грузного и солидного на вид мужчину, добавит: "Эге! Хворостянкин уже куда-то скачет!"
Да, тут ошибиться было невозможно! Та самая тачанка, что с таким шумом и лихостью катилась на площадь Рощенской, принадлежала именно колхозу "Красный кавалерист", а мужчина пожилых лет, с молодцевато закрученными усами какого-то желтовато-бурого цвета, сидевший на сочной траве, покрытой полостью, был не кто иной, как Игнат Савельевич Хворостянкин. Пожалуй, никто из председателей во всей Кубани не мог так, как Хворостянкин, сидеть на тачанке: голова чуть приподнята, спина прямая, осанка гордая, - казалось, он был готов всякую минуту соскочить на землю и пойти своим деловым и широким шагом. И внешним видом Игнат Савельевич заметно выделялся среди других председателей колхозов: на нем были хромовые сапоги со сморщенными на икрах голенищами, суконные, изрядно потертые галифе с широченными, до колен, леями, из белого полотна гимнастерка с нашивными карманами, вечно вздутыми, набитыми какими-то бумагами, записными книжками и карандашами, а на плечах и спине - застаревшая пыль, пропитанная потом. Рядом с Хворостянкиным его кучер Никита - щуплый, согнувшийся старик, с огрубелым на ветру и жаре лицом, заросшим давней колкой щетиной, - напоминал подростка.
- Игнат Савельич, завернем в райком? - осведомился Никита, когда тачанка выкатилась на площадь.
- Это за каким дьяволом мы будем заворачивать в райком? - пробасил Хворостянкин. - Кто там есть в такую рань? Говорил тебе, не гони коней, не показывай им кнута, так нет же, летел как на крыльях! А теперь будем тут петушиную музыку слушать…
- Чего же бунтуешь? - смело возразил кучер. - Сам же приказал с ветерком…
- Ну, вот что: не рассуждай, а гони в райисполком.
- Да там же, как я понимаю, никого не будет, разве что сторож…
- А ты не дакай. Сказано, гони - и гони.
И Никита погнал, круто завернув за угол. А Хворостянкин, сидя все так же браво, смотрел в спину кучеру и на минуту задумался: "В самом деле, Никита прав: и в райисполкоме, должно быть, никого еще нет - рано! Куда ж ехать? К Кондратьеву на дом? Боязно: все-таки неудобно подымать человека с постели… А куда ж ехать? А что, ежели я явлюсь к Тутаринову? Этот молодой, спать ему долго вредно, и ничего, ежели подыму от молодой жены… Да оно и лучше сперва поговорить с Тутариновым, заручиться поддержкой, а тогда уже…"
- Прр! - крикнул Хворостянкин. - Куда летишь? Заворачивай! Знаешь, где живет председатель райисполкома? Гони туда. Да не пускай вскачь! Не на пожар едем! Шагом, шагом, кому сказано! Кнут спрячь… Ах ты, горе!
Кучер не послушался, поехал быстрой рысью и у низеньких из досок ворот с узкой калиткой осадил коней. Хворостянкин на ходу соскочил с тачанки, коленкой распахнул калитку и торопливым шагом направился не к дверям, а к раскрытому окну, смотревшему в сад.
- А где тут хозяева? - сказал он басом, приподымая занавеску и заслоняя плечами всю раму.
Ирина проснулась и толкнула Сергея. Сергей тоже услыхал чей-то знакомый голос, но вставать ему не хотелось. "И кого это нелегкая принесла в такую рань?" - подумал он.
- Долго, долго зорюешь, Сергей Тимофеевич, - бубнил Хворостянкин. - Это, наверное, молодая жена виновата.
- А! Вот оно кто буйствует, - сказал Сергей и с трудом оторвал голову от мягкой и теплой подушки. - Медведь! Чего не даешь людям спать?
- Да разве тут можно спокойно спать? Дело есть срочное…
- Ну заходи.
- Сережа, - зашептала Ирина, - ты его задержи в сенцах, пока я оденусь.
Когда Ирина согрела чай и накрыла стол, станица уже давно жила и привычным мычанием идущих в стадо коров, и разноголосым пением петухов, и звоном ведер у колодца, с грохотом по улице колес и скрипом калиток, и отдаленным говором людей - летнее утро вступило в свои права.
- Сергей Тимофеевич, ты бы лучше водочку поставил взамен этой жидкости, - сказал Хворостянкин, принимая из рук Ирины стакан с чаем.
- Не пью…
- Это я знаю. - Хворостянкин тяжело откинулся на спинку стула и хрипло рассмеялся: - Сам не пьешь, так ты бы не для себя, а для гостя.