Людской поток выносит нас до самого берега Ангары, тут он распадается на ручейки, а ручейки, словно струйки в песке, пропадают у домов. Здесь, на берегу, тихо, серая вода, мутные в тумане деревья. А с той стороны поросячий визг "маневрушки" - на том берегу вокзал.
- Летом здесь все по-другому, - говорит Соня, - в городе душно, а здесь приятно. Много лодок, бакены, как треугольники полосатые, правда, похожие? А как ваш немецкий?
- Ну его к шуту, заучился. Как-то пришли ребята в общежитие, меня спрашивают, а тетя Шура, уборщица наша, развела руками и говорит:
- Свихнулся парень, не по-нашему здороваться со мной стал!
Тетя Шура зимой и летом одним цветом: валенки, полушалок на лоб - только глаза видны, и тряпку из рук не выпускает, трет, чистит. А муж у нее - ну прямо каланча, ребятишки так и дразнят его - на лошади ездит по магазинам - продукты развозит. Умная коняга каждый вечер чуть тепленьким притаскивает его к общежитию. А тетя Шура от окна к окну бегает, просит: "Вы уж, мужики, поосторожнее с ним". А мы его, как жердь, волоком, надоел, да длинный уж очень, как иначе его. Слова от нее никто худого не слыхал, разденет его, в постель уложит. А тут как-то заглянул в их конуру, смотрю - тетя Шура сидит на кровати, а эта "каланча" по щекам ее. Не выдержал я, толкнул его. Как они оба на меня налетели, особливо тетя Шура, и откуда только прыть взялась, чуть глаза мне не выцарапала! "Паразит, кричит, ты эдакий, чуть мужика не изувечил! Кто тебя звал, без сопливых обойдемся. Не лезь, когда муж жену учит!" Вот и пойми их!
- Не надо мешать людям жить, - вздохнула Соня, - каждый по-своему, живет.
- И правильно. Сами разберутся.
- Вот у нас папа пришел с войны на одной ноге и без руки, но мама ему все равно поддавалась. Однажды, когда мама копала в огороде картошку, отец просыпал ведро и за это же пнул ее. Соседка не выдержала, перемахнула через плетень и ударила отца кулаком по спине.
Вскоре папа умер, мама плакала и всегда говорила: он умер от самолюбия. А соседку так до смерти и не простила. Мама у нас были добрая и работящая очень. А я вот ничего не умею, никакой специальности, разве что по дому…
- Научишься, не торопись. От работы кони дохнут, - глупо пошутил я, желая отвлечь Соню от тяжелых воспоминаний.
- А без работы люди гибнут, - вздохнула Соня и слизнула иней с ветки. - В детстве я мечтала стать артисткой. Когда мамы не было дома, доставала из сундука ее белое подвенечное платье, наряжалась и выступала, сценой мне служил тот же сундук. В войну мы все проели, но это платье мама сберегла. Мама много работала на заводе, иногда ее увозили в больницу, а была ли она хоть раз в отпуске - не помню, наверное, нет. Я бы тоже могла пойти на завод…
Соня втянула в пальтишко голову и по-детски хлюпнула носом.
- Знаете, как я себя представляю? Как на фото в журнале: комбинезончик на лямочках с кармашками, ботинки во-о-от на такой микропоре, из кармашка штангель поблескивает, косыночка.
- Неплохо, неплохо, эдакая ударница, да?
Я живо представил Соню, только уж слишком худенькая она, любой комбинезон перешивать придется.
- При заводе есть и школа рабочей молодежи… - И тут я заткнулся. Куда это меня повело, казенщина какая-то. Завод, школа. Разве все сразу ей перемолоть? Да и трудно это. Вот я позавчера опоздал на пол-урока и до звонка проторчал в коридоре. Сам по себе вывернулся вопрос: зачем хожу в школу. Ответ: хожу, и все.
Если уж честно - и никакой немецкий мне ни к чему, строить гидростанции в Германии я вовсе не собираюсь. Но другие же знают, чем же я хуже? А вот Витька Пономарев, тот ходит в школу для развлечения, не успевает по всем предметам, и ничего его не трогает. В школе ему просто кажется весело, ребята свои. Анатолий Белов не будет ходить, жена заставит ребенка нянчить. Яслей пока нет, вот Белов и едет на "тройке", мучается, изворачивается, а едет. А все же в школе мы крепко сдружились, да и отставать друг от друга неохота. Если день профилонишь, ходишь как потерянный, не хватает чего-то… Пропахший махрой класс. Мужики в гимнастерках, ордена спрятали, нашивки спороли, одни штампы да печати остались. Штатскими костюмами обзавестись не успели, да и не по карману, старое надо донашивать. Конечно, бывшие фронтовики - переростки в школе, гражданских мужиков тоже хватает, а между нами пацанва, как вьюны. Смешно!
Скажем, выйдет к доске Иван Романович и стоит, как мак, красный. Пот градом по загривку. Слуха у него никакого, в артиллерии и сейчас еще служит, правда, при штабе. И учитель слышит, и весь класс, а он нет, не слышит, как ни старается подсказать ему Галка. Валентин Иванович не выдержит: "Садитесь. Иди ты, Иванова". Галка тук-тук на каблучках. "Вы что, оглохли, садитесь!" - берет она из руки растерянного Ивана Романовича мел. Они сидят за одной партой, и Галка страшно переживает за Ивана Романовича. Прыгает около доски, не может стереть тряпкой неправильный ответ Ивана Романовича - не достает. Решение торопливо пишет внизу. Только мелок стук-стук.
- Правильно, - скажет Валентин Иванович, - садись, Иванова, - Галка сядет за парту и закроет щеки ладонями.
Или Танька Синьпаль - артистка, поет и в самодеятельности и в театре даже. Мы ее старостой избрали. Над Санькой Чувашкиным она просто издевается. Чувашкин длинный, как пожарная лестница, она тоже переросток, они вместе и сидят на задней парте. У нас все длинные и широкие на задних партах, чтобы не застили нормальным людям. У Чувашкина ноги под партой не вмещаются, он их в проходе оставляет, и лежат они, как трубы. Ох, этот Чувашкин! С третьего урока начинает свистеть носом. Как захрапит, Танька под бок его. Он откроет дикие глаза, спохватится, а она ему на доску кивает - вызывают, дескать. Он долго выпрастывается из-за парты - ждет подсказку, оправляет коротенькую гимнастерку под ремнем и марширует к доске. Круто поворачивается на каблуках и замирает. Глаза у него невидящие.
- Проснитесь, Чувашкин, проснитесь, - говорит преподавательница, - Чувашкин, проснитесь!
Всем смешно. Санька и сам смеется, а как только учительница отворачивается, он Таньке - пудовый кулак. В общем, все довольны.
Мы-то знаем, что учительница неравнодушна к Саньке, и Танька тоже знает.
С четвертого урока, бывало, убежим в кино на последний сеанс - билеты у Таньки уже куплены, хотя знаем, что послезавтра класс выстроят на линейку для "разгона", но никто не отстает. Иван Романович тоже с нами, хотя его на линейку не позовут - он полковник. Но он сам встанет рядом с Ивановой.
Конечно, чины в школе, ни при чем. По математике все списываем у Галки, по литературе пишем коллективно. По немецкому тоже списываем.
С Соней мы встречаемся. Поболтаем о том, о сем, провожу ее домой. "Привет". - "Привет". Эх, Соня, Соня. Глаза у нее чистые, правдивые. Что-то надо делать, на работу она так и не устроилась. Разговаривал с Борькой, теперь он не Борька - Борис Константинович, техникум окончил, заочно в институте, заводом командует. Правда, завод с гулькин нос - ремонтный, человек на сто рабочих, но какой ни есть - завод.
А пока живем мы с ним по-прежнему, вдвоем в одной комнате. Парень он скромный, говорит, женюсь, тогда уж и квартиру дадут. Обещал Соню устроить. Если в эту субботу не будет аврала, схожу к Соне. Какую вот только работу он ей предложит?
- Пусть приходит твоя Соня, - сказал Борька.
На Восьмую Советскую - не ближний свет, через весь город топать. Можно и спрямить, здесь каждая дыра в заборе знакома. С тех пор как мы пацанами бегали, мало что изменилось, разве что дома поглубже в землю ушли да крыши выцвели. Крыши - деревяшки почерневшие от копоти, труб по десять над каждым домом. Мне всегда жаль белых голубей, не успеешь выпустить, а они уже как трубочисты. Но это мой город, и лучше городов я не встречал.
Головорезов здесь хоть отбавляй, на каждой улице свои. Ясно, теперь не то, что до войны было, совсем не то. Посерьезнели дети за войну, что ли? Взять хотя нашу Подгорную. Какая орава собиралась! Война многих прибрала, короче - я, Наташа и Егор вернулись. Вон в том домишке, что под железной крышей, когда-то красной, а теперь не то бордовой, не то коричневой, живет она, подружка моих детских лет. Ныне Наталья Максимовна Ведерникова. А напротив дом с резными ставнями, в этом я жил. Наташа всегда с нами была, с девчонками она не дружила. Ее и не отличить, бывало, от мальчишки, отчаянная! Пилотку носила, мечтала военным летчиком стать. Мы тогда всей Подгорной вели ожесточенные бои с Нагорной улицей. Театр военных действий был на Иерусалимском кладбище. Была и кровь! Помню, изобрели мы пушку из водопроводной трубы, один конец расклепали и завальцевали, укрепили эту трубу на лафете - тележке из-под мороженого, трубу залили наполовину водой, запыжили деревянной пробкой, а затем доверху забили шариками из подшипников. Выкатили орудие на баррикаду, развели под стволом костер, нацелили на неприятеля, а сами в укрытие. Вся ватага при полной амуниции: шашки из обручей, ручки алюминиевой проволокой перевиты, пистолеты-поджигалы на боку. Ждем грома орудия. Пушка молчит. Наконец Наташа не выдержала - в нашем отряде звали ее Жанна д’Арк, подбежала к пушке, а за ней ринулись и мы. Только склонились к орудию, как даст! У кого полон рот земли, кому глаза запорошило. Но целые, повезло, оказывается, трубу по шву разорвало, пушку подбросило. Наташе мать, конечно, всыпала, а нам долго грозила палкой:
- Я вот вам, голодранцы, наворожите войну!
И наворожили. В войну наши улицы опустели - и Подгорная и Нагорная. Ушли Иценкины - двенадцать братьев, ушла и Наташа. К концу войны мать ее ослепла от старости и слез. Мы вернулись вместе с одним из братьев - Егором Иценкиным. В тот же день пошли к Наташе.
- Стойте, ребята, это же вы? - потянулась она к нам. - Еще порохом пахнете! Проходите, я сейчас…
Наташа вернулась в кителе, при двенадцати боевых орденах и медалях.
Прошли годы. Теперь к ним - Наташе и Егору - они поженились - я забегаю только по большим праздникам - девятого мая да двадцать третьего февраля. Егор поначалу обижался, что редко хожу, а как дали инвалидную коляску - нашел занятие, все ремонтирует ее. Живут они с Наташей дружно, детей нарожали, живность завели. Как-то встретил Егора - траву на Иерусалимском косил.
…На Восьмой Советской Сони не оказалось. Жаль. Оставил ей записку и адрес Бориса. Так уж сложились обстоятельства, что я Соню долгое время не встречал и не знал о ее жизни ровным счетом ничего.
- Бедовая эта, твоя протеже, - сказал как-то Борис. - Порядок на ее участке, и, между прочим, серьезная девушка. Помощником диспетчера поставил, так, представь, метлу не бросает, в свободное время марафет наводит.
- Признавайся, Боря, влюбился? Что-то больно расхваливаешь.
- А между прочим, о тебе справлялась, дипломатично так: занятия, дескать, жаль пропускать, а то бы Антона навестила, как он там с немецким справляется.
- Справляюсь, и передай ей, пусть учебу не бросает. Оставляю, Боря, Соню на твою заботу, сегодня уезжаю в колхоз строить МТС. И ты будь здоров!
- Буду. А что это ты так вдруг - в колхоз?
- Посылают сельское хозяйство поднимать.
- Ну-ну, смотри не надсадись.
Мы вышли на крыльцо, обнялись. Какая у Борьки тощая спина.
…Прошло некоторое время, и я возвратился в свой город. На деревенских харчах и свежем воздухе загорел и окреп.
Ярко светило солнце, пахло пылью, асфальтом и магазинами. Когда я долго отсутствую, мне кажется, что обязательно что-то в городе должно произойти, и я волнуюсь перед свиданием с родным городом. А в сущности, ничего не изменилось. Так же снуют люди, те же пыльные тополя по обочинам тротуаров. Разве вот только нарушили торцовую чарку на главной улице и вместо нее положили асфальт, уже сплошь поклеванный каблучками, разлинованный автомобильными шинами. Иду, а он под ногами пружинит. Вдруг впереди до чего же знакомая фигура. Хотел окликнуть, да вовремя спохватился. И так сегодня ошибок предостаточно, и на этот раз, видимо, обозвался. Поравнялся. Соня?! А у нее и портфель из рук. Смотрим друг на друга, сколько же не виделись? Опомнились. Свернули на улицу Левина в небольшой скверик. Присели на скамейке у памятника.
- Ну, как вы?
- А вы, вы как?
- Вид у вас прямо профессорский, портфель, солидность, не узнать.
- Вы, как всегда, шутите… Но разве так можно, уехали и слова не сказали?
- Так лучше было, Соня, но я исправлюсь, поверьте, - перешел я опять на шутливый тон, так часто выручавший меня. - Что же нового у вас, Соня, рассказывайте скорее.
- Все новое. - Соня щелкнула портфелем.
- Неужели аттестат? Ну, вы настоящий молодец, как я рад! Теперь осталось замуж выдать, или уже?
И тут Соня вдруг резко отвернулась.
- Что, Соня? Я что-то не то сказал, обидел?
- Нет, нет, я просто так, мне пора идти, прощайте! - Соня схватила портфель и быстро перешла улицу. Увидев подходивший автобус, побежала на остановку. Я стоял в нерешительности - бежать за ней?
Автобус медленно тронулся. Я вернулся на скамейку.
Больше я Соню не встречал. Да и не искал встреч. Разбросало нас по свету. Но иногда приходит мысль: ведь неспроста кто-то когда-то придумал исповеди. Ох как надо человеку иногда исповедаться, а выговорился, отрегулировал маятник - и снова отстукивает сердце…
Гость
- Ты разве не чувствуешь, дед, набегающую волну будущего?..
- С чего такие умные слова, Славка, а?
- Сколько ты уже здесь?
- Ну, посчитай, лет семь-восемь. Вот уже два года как строим ГЭС, да лет шесть пыхтели над перевалочной базой.
- Вот видишь. А про Андрюху ты что-нибудь знаешь?
- Откуда. Не трави душу…
- Вот ты и не чувствуешь волну будущего. Говорят, только по деревьям да детям и видишь время. Мы тоже попервости как чумовые ходили - души травили. Хотели уж кого-нибудь посылать за этим шплинтом. Да все как-то не собрались. А время-то свое делает - лечит. Потихоньку и забывать стали. А в этот раз отпуск мне выпал. Ну ребята и подступили: съезди, Славка, к Нельсону, если что - вези пацана. Но вот я и на пороге у Нельсона.
"Где Андрюха?" - спрашиваю. "Да вот только здесь был, наверное, в лес пошел. Здесь рядом". Ну я ходу, Нельсон мне еще вдогонку кричит: "Оставь хоть бороду, а то примет за дикобраза и пальнет".
А был тогда, дед, яркий осенний денек. Под ногами ломкая на морозе хвоя. В распадке пропахший смородиной ручей. Ну, чисто как у нас летом. Костерок. Подхожу. В котелке бурхотит похлебка. Потянул носом - грибная. А у костра на корточках мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати. И все у него как у заправского охотника: патронташ, нож на поясе, в сторонке ружье, топорик, рюкзак. Веришь, сердце унять не могу - Андрей и не Андрей - признать не могу - парень.
- Ты один? - спросил я, подсаживаясь к огоньку.
Он внимательно осмотрел меня карими глазами.
- Один.
- Не боишься? Вдруг медведь?
- Вырабатываю характер, - деловито отвечает и снимает навар деревянной ложкой. Пробует, отставляет от огня котелок и кивает, дескать, подсаживайся. Похлебка оказалась вкусной. Потом мы пили душистый кипяток, заваренный смородиновыми веточками. А я все вокруг да около…
- А что, Андрей, давай вместе охотиться! - предлагаю.
- Это дело индивидуальное, - с достоинством бывалого охотника отвечает он. - Тут не следует мешать друг другу, да и лес тут… Вот я со своим дедом… - и пошел он рассказывать. Веришь, дед, сердце у меня закатывалось. Надо же, все помнит, и уже ничем это не вытравишь. И тоска у него.
Не выдержал я:
- Да найдется твой дед - вот увидишь.
Он открыл рот. Уставился на меня. А потом как бросится на шею.
- Дядя Слава!..
И все про тебя, дед, расспрашивает. Отбою не было.
- Что же ты его не прихватил сюда?
- Да куда, дед? Я ведь еще, дед, сто лет из тайги ни шагу.
Лицо у Славки копчено-усталое, волосы с завитками на концах стали серыми, но глаза те же - сине-ясные.
Я наливаю воды в зеленую с белой внутренностью, как брюхо у рыбы, кастрюльку и ставлю на "Ниву". Славка о чем-то рассказывает, мысли у него прыгают, толком и не поймешь - о чем это он. Перевожу рычажок на второе положение - успеет вскипеть, пока почищу картошку.
Славка приволакивает свой чемодан, щелкает замками, выставляет на стол полдюжины пива, кидает пару вяленых лещей. Лещи, как сосновая кора, даже светятся. Слава берет бутылку пива и зубами сдергивает пробку. У меня мороз по коже - сломает зубы! Подаю открывалку.
- Железные вставим, золотые - по золоту ведь ходим!
Я откручиваю голову лещу, Славка наливает пиво по стеночке, чтобы не так пенилось. Оно искрится в стакане, одурманивает запахом. Не выдерживаю - кладу на стол недочищенную картошину и беру стакан. Пока пью, картошка начинает чернеть.
- Много дают суперфосфату, - вздев на кончик ножа клубень и внимательно рассматривая его, говорит Славка, - выходит ее больше, но водянистая, кормовая - будто мы хрю-хрю. А меня, дед, радик замучил, болит спина - спасу нет.
Он берет нож и, по-старчески кряхтя, садится на пол.
- Давай, дед, картоху сюда.
Ставлю на пол бумажный кулек и присаживаюсь рядом, чистим в четыре руки.
- Так вот, я опять про Москву - забавно вышло, а задымить можно?
- Дыми на здоровье.
Славка достает "беломорину" и становится совсем своим, будто и не уезжал и не было расставания. Он продолжает:
- На здоровье пока не жалуюсь, если бы не этот приобретенный радикулит, как говорит доктор, ну и скажут - "приобретенный", шайтан бы его приобретал! А я рад, дед, что мы опять вместе, не знаю, как ты, а я рад. Ну ее к бесу - эту Москву, жилуху, материк. Поездил, поглядел, побазарил вволю. Всюду толкотня, давка, одним словом, суета.
- Разочаровался, что ли, тут лучше?
- Не то чтобы… А можно и так сказать.
Славка жадно затягивается дымом, отгоняет "беломорину" в угол рта языком, прищуривает окутывающийся дымком глаз.
- Так вот, дед, расскажу в подробностях, - с нарочитой веселостью - или мне так кажется - снова заговорил Славка. - Приезжаю я, значит, в Москву. Москва как Москва, море людей, море огней, а в небе Останкинская башня. В общем, столица, что говорить. Бурлит людской водоворот и течет прямо в метро. Я прямиком в такси. И пошло - ГУМ, ЦУМ, примерки, сверки, свертки. Прибарахлился толково. Костюм прикинул, глянул в зеркало - сам себя не узнаю, даже совестно стало: что это я кручусь перед зеркалом, как барышня. Размер мой, рост мой, снял быстренько, заверните, пожалуйста. Так нет, пожалуйста, за ширмочку, в кабину. Девушка такая строгая, с букольками голубыми, представляешь, дед, и вправду голубые, чудно, а ей ничего, даже к лицу. Упаковочка, бантик - чин чинарем. Ну, само собою, я в галантерею-трикотаж, в "Детский мир", знаешь, алименты алиментами, но живая ведь душа-то… - Славка морщит лоб лесенкой, а на переносье ложится новая морщинка, раньше ее вроде не было, видать, тоже "приобретенная".