В предбаннике горит семилинейка с выщербленным стеклом. Потрескивают дрова в железной с алыми боками печке. Ребята разболакиваются и сигают в боковушку. Василий, не торопясь, в уголке, раздевается. Аккуратно складывает на скамеечку свои шмутки, чтобы потом не пороть горячку.
- Желающие марафет навести - ко мне, имеются ленинградские лезвия, - предлагает Гена.
- Молодец, Гена, - похвалил Василий Андреевич, - давай я распочну.
- Вот еще хозяйка квасу передала, я не брал - навялила, - выставляет трехлитровую банку и виноватится Гена.
- Квас, вот мать честная! Ребята, правда - квас!
Славка уже собрался одеваться, но хватает банку.
- Что это я жадничаю, - тут же вернулся, - нате, глотните, нате, нате, - он плеснул в ковшик квасу и, сутулясь, полез в боковую дверь, откуда полыхало горячим и духовитым жаром.
Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.
- Нет, все-таки мир не без добрых людей, - сказал Василий после первого захода в парилку.
- Ну дает старина! - хватая ртом воздух, восхищается Славка. - Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти - слабаки, - он тычет парней веником. - А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…
- Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?
- При мне он ничего не говорил.
- Не знаешь, значит?
- Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…
- Золотые слова.
Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.
- В тесноте, да не в обиде, - сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.
- Ну-ка, мать, подай мне пачпорт.
Старушка принесла стопку книжек, перехваченных резинкой, в положила перед стариком. Кондратий Савельич степенно снял резинку, но выбрать нужную книжечку не торопился, и начал свой рассказ.
- Был тогда, как сейчас помню, яркий ветреный день. Даже тут в ущелье дуло и мело сильно. Склоны гор голубишником рдели, горбы серели от травы бессонницы.
Мне показалось, что мужичок уж как-то по-книжному говорив.
- Я тогда был молодым человеком, молодая, очень душевная жена (это у меня вторая), сын. Переезжали мы из бухты Нагаева в Спорный. Об автобусах тогда, как вы понимаете, и понятия не имели, добирались с попутными. Ну я и договорился с ребятами - с колымскими шоферами. Жену с сыном посадил в кабину, сам на другой машине еду следом. Везли какие-то детали к драгам на прииск. У шоферов аккордный наряд, вот они и жмут на всю железку. Подъехали к этому перевалу и остановились на том самом месте, у подножья, откуда вы сегодня пошли на перевал. Тогда этих домов не было, в распадке притулились две-три избушки. Решают шофера перекусить и часок-другой вздремнуть. А тут, как назло, подошла машина и пристроилась за нами. Оказалось, что спирт везет. Ну, слово за слово, мои ребята за бутылку, выпили, заели. Берут другую на похмел и из той отпили. А много ли уставшему человеку надо? Захмелели мужики - раздухарились. Никакого удержку: Суворов не такие кручи брал - Чертовы мосты… По машинам и айда.
Заскреблись на макушку (мы первые пошли на перевал), стоим, ожидаем, вот-вот должен бы показаться наш напарник. Не утерпел я, подбежал к повороту, глянул - глазам своим не верю: взрывы по откосу… И тут же дошло. Вот с тех пор тут и безвылазно мыкаю век…
Больше к разговору о Суворове не возвращались.
После чая нас разморило, кое-кто уже клевал носом. И Кондратий Савельич предложил горницу.
- Не обессудьте, - сказала и хозяйка, - на полу вам постелим, но у нас пол угоен, не дует, не-ет. - Она коснулась рукой пола. - Тут хоть есть куда ноги вытянуть, в кабинах-то не больно распрямишься, умаялись, поди, на спокое-то душа и тело отойдут. Вот вам под головы телогрейки. Я их полотенчиками прикрою.
- Да не беспокойтесь. Хлопот наделали…
- Легайте, легайте, добрые хлопцы, это разве хлопоты, приветить людей - честь. Русские ведь мы люди.
Сквозь сон я еще слышал, как хозяйка топталась на кухне, убирала со стола и вполголоса разговаривала с Кондратием Савельичем. Как и было договорено, хозяин разбудил нас до свету. Толкаясь и мешая друг другу, наскоро оделись и на выход. Я поблагодарил радушных хозяев за хлеб-соль.
- Да что вы, ради бога, - отмахнулся Кондратий Савельич. - Будете проезжать - всегда заходите. Мы сами рады, что еще людям сгождаемся.
После баньки, хорошего отдыха у ребят и настроение бодрое.
- Ну что ты, дед, тянешь резину. Наверно, бабка приглянулась, - зубоскалят ребята. - Может, останешься, а Кондратия Савельича мы возьмем в штатные банщики.
- Не прогадаю, какой хлеб бабка выпекает.
- Да, дед, хлебушек отменный… - Гена подрулил к поезду, и парни стали расходиться по машинам.
Я забрался к Славке в кабину. Славка, потягиваясь, протянул:
- Живут же люди, скажи, дед?
Но поезд дернулся, и Славка на полслове замолк, а когда тяжеловес вышел на полотно дороги, со вздохом продолжил:
- Ну и банька, доложу я. Куда там Москва. В этот раз в Москве Серегу с Диксона встретил. Иду по улице - Серега - ясное море - нос в нос.
- Бывал, спрашивает, в Сандунах?
- Нет, - говорю, - представления не имею.
- Ну тогда, - хватает меня под крендель и прет, только успеваю ноги переставлять. Приперлись, не баня - музей. Стали в хвост очереди, а Серега вдруг говорит: держи веник, а я квасу пару бутылок прихвачу.
Прибегает с квасным концентратом, квасу не нашел. Концентрат так концентрат, все равно квасной.
Прошли в предбанник, разделись на диване. Пивом хоть залейся, газировку тоже принесут, квасу нету. Ясное море - сразу тащит в парную. В парной публика, как на трибуне, стоит. Истязают себя вениками, только шлепки слышно. А парок - колики по коже. Серега в тазик концентрат вылил. Бутылку за дверь, сам по ступенькам, приоткрыл дверку и бултых туда из тазика, а я с веничком стою на нижней приступке, обвыкаю, млею. Вначале шибануло квасным духом, захватило, а потом как попрет дым, да такой едучий, мать моя - женщина. Все с полка, кто по-пластунски к двери. Если бы парильщики нашли Серегу, убили бы. Знаешь, какие там заядлые, ого-го. Я сам, ясное море, едва отыскал Серегу. Заглянул в бассейн, вижу, лысина плавает, сразу узнал: он шестьдесят пятый шапку носит…
Славка оборачивается:
- Приехали, де-ед!
- Куда приехали?
Славка улыбается.
- Ты куда скрылся, приехали, говорю. Диск накрылся.
- Как приехали?..
Открываю кабину, дорогу лижет поземка. Зябко. Опускаю ноги и спрыгиваю на дорогу. Ребята уже приволокли домкраты, вымостили, установили под раму.
- Придется Гене сбегать на базу, - говорит Василий, - шпильки есть, диска нету.
Поярков прикрывает от ветра лицо рукавицей и показывает на трещину в диске.
- Гена ночь дежурил, может, кого другого пошлем?
- А кого другого? Гену надо посылать. Он на одной ноге зайца обгонит.
Мимо проскочила машина и встала. На подножке Паша Зверев.
- Ну что, мужики, загораете? - и косит глаз на диск. - Так-так.
- Паша, ты бы не смог захватить диск с базы? Когда думаешь обратно ехать?
- Понимаю. Будет сделано. Гущин где?..
- Время-то уже, дай бог, - канючит Славка, - обед, а еще не завтракали. Пусть Гена везет в столовку.
В столовку так в столовку. Все забираемся в летучку. Столовые по всей трассе ни днем, ни ночью не закрываются. Летучка выруливает с обочины и весело бежит по трассе. Гена подъезжает к продпункту и сразу назначает дежурных, чтобы всем не толкаться на раздаче. В коридорчике горячая вода, мыло, сода в ванночке. Ребята моют руки. Дежурные таскают на подносах еду и ставят на сдвинутые по четыре в ряд столы. Щи жидковатые, зато в тарелках. Ложки, вилки, салфетки в граненых стаканах, словно куропачьи хвосты, торчат. Гена стоит у раздачи - заказывает. Чай тройной - пьешь - губы слипаются. Отбивные по две порции, по порции блинчиков с повидлом тоже умяли.
- Ну как, наелись? Хватило?
- Еще осталось - лавровый лист.
- Тогда встать, - командует Гена, - выходи строиться.
Закуриваем на крыльце. К столовке подруливают два рейсовых автобуса. Парни наперебой ухаживают за пассажирками.
- Пацанва, - говорит Василий и качает головой.
- А сами-то какими были. Вспомни?
- И верно, - соглашается Поярков. - Вроде бы давно живешь, а оглянешься…
- Помнишь, как тебя Тонька отшила?
- Как это отшила? Может, я сам не захотел.
- Вот те раз, сколько ты за ней ухаживал…
- Так я и помню.
- Антонину, да не запомнить…
- Ну что, хлопцы, сосватали?! А ты-то, Володя, вот скажу Татьяне.
- Да вы что, дядя Вася, я так, землячку встретил.
- Ну если землячку, тогда ладно…
Гена уже надрывается - сигналит. Парням неохота расставаться с девушками, договариваются о встречах, приглашают на стройку. И, показывая удаль, лихо запрыгивают в летучку.
- Может во-он ту, блондинку в шубке, возьмем, а?
- Ничего девушка, симпатичная, можно, - поддерживает ребят Василий Андреевич, - только вот боюсь, Славка отобьет.
- Не-е, дядя Вася, будьте спокойны, у нас это не принято, уводить у товарища.
Обшитые дерматином скамейки холодят, и Славка садится на свою ногу.
- Вон дед - тоже холостой, вот кого бояться надо…
- Мы тут все холостые.
- Вот еще был такой случай…
Минут через пятнадцать Гена подрулил к поезду.
В открытую дверь снежными бляшками искрится воздух.
На остывших скатах синими, зелеными, красными огоньками сверкает снежная копоть.
Сварщик Зотов показывается из-под "Стратега".
- Вячеслав Иванович! - кричит он. - Мой драндулет просит каши.
Славка выпрыгивает из машины.
- Ну что, сачок?
- Сачком малявок вылавливают. Это тебе Николай Зотов говорит.
- Знаю, знаю, все знают, дипломированный сачок. - Славка нахлобучивает Зотову сварочную маску на лицо.
- Каша - мать наша, - и поднимает капот.
Двигатель весь в масле, из блока шатун торчит.
- Вразнос пошел.
- А, а не золотуха, так понос, - махнул рукой Славка.
Всю ночь меняли двигатель на саке.
Утром ребята своим глазам не поверили: объявился Паша Зверев и привез диск. Лицо у Паши вытянулось, осунулось, как у летчика-испытателя, преодолевшего сверхзвуковой барьер.
- Ты бы, Паша, прилег. Иди в мою машину, пока мы тут возимся.
- Да что ты, дядя Вася, груз у меня не терпит отстоя. Игрушки везу - детский сад открывают…
- Ну-ну. За помощь спасибо. Что нового на Большой земле?.
- Все по-старому. Ну, я побежал.
- Беги, беги, Паша…
Вечер припал к земле, затопил распадки синим дымом, потухли шпили гольцов. Поезд подошел к спуску, остановился. Парни глазами прикидывают спуск. Сойдет, что терять время на страховку - в крайнем случае подбросим "закуски". Слесаря-сменщики выстраиваются на всю длину поезда, у каждого на плече по чурке. У одной из машин столпились водители. Проталкиваюсь. В центре Володя Гущин, губы у него дрожат.
- Ты че молчишь, Владимир? В пехоту тебя списать? Зачем рвешь мотором, а если бы не удержали… или тебе жизнь товарищей…
- Дядя Вася, - тихонько говорит Славка, - у него отец умер, Паша телеграмму привез.
- Пошто сразу не сказал? - Василий Андреевич отмерил глазами пространство, которое предстояло одолеть на спуске.
- Владимир, иди в мою машину.
У Гущина сразу опустились плечи.
- Может, ты, Володя, сам поведешь?
- Поведу, дед.
- Поехали.
Володя побежал к своему тягачу.
Поезд вышел на спуск и сразу всей массой стал напирать на тягачи. На повороте тягач съюзил. "Телега" сразу стала напирать и давить своей массой, набирая ход. Парни побросали под колеса "закуски". "Колымага" словно споткнулась. Но тут же, пожевав шпалы, чурки, снова стала набирать ход. Парни бежали за поездом и бросали новые "закуски".
- Вот чертова кобыла, разнесет…
Но коренной тягач вовремя сориентировался, поддал газу и выровнял поезд - выдернув на прямую. Молодец, Василий Андреевич. "Колымага" начала сбавлять ход, скоро спуск кончился, и "Колымага" остановилась.
- Ну, кобыла, кобылка, кобылица…
Ребята похлопывают вороненые бока тяжеловеса. Перекур - и снова в путь.
- Садись, Антон, ко мне, - приглашает Василий.
Залезаю в кабину.
- Интересно, Антон, человек устроен. Ты ведь сам себя не видишь, как стареешь, верно? Нет, я серьезно.
- Ну, а зачем это надо, сплошные были бы переживания, только бы пялился в зеркало…
- Это ты верно говоришь. Иду я как-то около общежития. Ребята на турнике упражняются. Ну, думаю, дай-ка я подзадорю - как бывало, разрешите, молодежь? Пожалуйста, говорят, какой разговор. Взялся за перекладину, какое там "солнце"… А вот вчера в кузов надо было зачем-то, взялся за борт, лег брюхом, а корму преодолеть не могу. Думаю: кто-нибудь из ребят шуткует - держит, - оглянулся - никого, ты знаешь, даже жуть взяла. Может, пора в тираж?
- Не знаю, Василий, не знаю…
- А ты знаешь, ведь бросал, ничего из этого не вышло, я тебе разве не рассказывал? Одиночество, брат, та же неволя. Пока, видать, руки гнутся… - Василий помолчал. - Купили мы, значит, домишко, как и мечтал - на краю села, на берегу озера. Утром выйду на веранду, потянусь, подышу. Сяду, как профессор, в плетенное из прутьев кресло. И сижу, дремлю, как кот. Александра Григорьевна моя с кринкой в руках вокруг топчется, к щеке прикладывает - не холодное ли? Тьфу! - Василий сплевывает в боковушку и поднимает стекло. Но я-то вижу, приятно ему вспомнить.
- Попью молочка и глазею на ветки в саду. В прогалине озеро маревом исходит, такое сонливое. Поначалу чуть свет я уже шлепаю веслами, кукушку слушаю. А потом, знаешь, свыкся, обленился, дотащусь до берега, брошу торбу, а сам вернусь. А Григорьевна тут как тут, парунья, с оладушками, творожничками, сливочками и все кудахчет: "Вот и правильно, отдохни, Вася, ты свое открутил".
- Съем яичко всмятку или цыпленка и опять на боковую. Веришь, манеру взял после обеда в гамаке дрыхнуть под яблоней. Стану, маленько похожу, ноги в коленках начали ныть. Какой-то в пояснице кол образовался. От озера стало тянуть сыростью - тухлятиной. Камыши хрупают, как ржавое железо. Другой раз моя Григорьевна смотрит, смотрит, да и скажет: "Ты чего, Вася, потерял?"
Махну рукой - и на люди. Люди добрые - в поле, на фермах, а я в модных ботинках по сизой пыли шлепаю, кур пугаю. Где занавесочка дрогнет, где калитка всхлипнет, и так до самого сельпо. А у сельпо, смотришь, мужики на завалинке - припаришься, поставишь поллитровку - все равно у них свое, у тебя свое не клеится. Тебе, Антон, не приходило в голову понять течение мысли окружающих тебя людей, да и своей тоже?
- А язык на что? Чего тут понимать.
Василий умолкает.
Вдоль дороги тянутся притихшие карьеры, бездействующие промприборы. Только на отдельных полигонах бульдозеры оголяют землю. В густой синеве маячит гряда сопок. Мы к ним подбираемся коридорами, ущельями. Перевалим хребет и пойдем вплотную к Колыме, тогда спустимся.
Из-за хребтов вдруг надвигается черно-синяя туча и накрывает нас снегом.
- Кошмар, - Василий вылезает из машины, идет вдоль поезда в хвост.
"Если надолго затянет, горючка кончится. Как тогда быть?" - соображаю я.
Возвращается Поярков.
- Антон, может, отпустим Вовку, мается человек со своим горем. Пусть Гена свезет его.
Снег настолько плотный, что только по "дворникам" и угадываем, где голова, где хвост у машин. Василий стучит кулаком в дверку. Открывает Вовка.
- Володя, может, все-таки поедешь?..
- Поздно, пока соберусь…
- Поезжай, Володя, может, тебя ждут.
- Свои-то есть? - спрашиваю.
Володя отрицательно мотает головой.
- Мама умерла, когда мне было три года.
Мы разговариваем с Володей, а Василий принес полную шапку денег. Я тоже выворачиваю карманы.
- Возьми с собой и Татьяну, вдвоем сподручнее, - говорит Василий Андреевич…
Проводили Вовку и снова по кабинам.
Налетел порывистый ветер. Заметался снег, зацарапался по стеклам. Повыло, подуло и улеглось.
- Чай надо бы варить, - потягиваясь, говорит Славка. - Погреться бы горяченьким. Прикемарил и сразу замерз. Не спишь - сидишь, ничего, не мерзнешь, стоит только хыр, хыр, так и дуба секешь, отчего так?
Славка достает из багажника ведро, я помогаю набить его снегом, развожу на обочине костерок. Вместо дров - смоченная в солярке ветошь. Чай получается жирный - маслянистый, но ничего, пить можно, если погуще заварить. Досталось каждому по полкружке. Попили вприкуску и в путь.
К Колыме подошли задолго до рассвета. Река лежала подо льдом и ничем не выдавала себя. Разве только сильнее по прорану тянул холодный воздух. Да на противоположном берегу в поселке выли собаки. Переправу брать с ходу побоялись. Решили обождать рассвета. Пока долбили проруби, замеряли лед, на востоке высветлило. Нам и раньше, еще в Якутии, приходилось проводить тяжеловесы через реки. Но там, прежде чем спуститься на лед, его намораживали; делали из хлыстов лежневку-настил, а потом насосами из прорубей качали воду и заливали эту стлань из брандспойтов. Намораживали. Но там были реки неширокие. А тут Колыма-матушка - в полтысячи шагов не уложишься. А во всей округе доброй лесины не выберешь. Решили лунки долбить в шахматном порядке через всю реку, чтобы при переходе лед самортизировал. Замерили на всякий случай глубину…
- Смотрите, мужики, - предупредил нас рыбак, он жил тут же на берегу, в избушке, - проломите лед, попадете на откорм моим налимам. Жуткое дело… Вот был случай. Видите, где сейчас железный мост, лет тридцать тому назад стоял деревянный. И вот однажды, во время ледохода, настолько поднялась вода, что того и гляди мост унесет. А мост сорвать - одна без другой части Колымы не могут быть никак. Так вот, в то самое время подъехал начальник Дальстроя. А вода уже переливалась через настил. Машин собралось видимо-невидимо, что с той, что с другой стороны, а на мост сунуться боятся. Мост трясет как в лихорадке. А чем удержишь такую беду. Начальник велит шоферам машины загонять на мост. А кому жить надоело - никому. Шофера жмутся, мнутся. Тогда он сам подбегает к машине, выгоняет из кабины шофера, сам за руль и на мост. Только брызги веером из-под колес. Загнал машину на середину моста - остановился. Тут и другие осмелели и надвинулись машинами с обеих сторон. Пригрузили мост. Тогда начальник велит всем шоферам машины оставить, а самим на берег чесать. Сам целые сутки простоял по колено в воде. Удержал мост. Ушел, когда вода на спад пошла, на убыль. Всякое было. Было всякое. А вы-то свою оказию на мост не запихаете, не влезет. Куда такую дуру?
- По льду пойдем.
- По льду. Поглядим, поглядим. Тут как раз улово, тридцать саженей глубины будет…