Отец Владимир, прости, я не совсем был прав, жалею, что обошелся с тобой жестоко.
За окном ночь. Должно быть, на реке до сих пор распевают под луной соловьи. В избе их не слышно, изба закупорена, потусторонняя тишь в душной избе, лишь легкий шорох по стенам. Тараканы шуршат, продолжают свою многомиллионную потайную жизнь.
Ночью мне снится бородатый парень. Он гремел по асфальту консервной банкой, указывал на меня пальцем и кричал голосом отца Владимира: "Дья-а-вол!"
Я встал в боевом и тревожном настроении, хотелось вскочить, отыскать Густерина: "Густерин, ты не убил…"
И новый день впереди. И наш травянистый проулок в матовой росе. И среди тускло-матовых капель переливаются, жарко горят капли-счастливицы, единицы на сотни тысяч, на миллионы заурядных капель!
Как хорош мир, господи!
Густерин, ты не убил…
Ко мне спозаранок явился нежданный гость.
Я умывался на крыльце под позеленевшим от времени медным рукомойником, когда услышал за спиной грузные и твердые шаги.
С борцовской грудью, с покатыми плечищами, украшенными погонами старшего лейтенанта милиции, с красными руками, вылезающими из коротких рукавов мундира, на тесаном, нескладно угловатом лице крошечный, невинно вздернутый нос - участковый Тепляков.
Он не вошел в избу, опустился на ступеньку крыльца, пригласил меня скупым поворотом головы - садись.
- Как ты думаешь, - начал он нутряным дремотно-покойным басом, - приятно со мной познакомиться?
- Наверное, не очень.
- То-то и оно. Что ты за птица? Как залетел? Не спрашиваю. Пришел дать совет - улетай подобру-поздорову.
- Совет или приказ?
- Пока совет.
- Чем вызван?
- Разве не ясно? Эх, дурак зеленый. Тебя же спасаю, или не видно этого? - В нутряном дремотном голосе то ли нотка дружелюбия, то ли наигранной боли.
- А у меня нет оснований бояться знакомства с вами.
- У тебя нет, другие найдут основаньица. Слушай, парень, ты не вор, не бандюга, не пьяница-скандалист. Зачем мне на тебя сердце держать? Я тебе добра хочу.
- Не от сердечной ли симпатии в шею гоните?
Он тяжело поглядел из-под козырька форменной фуражки.
- Ну да, конечно, разве может сердечность быть у милиции. Милиционер не человек, детей им пугают. Не знаю, ты бы каким стал, носи эту шкуру с мое. А я уж двадцать лет ее таскаю. Что ни грязней, то я разгребаю. Муж жену избил - ко мне бегут. Пьяные сбесились - ко мне. Вор вынырнул - я держи его за шиворот. За двадцать лет я нагляделся на всякое. Никто в Красноглинке столько за каждым не знает, сколько я вот здесь храню, - красный могучий кулак ударил в грудь. - Тут ведь или на людей остервенишься, или прощать их научишься. И мне кажется, я научился людей прощать, от радости в пляс не пускаюсь, когда хватать кого-то приходится. Можешь мне верить. Я уж от людей спасиба особого себе не жду.
- Верю.
- А коль веришь, то слушай - не дурное советую.
- Но почему? Почему? Без вины же пинком в зад не выпроваживают.
- Опять двадцать пять! Тебе кажется, без вины, а другие-то иначе на это смотрят.
- Значит, эти другие смотрят мимо закона. Спасибо за совет, но никуда не уеду.
- Вольному воля.
- И ничего вы со мной не сделаете. Я не из тех бессловесных, нужно будет - закон напомню. И громко!
- Ты знаешь, кто такой Ушатков?
- Имел честь познакомиться.
- Познакомился, да плохо. Он горло драть не будет, карусель закрутит - сорвешься с этой карусели в грязь, не отмоешься.
- Тогда защитите. Вы мундир носите, который обязывает законы-то охранять.
- Нет уж, я и без тебя кручусь до беспамятства, влезать в эту карусель не хочу. Тебе и мне лучше, если ты завтра утром уедешь.
- Нет.
Тепляков поднялся, взглянул на меня с высоты своего роста:
- Что ж… Мне бы не хотелось еще раз с тобой встретиться.
Грузными и твердыми шагами он двинулся от крыльца. В его широкой спине ощущалось что-то натянутое, настороженное, должно быть, ждал, что я окликну. Я не окликнул.
Мне надо идти на работу. Гришка Постнов ненавидяще отвернется от меня. Митька-штрафничок с сочувствием станет мне подмигивать: "Заливай, бог-то бог, да, видать, ты сам не плох". Митька видит во мне собрата по несчастью - тоже чем-то крупно проштрафился, потому и скатился в Красноглинку. Михей Руль, верно, по-прежнему осуждает в душе: не будь дураком, не кукуй на весь лес. Пугачев… Он, пожалуй, будет молчать и… презирать меня, без злобы, снисходительно, но убежденно: свален "не кулаком по черепу - словом по мозгам".
Никому из них я не докажу, что Густерин еще не убил во мне бога.
И сказка все еще живет во мне. Вижу берег моря Галилейского, развешенные сети, рыбачьи барки… Его берег, его учеников.
Сказка-то живет, но сам-то я, кажется, выпрыгнул из сказки. Мне теперь, право, стыдно, что я играл в Христа, Михея Руля сравнивал с апостолом Петром, Гришу Постнова с Савлом, а Митьку Гусака - надо же! - с Иудой…
Сказочный Христос в последние дни вызывает у меня подозрения. "Блаженны нищие духом…" - поп Володька это приемлет, а меня оскорбляет. А птицы небесные, которые не сеют, не жнут, сыты бывают?.. "Не заботьтесь о завтрем; завтрашний день позаботится сам о себе".
Но даже скудоумная мышь, когда лезет из норы, имеет про себя заботу наперед - наскочить на оброненную корку, поживиться ею, и не сию минуту, но в самом что ни на есть ближайшем будущем. Не будь у мыши этой способности заботиться наперед, желать чего-то в будущем, она не жилец на свете. Отсутствие желаний - бездеятельность, бездеятельность - это смерть.
И птицы небесные полны забот о будущем, бесхитростных забот о куцем будущем. Надо искать корм, чтоб насытиться, надо сегодня высиживать яйца, чтоб завтра появились птенцы и данный вид птиц небесных не вывелся на земле.
Человек - самое дальновидное существо на планете, распространяет свои заботы не только на завтра, а заглядывает через года, а порой через столетия. Человек не просто деятелен, он сверхдеятелен. Деятельность же требует расхода сил, приносит утомление. Удивительно ли, что мы часто испытываем усталость но столько физическую сколько духовную.
"Не заботьтесь о завтрем; завтрашний день позаботится сам о себе". И можно избежать досадной усталости, не исключено, можно впасть даже в полное блаженство, но тогда человек начнет деградировать.
Густерин не убил во мне бога, я сумел его спасти, словно знамя после поражения. Но что-то мой бог потускнел, украшавшие сказки свалились с него. Бог - сам по себе, сказки - сами по себе, и я теперь смутно вижу его. Знамя ли вынес я из боя, не древко ли?
Мне надо идти на работу. И неохота… Неохота встречаться с теми, кого я собирался учить, уже распределял им роли по сказке.
Учить… Да я же сам с собой не разберусь!
А тут еще Тепляков. "Исчезни! - совет с угрозой. - В следующий раз я пожалую уже не с советами".
Мне трудно, люди! Я ждал от вас внимания, ждал сочувствия, что скрывать, ждал даже благодарности и восхищения. Теперь не жду.
Мне трудно, люди! Не прошу от вас уже многого: лишь не трогайте меня, не гоните, оставьте в покое, дайте разобраться с собой наедине!
Надо на работу. Надо. Обязан. Я влез в рваные штаны, натянул резиновые бахилы.
На стройке у нас произошла заминка - каменщики не явились. Я с Митькой Гусаком натаскал с реки на носилках кучу песка для будущих растворов. Пугачев не нашел, чем нас еще занять, отпустил:
- Топайте по домам, чтобы здесь не курортничать.
Я давно уже хотел купить себе рабочие брюки. Штаны, подаренные Пугачевым, катастрофически расползлись. С ощущением невеселой праздности я шагал к центру села, к магазину.
Красноглинка, исхоженная уже вдоль и поперек… Тесовые крыши, получившие под дождями и ветрами закалку до сталистого цвета. Благородный цвет, не один век уже сводящий с ума русских художников. И под сталистыми крышами оконца с белыми наличниками, внюхивающиеся в черемуховые кусты. И травянистые просторные улочки, и тропинки, тропинки по ним. Тропинки здесь, в Красноглинке, особые, с игрой, с лукавством, словно их протаптывали люди после веселых праздников, не слишком трезвые, не слишком хорошо справляющиеся со своими ногами. Зеленая Красноглинка вся исхожена с переплясом. И время от времени в ней раздаются воинственные вопли несмазанного колодезного ворота. И черт возьми, когда же я успел полюбить Красноглинку? И каждую курицу на дороге я уже, кажется, "знаю в лицо". Красноглинка знакомая, Красноглинка близкая и… чужая.
Баба с ведрами, встретившаяся на пути, говорит мне "здравствуйте" не потому, что признает меня своим. Со своим бы она перекинулась не одним словом, для своего у нее бы нашелся вопрос: "Куды, гулена, лыжи востришь?" Или шуточка: "Форсист ты, парень, штанцы, гляжу, больно нарядны". Или же какая-нибудь нехитрая просьба: "Скажи Дуське, пусть пилу принесет". В Красноглинке все соседи, все близкие, жизнь столь тесно переплетена, что при встрече всегда найдется сказать что-то такое, которое не укладывается в одно слово. Даже молчание означает намного больше дежурного "здравствуйте"; встретил да промолчал - неспроста, значит, сердит, знать не хочет, обиду показывает. А "здравствуйте" это - замечаем тебя, человек, нет при виде тебя ни радости, ни горя, иди себе мимо. "Здравствуйте" здесь приветствие для чужих.
А ведь я живу тут третью неделю, не скрываю, что хочу жить вечно, но приезжий, лишний…
Как-то в работах известного психиатра Бехтерева я прочитал, что личность никогда не исчезает бесследно, даже после смерти. Живи в Москве - я, наверное, оставлял бы более ощутимые следы своего "Я" и в дочери, и в Инге, и в товарищах, даже если бы я продолжал прятать свое, жил в нелегальщине. Здесь все нараспашку: предлагаю - глядите, что творится во мне. Приглядываются, и даже с любопытством, даже с досадой, но и любопытство, и досада - чувства, быстро проходящие. Исчезни я сегодня из Красноглинки, завтра, быть может, еще и вспомнят - был-де такой, послезавтра забудут.
Прав Бехтерев: личность не исчезает, а анекдот - да. Я анекдот для Красноглинки.
Центр села - травянистая площадь от магазина до клуба, от чайной до колхозной конторы (сельсовета тож) - все в тех же послеименинных тропинках. Площадь с фанерной трибункой для празднования Первого мая и Октябрьской революции. Грузовик у чайной, две козы под клубной афишей, куры и я, странный человек в истасканных до лохмотьев, латаных и перелатанных штанах, в грязных резиновых сапогах-бахилах, в теплой кепке, с обгоревшей, давно утратившей интеллектуальный лоск физиономией. Странный человек - завезенный из столицы случайный анекдот. Как мне одиноко здесь, в зеленой Красноглинке! Соглашаюсь с Бехтеревым, вместе с ним признаю духовное бессмертие каждого из людей, а сам не смею рассчитывать на это.
На стене клуба, вызывающе громоздкого здания с игривым крылечком и плакатом "Добро пожаловать!", наклеена большая афиша.
ЛЕКЦИЯ
"Религиозные верования и современная наука".
Читает Лебедко А.К. - лектор
областного общества "Знание"
Нач. в 8 ч. вечера.
После лекции танцы
Любопытно. Нет, не лекция сама по себе. Крайне любопытно - случайно это мероприятие или оно как-то связано с моей особой? Пять дней назад мной заинтересовался Ушатков, за пять дней заполучить лектора, и не районного, а специального, из области, - верх оперативности. Лекторы не пожарники, по тревоге сломя голову не срываются. Случайность?.. Но что-то слишком удачная для Ушаткова. И этот утренний визит участкового Теплякова: "Уезжай подобру-поздорову". Тепляков не скрывал, что Ушатков что-то предпринимает и его мне следует бояться. Что бы все это значило?
В магазине прохлада, полутьма, благородный блеск выставленных на продажу радиоприемников, запахи кожзаменителей. Если на улице только козы у клуба, то здесь легкая толкучка - идет бойкая торговля темно-синими твердыми фуражками. Какая-то бабушка - не из самой Красноглинки, захожая из окраинной деревеньки - купила сразу пять одинаковых фуражек, укладывает их в корзинку.
- Что, бабка, много набрала? - интересовались со стороны.
- Лишнего не взяла, на каждый картузик голова припасена, соколики. Двое внуков подросли, форсить надо? А зятю надо? А старик так ходи? Старику тоже плешь прикрыть новеньким любо. И еще племяш есть, под Костромой живет. Может, ему и негоже, но все подарок.
Парень, губастый, щекастый, долго примерял фуражку перед зеркалом - набок посадит, собьет на затылок, клок волос выпустит из-под козырька, любуется - ну до чего ж хорош, красавец писаный. Наконец красавец сунул старую кепку в карман, покупку уже окончательно водрузил на голову, не оторвав бумажного ярлыка с ценой. Белый ярлык торчал в сторону, как щенячье ухо, а на щекастой физиономии - откровенная, не без величия, гордость - не в какой-нибудь, а с пылу с жару, новенькая, хоть цену гляди, без обману, то-то! Раскачивая плечами, он вынес в солнечный мир голову, украшенную синей, с биркой, фуражкой.
А рабочих брюк не было. Висели грубошерстные похоронно-черные костюмы пятьдесят шестого размера.
- Возьми фуражечку.
Нет, фуражка мне не нужна, старая кепка служит.
Я двинулся домой штопать штаны мимо афиши: "Лекция - Религиозные верования и современная наука".
* * *
В окно постучали:
- Эй, Рыльников.
За окном кучкой - парни, впереди всех Гриша Постнов.
- Выйди.
Я вышел на крыльцо.
Гриша Постнов что жених на выданье - полосатый галстук, завязанный большим узлом, тесноватый в плечах новенький пиджачок, суконным теплом вызывающий банную испарину на круглом строгом лице, пшеничный чуб начесан на брови, узкие, бархоткой наведенные до предельного блеска туфли неловко топчут мусорную землю. За Гришей человек пять - руки в карманах, плечи расправлены, ноги расставлены. Среди них тот, что днем при мне обзавелся в магазине обновкой, сейчас синяя фуражка сбита на затылок, белый ярлык уже оторван.
- В чем дело?
Гриша Постнов подбоченился:
- Пришли повести тебя на лекцию.
- Гм…
- Не гмыкай, а пошли.
- Спасибо за заботу, но мне не хочется.
- Это мало ли что. Другим хочется, чтоб ты там был.
- Кому - другим?
- Ну, нам хотя бы.
- А почему я вам так уж нужен на лекции?
- Нужен - и все, лишка-то не кобенься. Одеваться иди, а то силком утащим.
- Вот это приглашение!
- Ничего. Мы не от себя, мы вроде дружинников - задание выполняем.
- Чье задание?
- Это тебя не касается.
Упрись я, начнется некрасивая свалка. Их шестеро, я один - избу разнесут.
- Отлично. Будем считать, что у меня вдруг появилось горячее желание прослушать антирелигиозную лекцию товарища Лебедко.
- Так-то, поди, лучше… Но гляди, кум, чтоб без хитростев.
Я впереди, на шаг от меня отступя, старательно соблюдая дистанцию, вся сплоченная, серьезная, преисполненная решимости компания, так что каждому встречному ясно - ведут!
На крыльце клуба - букет, красноглинские красавицы в глазастых платьях, в капроновых чулках, в туфельках на высоких каблуках и в одинаковых косыночках на плечах модернистой расцветки, с изречением: "Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама!" Наверное, эти косынки завезли недавно в магазин крупной партией, как и темно-синие фуражки.
- Дорогу! Дорогу! Не торчите на дороге! - покрикивал Гриша Постнов.
И дорогу уступали, с любопытством оглядывали меня, шушукались.
Хмуроватый зал еще не заполнен, только заняты самые тыловые места - по углам, вдоль стен, подальше от сцены. Парни кучками, рассказывающие что-то друг другу с гоготом; кучками, скромненько девчата, много беспокойных ребятишек разного школьного и дошкольного возраста. Уж, конечно, их-то особенно трогает проблема религии и науки, которую обещает преподнести осведомленный городской лектор товарищ Лебедко. И ни одного взрослого. Хотя нет, есть один; в самом центре зала в чинном одиночестве и примерном терпении отсвечивает знакомая лысина - Михей Карпович Руль собственной персоной в чистой рубахе. Как-то непривычно видеть его без бравых Рулевичей по бокам.
Михей Карпович, заметив меня, пошевелился, приподнялся, хотел что-то крикнуть, должно быть, позвать к себе, но, разглядев окружение, смутился и скромненько сел. Меня провели в самый первый ряд:
- Тут садись.
Один из моих сопровождавших пододвинул мне стул и смущенно покраснел за свою услужливость, отвернулся под грозным взглядом Гриши Постнова.
Место по центру, в упор в трибуну, с правого плеча Гриша Постнов, с левого - внушительный парень в синей фуражке, ниточка от оторванного ярлыка висела у него над ухом, суров и серьезен - страсть!
Сцена парадно залита светом двух сильных лампочек, свисающих с потолка. Сцена спартански проста: крашенная охрой опасно неустойчивая трибунка, стол под вылинявшим кумачом, графин с водой на столе. Все готово для ритуальных церемоний, но жрецы запаздывают.
Мне немного обидно - нет, не на Гришу Постнова, что уж с него взять, - на Михея Руля. Смутился, откачнулся, а ведь если кто и сочувствует мне, то это он. Из всей Красноглинки - он единственный, не считая, быть может, тетки Дуси. Михей Руль - святой Петр. Впрочем, что же я осуждаю Руля, если настоящий Петр-камень трижды отрекся от Христа.
Сцена пуста, жрецы задерживаются. С правой руки - Гриша Постнов, губы в ниточку, с левой - сопящий парень в синей фуражке. Я один-одинешенек, мой Петр отрекся от меня, нет сочувствующих.
Чтоб как-то развлечь себя, я завел разговор с Гришей Постновым, с соседом слева не осмелился - слишком уж строг его профиль.
- Мучаюсь догадками: уж не ради ли меня пожаловал сюда высокий гость?
- Много чести, - буркнул Гриша.
- А я - то, признаться, был польщен. На борьбу со мной область выслала ответственного бойца.
- Держи карман шире. Он уже давно тут по району у нас ездит. Обслуживает. Попросили - к нам завернул, долго ли.
- Все ясно. А я - то, дурак, от гордости лопался. Думал: специальный, экстренный, мой персональный!
- Такой специально одним заниматься не станет. Ученый человек, читает лекции и по науке, и по международному положению.
- И чтец, и жнец, и ни дуде игрец?..
Гриша понял, что ему выгоднее замолчать.
Первые признаки начинающейся лекции пришли не со сцены, а с улицы. За дверями зрительного зала раздался чей-то "руководящий" голос:
- Ну, давай, давай, шевелись! Миловаться пришли! Входи побыстреньку!
И за спиной начался шум вливающихся в зал людей - говорок, девичий смех, стук скамеек.
И вот наконец, откуда-то сбоку, из закулисных покоев появились председатель сельсовета Ушатков и следом без величия, бочком, даже с какой-то невнушительной суетливостью - куда пристроить портфельчик? - он!
Тем не менее Гриша Постнов победоносно и горделиво сверкнул на меня глазом - мол, ну, держись теперь!