Выглаженное лицо, плывущая походка, под меховой шапочкой - сумеречная синь глаз, заставляющая оглядываться мужчин, - Ин-га!.. Вчера я дошел до точки, надо же - ванная, сюрреалистический кошмар. Забыть! Забыть, что было вчера! Как прекрасно сегодня!
А днем Олег Зобов положил мне на стол статью - ответ верующему учителю физики. Я, читая, поймал себя - коробит. Олег предложил поговорить, как физик с физиком, но где-то между строчек ощутимо давал понять, что эти физики далеко не ровня: один - ветхозаветный, ньютоновский, всю жизнь вдалбливающий детишкам нехитрые законы классической механики, другой - дитя Эйнштейна и Нильса Бора, ниспровергатель. И этот ниспровергатель язвил над физиками, которые открыли возможность объяснить секреты природы с помощью духа святого.
Статья коробила, и это испугало меня - опять за старое! Ну, нет, принимай, если хочешь жить, как все, не занимайся богоспасением.
- Реки, отче, - попросил Олег.
И я ответил:
- Все в порядке. Пойдет.
Я послал его статью в набор. И весь день ходил с ощущением, что проявил силу воли, победил собственную слабость - выздоравливаю.
Напрасно я напускаю мистику, моя болезнь не столь уж таинственна, просто испытываю некую информационную недостаточность, а в результате - духовный кризис, нарушение сложного процесса, который называется жизнью.
Возьми себя в руки и покончи с богом как можно быстрей! Иначе этот бог прикончит тебя. Шутка ли, ты начал уже грезить кровавыми ваннами.
Три дня бог был моим врагом, три дня я ходил в победителях. Я даже стал хорошо спать по ночам. Только одного не произошло за эти три дня - почему-то не мог заставить себя помечтать о ненаписанной книге, даже мысль о ней была неприятна. А в спокойное время неначатая книга - первое, о чем я начинал мечтать.
Через три дня в досыле пришла набранная статья. Меня вызвал главный редактор. Я-то не сомневался - уж раз мне понравилось, должно понравиться и главному, его мнение никогда не расходилось с общепринятым, а общепринятое - бога нет, верующие глубоко заблуждаются.
Главный сидел за своим столом, как нахохлившаяся курочка, - верный признак, что чем-то недоволен.
- Послушайте, - сказал он, пряча глаза, - что вы тут насочиняли?
Он подтолкнул мне мягкой ладошкой свежую полосу.
- А что? Вы же просили…
- Я просил - поаргументированней, а тут вместо аргументов щелчки с издевочкой. Придет наш журнал с этой статьей в провинцию - голос из Москвы… А в провинции всегда найдется какой-нибудь ретивый, который истолкует - раз в Москве пинают да издеваются, нам и подавно надо усердствовать. И начнут трясти этого старика. А он, может, последние дни доживает. Совесть надо иметь… И кажется, умные ребята, один вот-вот доктором станет…
"Совесть надо иметь…" - и это говорил мне наш главный. Мне - он! А при всей своей природной доброте этот человек обладал весьма покладистой совестью, допускал ее в рамках дозволенного.
И как невинно ответил я ему: "Вы же просили…" Раз просили - готов! Готов вопреки совести.
И как я быстро забыл, что сам только что сходил с ума. Сходил и страдал, другие не смей! Старика учителя, похожего на своего отца, человека, который думает так, как сам думал вчера, топчите, трясите, дозволяю, не жалко!
Но я же хочу вернуться к прежнему! К прежнему! А это возможно?.. Можешь ли ты, как прежде, верить в науку? Можешь ли из памяти выбросить разговор с веселым профессором? А сомнения в святости Зельдовича - Смородинского ты напрочь забыл? И случайно ли, что ты в эти дни не хотел думать о своей будущей книге?.. И от проклятого вопроса - для чего все живут, с какой целью? - ты можешь прятаться три дня, неделю, но не вечно, рано или поздно снова замечешься, снова кинешься к богу - выручай, без тебя не объясню!
А может, все-таки приспособишься от всего отмахиваться, от всего прятаться, лгать уже не только другим, но и самому себе. И для убедительности подбадривать себя - бей, души тех, кто не похож на тебя, жалеть незачем, не думай о совести, ее у тебя, насквозь изолгавшегося, просто нет.
Хочешь стать прежним? Прежний Юрий Рыльников был честным человеком, ты становишься прохвостом.
После этого незначительного случая все вернулось на круги своя. Не хочу жить, прячась и обманывая! Не хочу, но и не осмеливаюсь взбунтоваться, заявить все открыто: "На том стою и не могу иначе!" Рад бы, а Инга, а дочь, а как-то отзовется на них, как-то они примут мой бунт?..
Какой выход? Кто подскажет? Никто!
Остается одно: нет, не ванна и не лезвие бритвы, не кусок веревки… Инге это искалечит всю жизнь, всю жизнь страдать: не поняла, не разглядела, не предупредила. Я люблю ее, не хочу ей несчастья. Нет, не ванна, по-другому… Может же, скажем, произойти несчастный случай - электричка сбила зазевавшегося человека где-то на перегоне Лосиноостровская - Мытищи.
Решение зрело, но я тянул…
А тем временем пришла весна, по согретому асфальту девочки с косичками прыгали "в классики", городские скверы окутались дымком проклюнувшихся листьев… Мне не исполнилось и тридцати трех, обидно уходить из мира, так и не досказав: "На том стою и не могу иначе!" А наверное, я смог бы доказать, если б не страх за семью. Наверное, я для чего-то пригоден. Богов для веры люди создают. Я смог бы участвовать в этом созидании.
Весна входила в город. Ползла из всех щелей пронзительная травка.
Я не могу жить, но не могу и умереть. Какой выход? И есть ли он?
Весна! Весна!.. В молодом скверике напротив расцвела юная вишенка. Листьев почти нет, только белая кипень. Есть ли выход?
Есть!
Я люблю дочь, люблю жену. На всем свете нет у меня никого ближе, никого дороже. Но именно потому, что они так близки, родны до боли, я должен от них бежать…
Весна! Весна! Свадебный куст вишни…
Сейчас мы все трое - Инга, дочь, я - прикованы друг к другу. Кандальные каторжники, мы не должны мечтать о свободе до тех пор, пока вместе. Мы любим друг друга и закрепощаем друг друга. Инга не может засесть за диссертацию, я не могу оставаться самим собой - не живу, а прячусь, трусливо лгу и притворяюсь…
Весна! Весна! Пора возрождения…
Мы любим. Рано ли, поздно эта взаимная крепостническая любовь вызовет ненависть и вражду. Я уже задыхаюсь. Пора!..
У Танюшки не будет отца, у меня - дочери.
Но другого-то выхода нет.
А может, есть? Может, не навсегда, а только на время? Проветрись, остынь и - вернись.
Надеешься: у тебя пройдет, станешь прежним? Созревший плод не может стать снова зеленым. Есть процессы необратимые, и ты это хорошо понял на горьком опыте последних дней.
Не станешь прежним, не рассчитывай на прежнюю жизнь. У Танюшки не будет отца…
Исчезни! Изыди! Сгинь! Не свершишь это сейчас, случится позже - бредишь же кровавой ванной и зловещим стуком электрички…
Исчезни, пока не поздно! Куда?..
Туда, где есть похожие на тебя. А они есть, есть, письмо старого учителя - доказательство тому. Но только не к этому учителю. Жить рядом с тем, на кого навел, кого трусливо не посмел взять под защиту, жить и помнить о своем отравленном прошлом? Нет! Прошлое зачеркнуть!
Инга примет твое бегство как предательство. Что ж, она по-своему права. Предательство, но последнее, чтоб больше уже не предавать никого. Простите, родные, вы ведь не захотите, чтоб я исчез иным способом.
Прости, Таня… "Избушка, избушка, стань ко мне передом, к лесу задом". Я уже не смогу рассказать тебе самой главной сказки о добром нищем.
И вот яркий майский день, башня Казанского вокзала в голубом облачном небе, очередь у вокзальной кассы:
- До Новоназываевки, пожалуйста.
До Новоназываевки не доехал.
* * *
Стою сейчас посреди заброшенного кладбища, гляжу на облупленные стены заброшенной церкви, на пустую колокольню. Башни Казанского вокзала далеко в прошлом…
Ошибся, не там вышел, здесь бог давно не ночует. Надо искать дальше.
Отче наш, иже еси на небеси!
Да святится имя твое,
Да приидет царствие твое,
Да будет воля твоя
Яко на небеси и на земли.
Мне надо бога. Мне надо хлеба. "Даждь нам днесь".
Инга еще пока ни о чем не догадывается…
Часть вторая
Река нежно обнимает лобастый холм. С высоты холма, с крутого лбища в мутную, еще не улегшуюся после весеннего половодья воду глядит коренастая церквушка. Избы полуизумленно отбежали за реку, в гуще драночных и тесовых крыш стоят дома не кондово избяной, а казенной, под железом, постройки - здесь магазин, здесь школа, здесь контора колхоза, здесь центр села Красноглинки.
В Красноглинке единственная во всем районе действующая церковь, а потому я упрямо пробивался сюда.
В конце прошлого века Чехов добирался от Москвы до Сахалина без малого три месяца. Сейчас от Москвы до Сахалина лету каких-нибудь десять часов. Планета сократилась по размерам раз в двести!
Сократилась, но не всюду. Село Красноглинка теперь от Москвы дальше Сахалина, дальше Антарктиды. Я до него ехал шесть дней - сутки поездом и пять от станции через районный центр Густой Бор на случайных машинах. Пятисуточная одиссея по весенним непролазным дорогам: Чехов своим "конно-лошадиным странствием" сумел бы попасть сюда куда быстрее.
Во время пути у меня было достаточно времени разузнать о Красноглинке.
Первый человек там - некий Густерин, председатель колхоза, личность, судя по рассказам, легендарная. Никого в районе не били так строгачами, никого так часто не перебрасывали с понижением, не снимали с работы, как Густерина. По причине ли - "она меня за муки полюбила" или же "битый неслух ближе сердцу ласкового неука", но так или иначе, а нынче районное начальство, как к никому, относится к Густерину с уважением, хотя колхоз у него и не самый богатый…
Жила в Красноглинке еще одна личность, не менее знаменитая - поп Амфилохий. Он славился тем, что был красив, - даже неверующие девицы ездили из райцентра за тридцать километров в Красноглинку поглазеть на него и послушать. Он подписывался всегда первый на государственный заем, сразу выкладывал на стол многие тысячи, он красочно и вдохновенно ругал в проповедях греховную страну Америку и восхвалял космические спутники. Куда и как исчез отец Амфилохий - никто мне не сказал, но славу его хранят. Кто на его месте сейчас?.. А бог его знает, церковь-то действующая, значит, и поп быть должен.
Уборщица в районном Доме колхозника мне даже посоветовала, у кого могу остановиться в Красноглинке:
- Евдокия Ушаткова как перст одна, характером тихая, заботливая и не совсем еще стара, обиходить будет.
- Раз возле церкви живет, то, наверно, и в бога верит? - спросил я.
- Как не верить. Мужа-то у ней еще на фронте убили, а дочь лет десять тому назад похоронила. Замолишься. Да тебе-то что за беда, за свою веру она лишнего с тебя не попросит.
Евдокия Ушаткова - это то, что мне нужно.
Из окна избы тетки Дуси в наплывающих сумерках виден поросший молодой травкой тихий проулок, по которому бегают лишь отощавшие за зиму, со свалявшейся нечистой шерстью овцы. Над травянистым проулком, над черноземно-драночными крышами, над молодыми черемухами, даже над вскинутыми в небо на шестах скворечниками патриарше возвышается старая береза - ствол, как выветренная скала и угловатое переплетение костистых ветвей. Листья на ней растут местами - береза клочковато зелена, долгий век ее подходит к концу - усыхает.
Усыхает и Евдокия Ушаткова, тетя Дуся - маленькая голова туго стянута ситцевым платочком, на скулах сыренький вишневый румянец, нос острый, синичий, глаза запавшие, голубые, как поблекшие цветки ленка, суетлива, но без услужливости, разговорчива, но без назойливости.
- Уж не знаю, понравится ли тебе, сокол. Палаты-то мои не красны. Сама-то сплю в обнимку с горшками.
В просторной избе какая-то нежилая пустота, некрашеный, незатоптанный пол с узловатыми глянцевитыми сучками, могучие, проморенные временем, отполированные задами не одного поколения лавки, на пол-избы печь, выбеленная серой известкой, под ней щербатые горшки, стол со скобленой столешницей, иконы в углу, безликие, сумрачно копотные, возле них - жестяной висюлькой лампада. Мой угол за занавеской, там все место занимает деревянная кровать с холщовым грубым матрасом, набитым сеном.
Я разбирал свой чемодан, вместе с электробритвой вынул свою потрепанную Библию - на ветхом кожаном переплете оттиснут крест.
- Никак, свяченое? - удивилась тетка Дуся. - Уж не веришь ли в бога, сокол?
- Верю.
Мое первое открытое признание, конец моей нелегальщине.
- Ну-тко! Вот уж по виду не скажешь. Видать, и в городе бога вспомнили… А что это за книга такая?
- Библия.
- Ох-ти, батюшки! Дай хоть в руках подержу. Издаля видеть приходилось, а в руках не держивала. Не-ет…
Всю жизнь у нее не сходило с языка имя Иисуса Христа, всю жизнь старалась жить по законам, записанным в этой книге и… "в руках не держивала…". Грубые, растрескавшиеся пальцы сейчас робко гладят потрепанный переплет.
Втихомолку, про себя я переживаю минуту недоуменной растерянности: как же так, не зная, верила - чему и кому?.. Но подкупают искренностью грубые, жесткие пальцы, робко ощупывающие святую для тетки Дуси и совсем незнакомую книгу.
- Слышь-то, сказывают - в ней все начисто записано, что наперед будет. И война наша давным-давно было загадана, и жди, мол: сатанинское пламя возгорится, так плохо будет, так плохо - смерти все станут искать. Страсти господни, сохрани и помилуй нас! Правда ли это?
- Нет.
- Как же так?
- Наперед предсказывают цыганки-гадалки, да и те врут, не краснеют.
- А читал ли ты, молодец, книгу-то?
- Не один раз.
- И вещего слова не приметил?
- Не приметил.
Тетка Дуся вздохнула.
- Но каждому, видать, оно открывается… Тут в нонешнем году к нам на троицу старичок приходил. Вострый старичок, на память чесал, как по писаному… Неужели сам выдумал вещие-то слова, в жизнь не поверю!
- Хочешь, я прочту тебе то место, которое считают вещим?
- А то нет?.. Господи! Господи! Помилуй и спаси нас…
Тетка Дуся с бережностью присаживается к столу, прикрывает горсткой рот, помаргивает льняными глазками в ожидании чуда. Я открываю Библию на откровении Иоанна:
- Вот слушай… "Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны: она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи…"
- О господи! Господи!
- "… И помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя…"
- Страсти господни! Дым-то этот будто бы уже не раз выпустили для проверки. Бонбой особой.
- "Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям…"
- Свят! Свят! Велик бог во небеси. Все мы черви под ним.
- Ну вот и твои вещие слова: "В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них".
Тетка Дуся глядела на меня горестно раскисшими глазами.
- Как есть, все сказано, как есть…
Верит и страдает, рада бы не верить. Что же заставляет?..
Сила слова?
Саранча, подобная закованным в латы коням, жена, облаченная в солнце, зверь с семью головами и десятью рогами - далекие от жизни, потусторонние слова, бредовые образы, наивные страсти! Им трудно верить, но верят, уже много веков ждут в испуге нелепых предсказаний. Людей всегда страшит будущее, потому-то вера легко вырождается в суеверие.
- Как есть, все сказано. Ну, чисто все…
- Не прилетит из дыма саранча, не станет она мучить людей. Люди сами себя измучивают, рады свалить вину хоть на саранчу…
- Господи! Господи! Все мы грешники и к богу с прохладцей… Ты-то вот из молодых, чего тебя-то к богу потянуло? Аль тоже беда тряхнула?..
- Почему только от беды? Почему не просто так, справедливости ради?
- Э-э, милушко, люди - что колоды, лежнем лежат, толкнет вот в бок, тогда катятся.
- А тебя что толкнуло? Разве не с детства в бога веруешь?