- Не ворчи, Савельевна, выпьем только по одной, остальное к обеду останется, - урезонивал ее Дмитрий Степанович. - А чтобы и впредь не подвергаться твоим нападкам, обедать будем в лесу. Вот тебе!
Мысль эта как бы подогрела настроение, зарядила весельем, оживлением, и все выпили с удовольствием.
- Дедушка, и я пойду с вами в лес, - сказал Игорек, взбираясь к нему на колени. - Я возьму пистолет и винтовку!
Дмитрий Степанович вытер усы бумажной салфеткой, молодо встряхнулся, сверкнул непотухающим взглядом из-под седых бровей и произнес несколько возвышенно:
- Человек должен периодически сливаться с природой, чтобы очиститься от всякого обременяющего душу хлама - от усталости, от мелких обид и уколов самолюбия, от тщеславия и прочих ненужных человеку качеств. Взамен этого он напитает душу красотой мира, любовью к ближнему по труду, дерзкой мечтой о подвиге во имя торжества жизни!
Таня любила Дмитрия Степановича и сейчас, выслушав его, захлопала в ладоши; Елизавета Дмитриевна снисходительно и любовно улыбалась, глядя на отца; Савельевна, стоя поодаль, проговорила, будто извиняясь за него перед другими:
- Вот как напьется и начнет городить, стыдобушка слушать.
Алексей Кузьмич поддержал учителя:
- Верно, отец! Земля, небо, вода, леса и звезды - все должно быть активно включено в нашу жизнь, помогать человеку жить, творить, любить…
Володя Безводов, скептически усмехаясь, опроверг:
- Один мой приятель недавно попробовал слиться с природой, но она слишком щедро его напитала, и он бежал от нее без оглядки…
Антон покраснел и, опасаясь, что Володя наговорит лишнего, устремил на него грозный и в то же время испуганный и умоляющий взгляд. Володя замолчал, наклонился над тарелкой и, скрывая усмешку, начал усиленно действовать ножом и вилкой. Но все поняли, что речь шла об Антоне. Поймав на себе сочувствующий взгляд, Тани, он еще более смутился. На помощь ему пришел Дмитрий Степанович:
- Надо проверить, Володя, с каким чувством бежал тот человек; может быть, нет светлее этого чувства…
Иван Матвеевич, разрезая огурец и посыпая его солью, возразил шутливо:
- Какое там чувство, Дмитрий Степанович! С Черноморского побережья он не сбежал бы, А из деревни поневоле сбежишь: грязь, по ночам темень… Того, кто отведал городской жизни, в деревню не затащишь. Я обязан деревне лишь тем, что она дала мне дикую фамилию - Се-ми-ёнов! В сущности, это ведь просто Семенов, только вывернутый. Ужасно нелепые фамилии есть в деревне, очевидно от прозвищ…
Таня взглянула на Антона; он заволновался, отодвинул от себя тарелку, спрятал руки под стол, сжал их коленями.
- Грязь, темень… - повторил он и усмехнулся невесело. - Вот так рассуждающие люди иногда представляются мне теми свиньями, которые подрывают у дуба корни, не видя, что на нем растут желуди… - Он произнес это мягко, раздумчиво, даже печально; Иван Матвеевич не знал, как отнестись к этим словам, оскорбиться - глупо, придется, видно, только отшутиться… Он сделал над собой усилие и усмехнулся.
- Браво, Карнилин! Вы делаете успехи, школа рабочей молодежи пошла вам на пользу: познакомила с творчеством великого русского баснописца…
Алексей Кузьмич, как бы вспомнив что-то, воскликнул:
- Да, Антон! Что же ты не расскажешь, как там живут у вас?
Антон хмуро свел брови, ответил неохотно:
- Живут себе и живут. По-моему, неважно живут… Мы с Гришоней неделю в кузнице работали - людей там маловато, мужчин… - Ему хотелось ответить Дмитрию Степановичу. - Вот вы говорите о природе… На Волгу поезжайте, вот где природа-то! Эх, какая это река!.. Особенно по утрам; туман по ней стелется, розовый от солнца; и вечером, при луне, тоже хорошо. Выйдешь на берег, посмотришь вдоль реки, и повеет вдруг на тебя такая сила! И хочется совершить что-то необыкновенное; взял бы вот этак гору да и переставил бы с одного места на другое, честное слово! - он откашлялся и прибавил смущенно. - Только я думаю: мало любоваться красотой, надо ее и создавать. - Он с тревогой поглядел на Володю, он даже сам удивился, что произнес такую речь.
- Правильно, молодой человек! - воскликнул Дмитрий Степанович.
Таня протянула руку к букету, сорвала с цветка красный бархатный лепесток, положила его на ладонь, погладила и тихо, задумчиво произнесла:
- А мне всегда бывает грустно в лесу. - Она зажала лепесток между губами и замолчала.
Глядя на нее, Антон шептал про себя: "Милая, милая, мне тоже грустно, только не в лесу - без тебя…".
- А что до меня, так в лесу поспать любо-дорого, - вставила свое слово Савельевна, присев на краешек скамейки, и сейчас же всполошилась: - Говорили, что по одной рюмочке, а, глядите, под шумок-то по третьей потекло!..
Все засмеялись, зашумели, задвигались, заговорили вразнобой. И ветер, как бы испуганный смехом и говором людей, зашевелил листья. По столу задвигалась сетка теней; потревоженные теплым дуновением, потекли возбуждающие запахи обильно цветущей земли, внятный и терпкий аромат источали цветы на столе. Мир все полнее наливался светом и зноем, небо поднялось еще выше и сделалось прозрачнее.
Алексей Кузьмич, вставая, оповестил:
- Решили идти в лес, не будем терять времени!
Выйдя из беседки, все лениво разбрелись по траве, скрываясь от жары в тени деревьев. Захмелевший Дмитрий Степанович, сладко зевнув, с завистью взглянул на окна дачи и сказал серьезным и озабоченным баском:
- Вы, товарищи, идите, гуляйте, я вас догоню… - И сторонкой, огибая кусты и лукаво ухмыляясь, направился в свою комнату.
Володя Безводов окликнул его:
- А сливаться с природой, Дмитрий Степанович?
Учитель приставил палец к усам, прося не подымать шума, и, высокий, сутуловатый, пошел спать.
Савельевна осталась прибираться по хозяйству, остальные, выйдя за калитку, побрели по заросшему травой переулку мимо опрятных изгородей к сосновому бору.
6
Антон все время искал повода остаться наедине с Таней. Но она до самого леса вела за руку Игорька, ни на шаг не отставая от Елизаветы Дмитриевны. Когда же вступили в лес, Алексей Кузьмич с Семиёновым ушли вперед, о чем-то споря; Елизавету Дмитриевну и Володю Игорек увлек к пруду, и Антон очутился, наконец, с глазу на глаз с Таней.
Лес гулко звенел от перекличек множества москвичей, понаехавших сюда провести воскресный день.
Некоторое время Антон и Таня двигались молча, не глядя друг на друга, как бы разобщенно, удаляясь в сторону, где было тише, глуше. Таня изредка нагибалась, поднимала шишку и кидала ее, намереваясь попасть в ствол, и когда ей это удавалось, то детски-довольная улыбка озаряла ее лицо. Антон все время собирался с духом заговорить о том, что его волновало, и не решался. "Вон у той сосны, вон на той поляне", - намечал он и проходил дальше; а она, чувствуя, что он намерен сообщить ей что-то важное и значительное, молчала и ждала.
- Куда мы идем? - приостановившись, спросила Таня.
- Куда-нибудь, - ответил Антон, не задерживаясь.
Они вышли на просеку. Огромные стальные опоры, соединенные тяжелыми провисающими проводами, тянулись по узкому прорубленному коридору; знойный воздух был насыщен их унылым металлическим гудением.
Миновав просеку, углубившись в лес, где не слышно было никаких звуков, Антон и Таня остановились, недоумевая, как быстро, незаметно и далеко они ушли. Дольше молчать было невозможно; взглянув в лицо Тани, Антон, наконец, решился и спросил:
- Вы собираетесь выходить замуж?
Рука ее, занесенная для броска шишки, застыла в неловком положении, затем медленно опустилась, в темных глазах родились колкие золотистые иголочки.
- Откуда вы знаете? - спросила она, подождала ответа и, увидев побледневшее лицо Антона, опять спросила, чуть понизив голос: - А вам так важно об этом знать?
- Вы даже не представляете, как мне это важно знать… - вздохнул он тяжко и обреченно.
Таня нахмурила брови, помолчала, как бы подыскивая ответ, отряхнула с юбки приставшие сосновые иголки и сказала:
- Я знала, что вы спросите об этом. - Вздохнула и ответила откровенно: - Ну, что ж, я вам скажу: собираюсь.
Антону почудилось, будто сосна, возле которой он стоял, покачнулась и начала валиться на него; он уперся в нее плечом, покраснел от мучительного напряжения, стиснув зубы и морщась. Таня нагнулась, подняла пахнущую смолой шишку, погладила ее и, присев, положила опять на землю.
- Собираюсь, - повторила она с грустной улыбкой, - да вот все никак не могу решиться, откладываю…
Антон рванулся к ней почти исступленный, сжал ей руку и проговорил поспешно и с мольбой, точно боялся, что она откажется от своих слов:
- Не выходите за него, Таня, не выходите…
- Почему? - вырвалось у нее.
- Не выходите, - повторил он настойчиво. - Не нравится он мне… Ну что в нем хорошего, в этом Семиёнове?
Круглые темные глаза ее, наливаясь смехом, сужались, подбородок дрожал, и, не сдержавшись, она засмеялась неожиданно и громко:
- Если мне выходить замуж только за того, кто понравится вам, то я навсегда, пожалуй, останусь вдовушкой или вынуждена буду выйти за вас. А Ивана Матвеевича вы плохо знаете. Он очень порядочный человек, внимательный, добрый…
Усмехнулся и Антон:
- Если бы вы знали, как горько видеть… когда девушки… выходят замуж за других… тогда бы вы не смеялись. - Он почувствовал, что ему сразу стало легче: самое страшное, чего он больше всего боялся, как бы отдалилось от него. Надолго ли - неизвестно, да это теперь и неважно. Он знал, что недостоин ее: она слишком хороша, умна… Но ведь и он меняется, и тоже к лучшему; за год он изменился неузнаваемо… Потоптавшись в смущенном молчании, он прибавил:
- Я не хочу, конечно, чтобы вы вообще не выходили замуж, а подождали бы немножко… Ну, год хотя бы.
- Почему год? Я ждала больше. Дальше что?
Он не ответил, а она с покорным видом согласилась:
- Хорошо, я подумаю над вашим советом, и может случиться, что и подожду…
- Пожалуйста, Таня, подождите, если это возможно… если это не так срочно. - И, осветив лицо улыбкой, прибавил: - Я вам верю… А как я буду работать этот год!.. - И вдруг огласил лес восторженным мальчишеским криком.
Таня удивленно пожала плечами и усмехнулась. Ее покоряли и удивляли простота и наивность этого человека, его доверчивость, резкий и взволнованный переход от отчаяния к радости.
"Странный парень!.." Она никогда еще не проверяла всерьез своего отношения к нему, - он увлекал ее своей непосредственностью, свежестью, бьющей через край силой. С ним ей было хорошо, светло, даже беспечно. Она не могла забыть той сцены, когда он, ворвавшись к Антипову, увез Люсю, не могла забыть выражения его лица, и она, не признаваясь себе в этом, немножко завидовала той девушке: почему это он не за ней приехал тогда?.. Порой он, большой, беспокойный и решительный, представлялся ей беспомощным, обиженным, и ей хотелось погладить его…
Вот и сейчас ей захотелось провести рукой по его волосам, убрать со лба упавшую прядь. Но вместо этого она, задумавшись, погладила шершавую кору ствола, нечаянно коснулась липкого смоляного потека, отдернула руку, понюхала пахнущую смолой ладонь, сказала:
- Идемте назад.
- Постоим еще немного, - попросил он и медленно огляделся, словно стараясь запечатлеть в памяти это место. В лесу висели мягкие теплые тени, кое-где прошитые тонкими световыми нитями; вверху, в просветах между вершинами деревьев, виднелось голубое небо; непоседливо сновали птицы, и вниз, тихо струясь, падали желтые иголки; одна такая игла застряла в волосах Тани, и Антону казалось, что она колет ей голову, и хотелось вынуть ее.
Антон и Таня обошли пруд. Среди полуголых тучных, зажиревших без физической работы мужчин, загорелых женщин, крикливых и встревоженных мамаш и бабушек с выводками детворы, густо облепившей берега, никого из своих не нашли и направились на речку. Солнце, садясь, косо просвечивало лес, и стволы сосен казались медно-красными, накаленными.
На берегу речушки звенел голос Игорька, играющего с Володей в прятки; увидев подходивших, он помчался к матери с радостным криком:
- Тетя Таня идет! Глядите, я первый их увидел…
На траве была раскинута скатерть, на ней в беспорядке разбросаны остатки еды, открытые консервные банки, две пустые бутылки. Алексей Кузьмич полулежал, ленивый, чуть захмелевший, великодушный. Семиёнов стоял возле скатерти на коленях, заглядывая в пустую консервную банку. Увидев Таню, Иван Матвеевич шагнул к ней навстречу, высокий, худощавый, осуждающий, улыбнулся и сказал, скрывая обиду:
- Что же вы, Татьяна Ивановна, пригласили в гости, а сами удалились, позабыв все и всех на свете.
- Мы искали вас, весь пруд обошли, - проговорила Таня в оправдание и почему-то смутилась, покраснела.
- Долгонько искали, - сказал Семиёнов. - В трех соснах заблудились…
- Знаем мы таких заблудших!.. - насмешливо вставил Алексей Кузьмич. - Сами вот так же заблуждались!..
Таня опустилась на траву рядом с Елизаветой Дмитриевной, попросила:
- Выпить ничего не осталось? В горле пересохло…
- Не стоило бы вам давать, - отозвался Алексей Кузьмич, вынув из зубов трубку. - Но проклятая жалость к ближнему вынуждает. - Извлек из сумки припрятанную бутылку, поставил перед ней: - Пейте и цените мою заботу…
Таня признательно улыбнулась ему, налила вина себе и Антону, но пить не стала - вино было теплое и кислое.
Антон тоже отказался, отошел в сторону и прислонился спиной к сосне.
Скрестив на груди руки, Семиёнов прохаживался по берегу, любуясь закатом, и задумчиво напевал что-то, не раскрывая рта. Потом, взглянув на часы, остановился около Тани, промолвил как будто с сожалением:
- А ведь мне пора домой. Володя, вы едете?
- Нет, - ответил за него Антон.
Володя озадаченно глядел то на Антона, то на Таню и по лицам их не мог догадаться, что между ними произошло.
- Вы меня проводите, Танечка? - тихонько спросил Иван Матвеевич и, наклонившись, дотронулся до ее плеча.
- Конечно, вот только - закушу.
Через несколько минут Семиёнов простился, и Алексей Кузьмич с Таней пошли его провожать.
- Папа, ты придешь сюда? - крикнул отцу Игорек.
Алексей Кузьмич обернулся и наказал:
- Не уходите никуда, я сейчас вернусь.
Елизавета Дмитриевна спустилась к воде мыть посуду. Оставшись вдвоем, Володя торопливо спросил Антона:
- Говорил?
Тот утвердительно кивнул.
- Ну?
- Я попросил ее не выходить замуж, - проговорил Антон.
Володя удивился:
- Я тебя серьезно спрашиваю.
- Она обещала, что подождет. Вот и все.
Володя непонимающе пожал плечами: "С ума спятил парень!" - и пошел помогать Елизавете Дмитриевне.
Утомленный волнениями этого дня, Антон сел на оплетенную корнями землю, обхватил колени, замер. Все звуки, тревожившие его весь день, отхлынули прочь, безмолвие заколдовало лес. От воды потянуло запахом тины и сырой травы. Солнце, склоняясь ниже, коснулось темной зубчатой линии и, точно проткнутое острыми пиками елей, растеклось вокруг багряными потоками света, и стволы берез за рекой покраснели, словно внутри них зажглись волшебные светильники. В черной воде реки отражались облака, будто медленно плыли розовые льдины.
Эпическое спокойствие леса, тишина, багровые потоки заката, ароматы влажной земли - все это вливалось в душу Антона, подчеркивало силу его чувств и остроту мыслей.
Когда он подумал, вернется Таня сюда или, проводив Семиёнова, останется дома, то улыбнулся: придет она или нет, это неважно, в будущем все равно они будут вместе, без нее - он твердо верил в это - не будет у него удачи, покоя и счастья.
Вскоре вернулся Алексей Кузьмич, собранный, озабоченный; беспокойство и тревога стерли с его лица добродушную, праздничную улыбку. Хлестнув себя по ноге прутиком, сломал его, отбросил и, оглянувшись в сумрак, спросил Антона кратко и отрывисто:
- Где Елизавета Дмитриевна?
- Посуду моет.
- Лиза! - позвал он нетерпеливо.
Из-за берега сначала показался Володя Безводов с Игорьком на плечах, за ними Елизавета Дмитриевна с посудой. Она уложила все в корзинку, прикрыла полотенцем, удовлетворенно распрямилась и сказала:
- Теперь можно домой. Нагулялись. - Взглянув в каменное лицо мужа, спросила в предчувствии чего-то недоброго: - Что-нибудь случилось?
За лесом пылал кроваво-красный закат, деревья зловеще оплетались сумерками, над головами, со свистом рассекая крыльями воздух, пролетела какая-то ночная птица, Алексей Кузьмич обвел всех строгим взглядом, выдержал паузу и сказал:
- В Корее началась война, ребята. Вот дела-то какие…
Володя подался к нему:
- Откуда вы узнали?
- Сейчас по радио сообщили. Лисынмановцы и американцы из Южной Кореи напали на Северную Корею.
Елизавета Дмитриевна изменилась в лице; она обняла вдруг примолкнувшего сына и проговорила взволнованно:
- Мы тут играли, песни пели, пили вино… А в это время где-то дети гибнут, горят дома, льется кровь… - И еще сильнее прижав ребенка к груди, как бы заслоняя его от опасности, громко, тревожно простонала: - Что же это будет, Алеша?.. Боже мой!
- Тише, успокойся, - сказал Алексей Кузьмич. - Борьба будет…
Антон был потрясен этой внезапной вестью. Он сидел у сосны, явственно представляя себе далекие корейские события, объятые пламенем пожара. Он почти видел скользящие зловещие тени самолетов, точно трауром покрывшие землю, полные ужаса глаза детей, слышал раздирающее душу завывание пикировщиков, плач женщин и мужественные лица защитников свободной Кореи.
Над вершинами деревьев неярко и стыдливо замерцали звезды, и Антон с ощутимой болью вспомнил эти же звезды, только более крупные, горевшие в черном зимнем небе, как голубые фонари. Это было в ночь под Новый год. Он приехал из ремесленного училища домой на праздник. В углу стояла елка, небогато, но любовно убранная руками матери, на самых верхних веточках висели три конфетки - для дочки и двух сыновей. Мать только что зажгла свечки, когда соседская девочка передала ей письмо. Это было извещение о гибели отца. Бумажка затрепетала в ее пальцах. Она прочитала первые фразы: "…за освобождение Будапешта… с гитлеровскими разбойниками… смертью героя…", и побледневшее лицо ее осунулось, постарело, перекосилось судорогой, расширенные глаза как бы провалились вглубь от невыразимой муки; открытым ртом беззвучно глотала она воздух словно не в силах закричать, потом неверными шагами подвинулась к Антону и, навалившись на его плечо, давясь слезами, вдруг заголосила отчаянно, истошно, со щемящей тоской.
- Сироты! - стонала она, медленно вытягивая из себя хватающие за душу слова. - Нет у вас больше отца… Сложил он свою головушку, закрылись его глазыньки… Убили его! Убили. За что они его убили, изверги?.. Он был добрый человек, мухи не обидел…
Испуганно заплакали братишка и сестренка. Антона тоже душили слезы, туго схватив его за горло. Может быть, именно в этот миг он почувствовал себя повзрослевшим, старшим в семье, хозяином, и держался, крепился, ласково гладил вздрагивающие от рыданий плечи матери, точно унимая ее боль.
- Перестаньте реветь! - крикнул он на ребятишек. Те примолкнув, уткнулись в сарафан матери, захлебываясь слезами. Она судорожно теребила их головы и шептала, словно в беспамятстве:
- Сиротинушки мои… Покинутые…