- После выпивки, мать, не печенье требуется, а рассол, - весело отозвался Фома Прохорович.
Дождь и снег на улице не переставали, и Мария Филипповна забеспокоилась:
- Может, заночуете, - куда пойдете в такую пору? Постелю на полу, проспите до утра.
Антон и Володя отказались. Фома Прохорович насмешливо заметил:
- Какая там пора! Им сейчас море по колено… Спасибо, ребятки, что не забыли старика и навестили.
Антон и Володя простились с кузнецом и вышли на улицу.
Володя Безводов взглянул в улыбающееся лицо Антона и спросил, как бы внезапно вспомнив:
- А почему убежала Люся?
Антон пожал плечами:
- Не знаю. А разве она убежала?
…Когда Люся увидела, как он кинулся навстречу Тане, как нетерпеливо схватил ее руки и прижал к груди, в ней что-то оборвалось; она вдруг ощутила, что любит этого человека давно, со дня их первой встречи здесь, во дворце; эта любовь с острой болью проявилась сейчас, возможно, из чувства ревности к другой женщине, к Тане. Люся не могла их видеть вместе и ушла.
Домой она пришла обиженная; было смутно, тоскливо и горько на душе. И Надежда Павловна, изучившая каждую черточку лица дочери, выражение глаз, догадалась, что с ней произошло то, чего она, мать, и ожидала и побаивалась: такой парень, как Антон, не останется для Люси безразличным, не пройдет бесследно. Надежда Павловна поняла это в тот день, когда Люся пошла работать в кузницу, - встретит, увлечется. Так оно и случилось. Но, видно, не все благополучно у них, если она прибежала такая расстроенная.
Люся молча разделась и легла в постель. Надежда Павловна села у нее в ногах и, поблескивая пенсне, сказала ласково, - она была оскорблена за дочь:
- Прости меня, но я не понимаю этих твоих настроений и переживаний. Если уж на то пошло, он должен тебя боготворить. Да, да!.. Твой отец благодарен мне всю жизнь за то, что я связала с ним свою судьбу. А он не кузнец, он - инженер!
Люся оторвала голову от подушки, сказала плачущим голосом:
- Ах, мама! Ну о чем ты говоришь? Боготворить!.. Подумаешь, сокровище какое!.. Он на меня и глядеть-то не хочет, не то что боготворить…
Надежда Павловна с неожиданной легкостью встала с кровати и заходила по комнате, пораженная словами дочери.
- Я не узнаю тебя, Люся! - Память некстати подсказала пушкинские строки: "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей и тем ее вернее губим средь обольстительных сетей…" Она ужаснулась: не попалась ли ее дочь в эти сети, и не бьется ли она в них, как рыбка, - милая, маленькая золотая рыбка?!
- Уж не цепляешься ли ты за него? Это ни на что не похоже! Это… Это безобразие! Пусть он идет своей дорогой.
Люся вскинулась, села в кровати, крикнула матери:
- Я не хочу, не хочу, не хочу! Понимаешь?
- Что ты не хочешь? - испугалась Надежда Павловна.
- Оставь меня в покое!
Надежда Павловна поняла: Люся, ее золотая рыбка, в сетях, и надо ее спасать. Надо срочно взять ее с завода.
В один из вечеров, вскоре после ноябрьских торжеств, бригада Карнилина торопилась на учебу: Антон, Сарафанов и Гришоня - в школу, Настя - в техникум. Студеный ветер как бы сдувал в одну сторону отсветы уличных ламп, и в сквере тонко посвистывали голые деревца.
Невольно ощущая в душе какую-то необъяснимую тревогу, Гришоня вертел головой и подозрительно вглядывался в Антона и Сарафанова. Не выдержав, он спросил, приостанавливаясь и упираясь плечом Антону в грудь:
- Может быть, вы со мной поделитесь секретами - о чем вы шептались?
Ему не ответили. Сарафанов сунул руки в карманы, спрятал подбородок в воротник, промолчал. Антон уклончиво пожал плечами. Гришоня подался к Насте:
- Может быть, ты скажешь, тебя ведь они не стеснялись. А?
- У них спроси, - ответила Настя, едва поспевая за парнями.
Гришоня забежал вперед и заглянул Антону в глаза:
- Может быть, обо мне говорили, бригадир?
- Ну, о тебе, - буркнул Илья неожиданно и сердито. - Чего пристал? Скажем, когда время придет.
- Нет уж, зарубили, так отрубайте, - потребовал Гришоня. - Говори, Антон, я требую. Да!
- Мы решили отказаться от подручного, - спокойно сказал Антон.
Гришоня мог ожидать всего, только не этого: рот его полуоткрылся, брови взмахнули под козырек кепочки.
- Совсем без подручного? - спросил он. - Значит, из бригады меня вон, как паршивую овцу? Исключили! Гениально придумали! Два года с Полутениным работал - нужен был, а как ты пришел - сразу не нужен стал. Кто это из вас додумался до такого? Оч-чень мне интересно знать!
- Фома Прохорович, - ответил Антон.
- Врешь! - закричал Гришоня. - Врешь! Я спрошу у него!..
Ветер кинул в лицо ледяную, больно секущую крупу, земля быстро стала белеть, снег поскрипывал под ногами. Прикрывая глаза ладонью, Гришоня проговорил жалобно:
- Новый год встречали, за дружбу пили. Эх, вы!..
Свернули за угол высокого здания. Настя с усилием отворила тяжелую дверь и скрылась в школе, где помещался ее техникум. Антон задержал Гришоню, неохотно приостановился и Сарафанов.
- Ты пойми, - сказал Антон, - зачем держать лишнего человека, если мы можем обойтись и без него? А потом, хватит тебе в подручных состоять, выходи в мастера.
- Я сам знаю, что мне делать, не учи! - крикнул Гришоня. - И запомни: был у тебя друг, теперь у тебя - враг.
Сарафанов фыркнул и пробасил:
- Видали мы таких врагов!..
Гришоня налетел на него, подскакивая, застучал ему в грудь кулаками.
- Ты молчи! Помнишь, каким ты был? Под печью спал! Я тебе тоже помогал…
Сарафанов легонько, беззлобно отстранил его длинной рукой.
- Чего раскипятился?
Антон повернул Гришоню к себе и посоветовал по-дружески:
- Вставай-ка, Гриша, на легкий молоток.
Лицо Гришони слезливо сморщилось, он тоненько выкрикнул сквозь сдерживаемый плач:
- И встану, и буду вкалывать, и покажу! Черти! Изменники! Ненавижу! Презираю я вас!
И, рывком распахнув дверь, он пропал в темном вестибюле.
5
В обширных и прохладных залах Третьяковской галереи сквозь сероватые тени света смотрело на Антона множество застывших глаз.
Пышные парчовые и бархатные наряды, необыкновенные пейзажи, породистые кони с огненными ноздрями, батальные действия и портреты, портреты…
Память Антона не успевала запечатлевать всех лиц, впитывать всех красок, вмещать всех сцен: наскоро объяснив картину, Таня тянула его дальше, в другие залы. Он двигался бесшумно, не ощущая себя, как во сне, - одно настроение сменялось другим.
Тане больше всего нравилось в Антоне то, как он преображается; это ей немного льстило, - в его перемене к лучшему было и ее влияние. Он покорял ее своей жадностью все видеть и знать. И куда бы она его ни пригласила - в музей, на выставку, на лекцию или еще куда, он, не раздумывая, соглашался, полностью доверяясь ей во всем. Один раз они попали в консерваторию на концерт Святослава Рихтера. Он играл Баха, играл хорошо, долго и скучно. Антону казалось, что он повторяет одну и ту же пьесу несколько раз, - ухо не могло уловить тех тонкостей в мелодии, которые, наверно, улавливала Таня. Но он прилежно слушал, как и многие в зале: застыв в благоговейном умилении перед творениями великого музыканта, но внутренне изнывая от скуки, слушатели прикрывали робкие зевки программками. Толстые классические книги порой были тоже скучноваты, но Антон все равно прочитывал их, чтобы потом говорить о них с Таней. Постепенно речь его обогащалась новыми словами, именами. "Мартина Идена" он "проглотил" за одну ночь и, потрясенный, бледный, даже как будто осунувшийся, прибежал в цех, поднялся на второй этаж к конструкторскому бюро - ждал Таню. Она встревожилась, увидев его:
- Что с вами? Вы не заболели?
- Я не спал всю ночь, - сказал он взволнованно. - Читал. Эх, Таня, какой это был человек, этот Мартин… Как он шел, как добивался своего!.. И какие сволочи были вокруг него. Такого человека погубили!.. Взял бы да и задушил их своими руками.
Таня коснулась пальцами его руки и улыбнулась:
- Я знала, что эта книжка у вас. Я была уверена, что она вам понравится. Вы немножко похожи на него.
- Что вы! - смутился он. - Скажете тоже!..
Антону было приятно, что Таня, такая умная, красивая, уделяет ему столько внимания…
Вот и сюда она пришла именно с ним, и вместе они в молчании стоят перед картинами.
Бет незнакомая разбушевавшаяся морская стихия, грозная и притягательная, высокие водяные валы, пенистые брызги, обломки разбитого корабля, темная и страшная пучина. А рядом спокойная, мечтательная лазурная гладь, возбуждающая неосознанные желания ехать куда-то далеко-далеко…
А вот мальчик-подмастерье в рваном фартуке, босой, с нечесаной головой, вышел в сени к матери и с жадностью схватил принесенный ею калач. Что-то заныло в груди при виде этого паренька; вспомнил ремесленное училище и себя в новенькой форме со светлыми пуговицами, совсем не похожего на этого… Другое время!
- Смотрите сюда, - сказала Таня. - Это Максимов. "Все в прошлом". Как верно назвал художник свою картину: действительно, все в прошлом… А какие, должно быть, были приемы гостей, какое оживление было в саду, звучала музыка, раздавался смех - молодежь веселилась. А теперь вот молодость прошла, близких никого не осталось - все позади. И эта старая барыня доживает свой век на попечении деревенской женщины-прислуги. А барский дом, видите, обветшал, окна заколочены, - умирающая дворянская усадьба…
Антон внимательно вглядывался в изображение, и ему виделась большая, сложная, незнакомая жизнь. А Таня уже объясняла другие произведения.
- Изумительные пейзажи, взгляните. Васильев. Ему было всего лишь двадцать три года… Сколько бы он мог еще создать, если бы пожил дольше!..
Антону нравилось все, что нравилось Тане. Он повернулся и обрадовался, увидев до боли знакомое: родные белые березы, над ними хлопочут грачи, поправляя обветшавшие за зиму гнезда. Повеяло детством. Антон подвел Таню к картине Саврасова "Грачи прилетели".
- А вот это я хорошо помню. Карабкался по сучьям ветел на самые вершины. Выше гнезд забирался. Хорошо смотреть оттуда - все видно как на ладони. А деревья раскачиваются от ветра, - страшно и приятно. Лететь хотелось, честное слово! А мать стоит, бывало, внизу, упрашивает: "Слезай, Антоша, разобьешься!.." А грачи всполошились, кричат…
Антон замолчал, улыбнулся, растроганный воспоминаниями. Таня слушала его внимательно, глядела без улыбки, точно перед ней был совсем другой человек, потом заторопилась, потянула его в другие залы, - скоро начнет темнеть, а впереди еще сколько замечательного!
В одном зале Антон долго не мог стронуться с места. Он безотрывно смотрел на картину… Молодая женщина сидела на мягких подушках богатой коляски, спрятав руки в муфту, и, несколько высокомерно повернув лицо с полуприкрытыми глазами, поджидала спутника: вот сейчас он подойдет, молодой, мужественный, вскочит в коляску, раздастся гулкий цокот копыт, и они умчатся в туманную даль проспекта. Под картиной на медной пластинке подпись: "Неизвестная".
- Она мне известна, - сказал Антон, повернувшись к Тане. - Это вы, Таня, она очень похожа на вас…
- Вы забыли сказать "честное слово", - улыбнулась Таня, польщенно краснея.
- Честное слово, - подтвердил он. - Только вы красивее этой, теплее.
- Я знаю, что это неправда, - ответила Таня и просунула руку ему под локоть. - Но мне все равно приятно… Можете почаще говорить, что я красивая, милая и что я вам нравлюсь.
- Вам это приятно?
- Увы, как всякой женщине.
Они прошли в другой зал и там встретились с Семиёновым. Откинув назад голову и прищурив глаза, он стоял перед картиной Федотова "Сватовство майора" в глубоком и важном раздумье и изредка что-то заносил в маленькую книжечку.
Увидев Таню, он встрепенулся, шаркнул ногой и, очутившись возле нее, заговорил:
- А я звонил вам утром; соседка ответила, что вы ушли, а куда, не сказала. Мне стало грустно, как всегда, когда я слышу по телефону не ваш голос. Я начал размышлять, как Шерлок Холмс; где вы можете быть в зимний, хоть и воскресный, но серый день? На всякий случай справился у Фирсоновых - не заходила и не звонила. И чувство подсказало мне пойти сюда, и оно не обмануло; вы здесь, передо мной. Судьба, Татьяна Ивановна!
- Вы, видно, частый гость здесь, - заметила Таня.
- Не гость, а свой человек, - поправил он. - Человеку необходима духовная пища, быть может, в большей степени, чем пища физическая, кухонная. - Иван Матвеевич нетерпеливо похлопал записной книжечкой о ладонь левой руки; Антона он не замечал, хотя тот стоял рядом с Таней.
И когда кузнец отошел, Семиёнов спросил Таню шутливо:
- Уж не увлечены ли вы, Татьяна Ивановна? Или это благодеяние богатого, который делится щедростью душевной с более бедным? Это должно льстить самолюбию женщины. Вы случайно встретились здесь?
- Нет, он просил проводить его.
- Может быть, вы и в балет его поведете?
- Может быть.
- Бот как! Я частенько стал видеть вас вместе - это наводит меня на некоторые размышления, - предупредил Иван Матвеевич и погрозил ей пальцем. - Разбирается ли кузнец в живописи?
- Трудно сказать: он здесь впервые, - ответила Таня. - Но при виде каждой картины сильно и как-то по-детски переживает. Это интересно наблюдать.
Семиёнов придвинулся к Тане, взял ее под руку и спросил, понизив голос:
- Когда мы увидимся еще?
Таня нахмурилась.
- Мы видимся с вами каждый день, Иван Матвеевич, - ответила она уклончиво.
- Встречи на работе не в счет, - возразил Семиёнов. - На работе мы другие люди, и я не вижу в вас тон женщины, какую вижу, скажем, сейчас. Встречи наедине, Татьяна Ивановна, обновляют чувства. Да и обстановку менять полезно…
- Телефон мой вы знаете - звоните.
Семиёнов усмехнулся, скрывая обиду.
- Звоните, когда меня дома не будет, да? Вы неуловимы, как ветер.
Антон стоял неподалеку от них, смотрел на какую-то картину и ничего не видел, будто ее застлал туман. Как было хорошо пять минут назад и как тоскливо, пусто сейчас! И надо же было появиться здесь этому Семиёнову!.. Конечно, ей интереснее с ним, он "свой человек" здесь. А Он, Карнилин, только грачей и может объяснить. "Пусть они остаются, а я уйду", - решил Антон, приблизился к ним и проговорил, виновато улыбаясь:
- В голове у меня винегрет, Таня. В глазах рябит, в рисках застучало, честное слово. Я уйду. Я совсем забыл, что у меня уроки не приготовлены. В другой раз лучше приду…
- Я тоже иду, - поспешно отозвалась Таня. Они простились с Иваном Матвеевичем и вышли.
Серые зимние сумерки сеяли сухой и мелкий снег, с реки в переулок дул холодный ветер, с шуршанием гнал по мостовой змеи поземки. В тусклом небе за рекой зажглись красные звезды. Антон поднял воротник, сунул руки в карманы пальто.
- Спасибо, Таня, что вы согласились пойти со мной. Один я когда бы еще собрался!
Таня прятала лицо в воротник котиковой шубки, виднелись лишь одни глаза.
- А вы не соглашались! - упрекнула она, просияв. - Иван Матвеевич спрашивает, не поведу ли я вас в балет.
Антон приостановился.
- Он так сказал? Ишь ты! Значит, он считает, что балет не для нас? А мы пойдем, Таня, обязательно пойдем!
…Антон и Таня все сильнее привязывались друг к другу. Он по-прежнему был почтителен и робок с нею, покорно следовал ее советам, смущался своей неловкости. И все чаще улавливала она в его взгляде сдержанное, какое-то благоговейное восхищение ею, которое говорило об искренней силе его чувства. Это возвышало ее в собственных глазах и пугало. Она видела, какие нераскрытые богатства таятся в его душе, и понимала, что наступит момент, и перед нею встанет во весь рост человек, могучий, цельный, широкого размаха, и заранее страшилась этого человека - страшилась и ревновала. Она подозревала, что любовь Антона к Люсе Костроминой, первая и пылкая его любовь, не прошла. В том, что Антон и Люся избегали друг друга, а находясь вместе, смущались, Таня улавливала что-то недосказанное, затаенное - и тревожилась. Но временами она отмечала неподдельное равнодушие Антона к девушке, и это ее успокаивало.
И сегодня в Большом театре, когда потухли хрустальные люстры и зазвучала музыка, Таня доверчиво вложила свою руку в руку Антона.
Вот он, любимый Антоном знакомый вальс, не раз слышанный им по радио!.. Сколько живописных красок, сколько веселья! И какие красивые, плавные, ритмичные движения!.. Эти подчиненные музыкальному ритму движения были близки и понятны Антону: у молота во время работы им руководил тот же неуловимый внутренний музыкальный ритм; он усмехнулся этому непрошенному сравнению.
Но вот пролетела последняя стая лебедей, и музыка смолкла.
Б антракте Таня показывала Антону театр; они прошлись по фойе, в буфете купили мороженое.
И снова вздрогнул и медленно разошелся по сторонам занавес. Теперь всю сцену - берег озера, залитый таинственным светом луны, - заполнили танцовщицы в белых воздушных одеждах - лебеди.
Все колыхалось, плыло, рябило в глазах. Ослепительная пестрота сцепы, музыка, тусклая позолота многоярусного зала, едва внятное благоухание духов, исходившее от волос Тани, нежное пожатие ее руки - все это сливалось воедино и наполняло душу ощущением полного, почти осязаемого счастья.
Напряжение, с которым Антон начал смотреть балет, улеглось. На душе его было спокойно и по-весеннему светло. Но вот опять ему представилась кузница, вся в зарницах вспышек, в синем дыму, в стройном гуле молотов; промелькнули знакомые лица кузнецов. Он мысленно отмахнулся, досадливо поморщившись. Никуда, видно, не скрыться от нее! Даже опасливо покосился на Таню, точно она могла догадаться, что он, глядя на балет, думает о своей кузнице.
По окончании представления Антон усиленно хлопал в ладоши: любовь победила зло.
- Вот мы с вами и в балете побывали, - сказала Таня, выходя из зала. - Понравилось?
- Да.
- Все поняли?
Он усмехнулся:
- Нет.
Таня обиженно приостановилась:
- И вы молчали?
- Что тут понимать? Сказка! Разбирать игру артистов, восхищаться техникой танца я не стану - не умею. - Помолчав, он взял ее под руку и сказал. - Бывает летом: духота, жара, зной, воздух горячий, липкий, все томится - дождя бы!.. И вдруг ударит ливень, сразу все посвежеет, зазеленеет и дышится легче. То, что мы видели, - для меня это дождь, честное слово! Смотри, отдыхай, восхищайся и думай! - Он рассмеялся простодушно. - Лезет мне в голову кузница, да и только! - Вставая в очередь к вешалке, он наклонился к Тане, шепнул: - И опять я благодарю вас. Побольше бы таких дождей - и урожай был бы отличный, честное слово!
Они оделись, спустились по ступенькам лестницы, прошли в сквер. Антон окинул взглядом театр - мощные колонны, скачущих коней над ними, запорошенных снегом. Снег валил густо, улицы были заполнены белой кипящей массой; свет фонарей тонул в ней, расплываясь матовыми пятнами. В шелестящей мгле торопливыми тенями стремились люди, двигались машины и троллейбусы. Город сделался каким-то седым, сказочно-древним; и весело думалось о заснеженных лесах, о дедушке Морозе с белой бородой, с красным, накаленным стужей носом.