3
Олег Дарьин влетел к Ивану Матвеевичу Семиёнову и спросил кратко и отрывисто:
- Разобрали?
Этим вопросом он доводил старшего конструктора до изнеможения. Семиёнов понял, что не с тем человеком связался. Выйдя из-за стола, он застегнул халат на все пуговицы, возвысил голос:
- Удивительный вы человек, Дарьин: не проходит дня, чтобы вы не пришли и не спросили. Неужели только вы один в цехе? Есть и другие, кроме вас…
Точно приготовившись к прыжку, Олег подобрался весь, напрягся, побледнел, искра в глазу вспыхнула недобрым блеском.
- Мне нет дела до других, - сминая в руке кепку, произнес он сдержанно. - Меня интересует мое предложение. Два месяца прошло. Рыжухин только что подал, а его предложение уже приняли. Почему?
- Не ваше дело, - неожиданно для себя огрызнулся Семиёнов. - Подали и ждите. Кузница не остановится без вашего предложения. Придет время - разберем. - И подумал, с неприязнью глядя на Дарьина: "Тоже, видно, хорош гусь, под стать Карнилину - те же повадки. А я почему-то всегда стоял на его стороне, сочувствовал. Как свойственны человеку заблуждения!"
Олег резко повернулся и ушел, а Семиёнов с трусливым беспокойством решил: "Жаловаться побежал…" - и пожалел о своей несдержанности: "Надо сегодня же разобрать его заявку".
Возможно, в этот момент Дарьин со всей отчетливостью понял, как необходим был ему комсомол, и остро пожалел, что отстранился от ребят: они не дали бы его в обиду. Мрачно шагая вдоль корпуса, он столкнулся с Елизаветой Дмитриевной Фирсоновой.
- Что с тобой? - спросила она, видя его в таком состоянии. - Откуда ты?
Он промолчал, намереваясь пройти мимо. Елизавета Дмитриевна не пустила:
- Объясни толком, что случилось?
- Призываете всех думать, изобретать, а сами маринуете по два месяца, - Олег злобно ткнул пальцем за спину себе, в сторону двери.
- Кто маринует?
- Да этот ваш блаженный-то, Семиёнов.
- Это мы выясним, - решительно сказала Елизавета Дмитриевна. - Сегодня же.
- Тянет, тянет… И чего тянет, не могу понять! - раздраженно говорил Олег. - Не подходит - сказал бы прямо, подходит - принимай.
И вечером, когда бригада собралась в комнате Семиёнова, Елизавета Дмитриевна строго потребовала с бригадира:
- Где предложение Дарьина?
- Вот оно, - Семиёнов с готовностью подал ей листок. - Я только что хотел поставить его на обсуждение.
- Почему же вы так долго держали его?
Семиёнов в затруднении пожал плечами, улыбнулся:
- Я не делаю никому предпочтения.
- Два месяца прошло. Здесь число написано, глядите…
- Да что вы, Елизавета Дмитриевна! - изумленно воскликнул Семиёнов. - Я не ожидал, что вы такого мнения обо мне. Вы меня просто смущаете… Неужели вы думаете, что у меня только и дела, что копаться в этих бумажонках! - Он отпихнул от себя пухлую папку, листки рассыпались по столу. - Неужели таков мой удел? Вы меня и за инженера уж не считаете, а за какого-то канцеляриста. У меня, слава богу, основной работы в отделе по горло. Да лекции на курсах мастеров. А по линии месткома сколько дел да трепки нервов? Пощадите! Чтобы найти одну жемчужину, знаете сколько надо, простите, навоза переворошить? Вы даже не представляете, сколько понатащили всяческой ахинеи!..
- Выходит, что навоз на стол, напоказ, а жемчужину нашли и прикарманили, - заметил Самылкин весело. - Хорош!
Семиёнов обиделся:
- Я прощу не разговаривать со мной в таком тоне, Василий Тимофеевич, Я никому этого не позволю. Если мои действия не нравятся, вы можете ставить вопрос о моем отстранении. Я не слишком держусь за этот высокий пост, вы об этом знаете.
Фома Прохорович и старший мастер Самылкин непонимающе переглянулись, удивляясь такому началу заседания.
- Ладно, - как бы соглашаясь с Семиёновым, сказала Елизавета Дмитриевна тем же твердым и требовательным тоном. - Покажите все предложения, какие у вас есть.
Семиёнов торопливо застегнул халат, оскорбленно и с вызовом взглянул на старшего технолога, рывком выдвинул ящик, схватил папку, кинул ее перед собой, к ней положил отдельные, законсервированные им предложения и все это пододвинул Елизавете Дмитриевне. Сам он демонстративно отошел от стола и, прислонившись спиной к стене, скрестил на груди руки, как бы говоря: "Посмотрим, что вы без меня сделаете…"
- Ведете себя несолидно, товарищ Семиёнов, - заметил ему Фома Прохорович.
Иван Матвеевич вышел и, угнетенный думами, оскорбленный, долго и недвижно сидел в соседней полутемной комнате, облокотившись на стол. Он чувствовал в душе зияющую пустоту, будто у него отняли что-то важное, возвышавшее его, и жгуче сожалел об этом.
Потом Семиёнова позвали к Алексею Кузьмичу. Парторг в беспокойстве передвинул предметы на столе, не глядя на вошедшего, заговорил угрюмо и осуждающе:
- Думал, что большое и горячее дело встряхнет тебя, собьет пыль, которой ты покрылся от долгого пребывания в дремоте. Ошибся… Раскаиваюсь. Ничем, видно, не оживишь тебя. Оказывается, ты сам, и с успехом, можешь любое живое дело похоронить.
- Алексей Кузьмич, - прервал его Семиёнов, прижав руку к груди, - уверяю вас, это ни больше ни меньше как недоразумение. Выслушайте меня… Предложения задерживались и раньше, это было в порядке вещей.
- Что было раньше, то прошло и нам не подходит… Нам больше нравится, что будет впереди. Выходит, критиковать-то легче, чем создавать? На порицания и критику вы мастер, а вот самому дать что-нибудь дельное и полезное у вас пороху не хватает, да и желания ист. Вы все хвастались, что к работе относитесь честно и глубоко… стараетесь. Вот мы и измерили вашу глубину… Не больно велика она, глубина-то ваша, - курица вброд перейдет. С рабочими разговариваете по-вельможному, свысока: необразованные-де люди и туда же - в изобретатели лезут! Лишний ты в жизни человек, Иван Матвеевич, этакая разновидность традиционного литературного типа, ныне выродившегося. Соглядатай какой-то бесстрастный…
Семиёнов сидел бледный, осунувшийся. Выдержав паузу, он вскинул голову, чтобы возразить парторгу, но в комнату вошли Антон и Володя Безводов. Кузнец был в хорошем костюме, в нарядной рубашке и галстуке. Встретив тут Семиёнова, ребята переглянулись и отодвинулись в сторонку.
- Я думаю, вы ошибаетесь, Алексей Кузьмич, вынося мне столь жестокий приговор, - огорченно заявил Семиёнов и со свистом сквозь зубы втянул в себя воздух. - Человек - явление неразгаданное; сегодня он один, завтра - недосягаемо другой. И рискованно выносить о нем окончательное решение. Как бы опять не пришлось раскаиваться…
- Нет, не придется, Иван Матвеевич, - ответил Алексей Кузьмич спокойно и твердо. Он приблизился к окну. "Как же это я? Столько лет встречался с человеком и не смог распознать? А ведь он мне нравился - острота, оригинальность мысли, обо всем свое суждение, можно поговорить, поспорить… Это привлекает. А поди, разгадай, что у него внутри! Не скоро проникнешь: существо-то настоящее прикрыто красивыми словами. И случается, что выявляется оно слишком поздно… Трагически поздно".
Алексей Кузьмич повернулся к комсомольцам, заботливо спросил:
- Что у вас?
- На конференцию идет, - сказал Володя Безводов, кивнув на Антона. - Пришли посоветоваться - выступать ему там или нет.
- Обязательно выступать. - И, обращаясь к Антону, Алексей Кузьмич подсказал: - Доложи о начавшемся патриотическом движении молодежи нашего завода. О своем труде скажи, о мечте, о будущем - своем и своих товарищей… полным голосом… В общем ты найдешь, о чем сказать… Основные мысли запиши на бумажку, чтоб не сбиться. Иди, а то опоздаешь к открытию.
4
До Дома союзов, где проходила третья Всесоюзная конференция сторонников мира, Антона провожала Таня Оленина.
Поглощенные работой, учебой, выполнением общественных поручений, они встречались не часто и урывками - в цехе, в комсомольском бюро. От этого и встречи их были особенно волнующими, полными какой-то затягивающей радости, тоски и тревоги.
И сейчас, задержавшись на углу возле Дома союзов, они как бы замедляли расставанье. Стоять было холодно, отовсюду сквозило, студеный ветер нес редкий и сухой снег, сметал его с голых мостовых, белыми кромками стелил возле тротуаров, и люди мелькали мимо с поднятыми воротниками, пригнувшиеся.
- Замерзла. Беги скорее домой, - сказал Антон, глядя на Таню и поеживаясь от стужи. Она ответила, кивнув на подъезд, куда один за другим входили делегаты конференции:
- Интересно, наверно, будет…
- Хочешь, я приду и расскажу?.. - предложил он и почему-то смутился.
- Приходи, - не сразу согласилась она, опустив глаза и пряча улыбку в воротник шубки. Проводив ее взглядом, Антон отворил дверь и вошел в здание. Раздевшись, он поднялся на второй этаж.
Здесь было торжественно и сверкающе, в фойе и в зале среди массивных мраморных колонн находились делегаты - ученые, писатели, рабочие, артисты, колхозники. Многих Антон узнавал по портретам. На отворотах костюмов поблескивали золотые медали, ордена. Огромные хрустальные люстры наполняли зал ровным праздничным светом, множество голосов сливалось в единый прибойный гул. Прямо перед глазами на красном бархате сияли слова, повелительно-суровые и непреклонные: "Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира".
Наступила тишина, на трибуну взошел человек с седой головой и стал докладывать об итогах сбора подписей под Обращением Всемирного Совета Мира о заключении Пакта Мира между пятью великими державами.
Во время доклада Антон написал записку с просьбой предоставить ему слово. Отослав ее в президиум, он лишился покоя: любая поза, которую он принимал, казалась ему неудобной. Он вынимал из кармана листки и в десятый раз перечитывал свою речь, укладывая в памяти слова и фразы. Вспомнил о Тане. Она ждет его, думает о нем: сидит, наверное, с ногами на диване и слушает трансляцию по радио.
В перерыв Антону вручили телеграмму от Сарафанова. Он прочитал ее и радостно улыбнулся.
Начались выступления делегатов. Только что кончил говорить академик, заключительные слова его потонули в шуме аплодисментов, и вслед за тем Антон услышал:
- Слово предоставляется кузнецу московского завода товарищу Карнилину!
Антон не заметил, как очутился в проходе, разделявшем зал пополам, и, бледный, сосредоточенный, сдержанными шагами приблизился к эстраде, взбежал на трибуну. Окинув взглядом залитый сиянием зал, плотные ряды людей с добрыми и внимательными глазами, почувствовал, что душевное волнение вытеснилось уверенностью и смелостью.
- Коллектив нашего завода, - начал он наизусть заученную речь, - прислал меня сюда, на эту конференцию, чтобы во весь голос заявить: все наши помыслы, все чаяния, все действия устремлены к одному - сделать наше государство еще более могущественным, непобедимым. Народы мира знают: будет могучим Советский Союз - мир на земле обеспечен. Все находящиеся в этом зале люди видели великолепные, прочные и мощные автомобили. Они сделаны на нашем заводе. И мы гордимся, что эти машины помогают людям строить и жить. Промышленность без металла мертва, в звонкой стали заключена частица нашего счастья и благополучия. И комсомольцы и молодежь нашего завода начали патриотическое движение за экономию этого драгоценного металла. Только один наш завод даст более двадцати тысяч тонн лучших сортов стали и других металлов - получай, Родина, наши сбережения! Сейчас, находясь здесь, я получил телеграмму от своего помощника, комсомольца Ильи Сарафанова, который на эти дни заменил меня у молота. Встав на вахту в честь происходящей конференции сторонников мира, он выполнил норму на двести пять процентов!
Аплодисменты прервали речь Антона.
- В битве за мир молот наш бьет сильно, надежно и безостановочно! Но если нас вынудят поджигатели войны, мы встанем у пушек, и великий строитель и защитник мира - родная Коммунистическая партия покажет нам цель, куда бить! Мы отстоим мир… честное слово!
Сопровождаемый аплодисментами, Антон сошел с кафедры, стараясь усмирить в себе возбуждение, но щеки долго еще не могли остыть.
После закрытия заседания Антон быстро оделся и вышел на улицу. Ветер не переставал, сквер перед Большим театром обновленно белел, плотно покрытый снегом.
Таня встретила Антона ласково, с затаенной радостью, которая светилась у нее сквозь пушистые ресницы. Была она по-домашнему тихая и, казалось, смущенная чем-то, крепко кутала плечи и грудь в шерстяной платок, движения были мягкие и осторожные.
- Озяб, наверно? - спросила она негромко. - Садись, чаю налью. Я слушала по радио, как ты говорил… Хорошо, - похвалила она. - Видно, выучил наизусть… Мне почему-то бывает совестно, когда люди читают речи по бумажке и запинаются. А ты говорил хорошо, прямо оратор… - и улыбнулась, не поднимая глаз.
…Они сидели на диване рядышком, редко и неохотно прерывали молчание, заполненное светлыми и волнующими думами. Настольная лампа под синеватым абажуром освещала комнату лунным полумраком. Сидеть было тепло и уютно. Наконец Антон пошевелился, промолвил:
- Надо успеть на метро…
Таня встала, подойдя к окну и отогнув занавеску, взглянула: на улице в отсветах фонаря наискось чертили воздух падающие снежинки.
- Ветер, снег… Куда ты опять в холод пойдешь… - Она произнесла это тихо, как бы проверяя свои мысли. - Оставайся здесь… - И, повернувшись, взглянула на него тревожно, строго и гордо. Он приблизился к ней, полный неизъяснимого и великого чувства. Обнявшись, они стояли посреди комнаты долго, безмолвно, не дыша.
Вместо эпилога
И снова весна…
Антона разбудили телефонные звонки, - он спал после вечерней смены. Соседка, должно быть, ушла в магазин, к телефону никто не подходил, а вставать не хотелось.
"Вот прицепился кто-то! - с недовольством думал Антон сквозь сладкую дремоту. - Пусть его; позвонит-позвонит, да и отступится - догадается, что никого нет дома".
Но звонки не прекращались, настойчивые, пронзительные и какие-то захлебывающиеся. Делать нечего - пришлось подыматься. Сняв трубку, Антон услышал торопливый и возбужденный голос Тани: она просила его немедленно приехать в кузницу.
- Что-нибудь случилось?
- Да, случилось, - ответила Таня. - Ты очень нужен. Приезжай скорее.
Антон с недоумением постоял возле телефона: что бы могло произойти?
Быстро одевшись, Антон вышел на улицу. Медленно занималось хмурое мартовское утро, небо нависло над самыми крышами домов, неприветливое, мглистое; косо и стремительно падали редкие снежинки и, коснувшись асфальта, тут же таяли; в холодноватом воздухе, едва внятный и волнующий, чувствовался аромат мимозы: мохнатые кусты ранних весенних цветов желтели в палатках и у цветочниц на углах улиц.
Взволнованный голос жены, как бы продолжая звучать в ушах, заставлял Антона торопиться. Пройдя в завод, он поднялся к Володе Безводову - там было пусто. Громкие и неразборчивые голоса слышались из партбюро. Здесь Антон застал Безводова, Фирсонова, Фому Прохоровича, Самылкина, Таню и еще многих знакомых. Все они были чем-то взбудоражены, шумны.
При появлении Антона все смолкли, выжидательно и с любопытством поглядели на него. Володя Безводов, шурша газетой, рванулся было к Антону:
- Спишь и не знаешь, что произошло!
Но Володю остановил Фома Прохорович. Старый кузнец подступил к Антону и, кашлянув, сказал торжественно:
- Для нас, Антон, сегодня великий день: нам с тобой присудили Сталинскую премию. Володя, подай газету.
Безводов ткнул пальцем в обведенное чернилами место. Опять все примолкли, с интересом наблюдая за кузнецом, пока он читал и перечитывал коротенькие строчки. Рядом с именами рабочих других заводов Антон увидел фамилию свою и Фомы Прохоровича, пробежал глазами заключительную фразу: "За коренное усовершенствование производственной работы".
Потом Антон шагнул к Полутенину и крепко обнял его.
- Спасибо вам, Фома Прохорович, за все, - сказал он глухо и повернулся к Фирсонову. - И вам, Алексей Кузьмич, спасибо… И вообще спасибо людям, товарищам…
- Премия дана тебе в самом начале твоего пути, - сказал Алексей Кузьмич. - Она обязывает тебя не останавливаться на месте, а идти вперед, искать новое… Я рад за тебя. Поздравляю!
Василий Тимофеевич удивленно всплеснул руками.
- Пришел мальчишкой, нагревальщиком. Давно ли я, гляди, парень, ругал тебя, на черную страничку заносил? А теперь - лауреат Сталинской премии, все равно что академик или народный артист какой!.. Ай-яй, что делается в мире!..
Антон приблизился к окну, взглянул на плотно сомкнутые ряды корпусов, на трубы вдали… Снег перестал. Над заводом в разорванных облаках голубыми прогалинами сияло радостное небо, прогалины ширились, синева обнимала пространство все больше, и от этой синевы или от внезапно нахлынувших, теснивших грудь чувств было необыкновенно ясно вокруг. И Антон как бы увидел на миг путь свой, недлинный, но беспокойный, вспомнил отца, когда тот уходил на войну, его последние слова: "Помогай матери, сын. Работай, не ленись. Полюбишь работу - всего в жизни добьешься, чего пожелаешь, работа все тебе даст…" Вспомнил ремесленное училище, где получил первые навыки в труде… Увидел мать, когда она читала известие о гибели отца… Потом приезд сюда, на завод, первые свои шаги, первые поковки… Здесь вступил в партию. Здесь обрел свое счастье - Таню, жену, товарища, спутника…