- Себя должен благодарить. Другому кому, быть может, и не дал бы, а тебе и задумываться не стану - дам. Знаю: не подведешь ты меня, к хорошему идешь. Не наблюдателем будешь в партии, а храбрым бойцом, строителем. - Фома Прохорович встал, попросил жену: - Маша, принеси, пожалуйста, чернильницу, ручку и бумагу. Возьми у Оленьки. Вот мы сейчас и напишем, - сказал он Антону, сел за стол и разгладил ладонями скатерть.
2
В конце августа Антон принес секретарю партбюро заявление, рекомендации, автобиографию. Алексей Кузьмич просмотрел документы, сколол их скрепкой, вложил в папку на столе и, прихлопнув ее ладонью, сказал, что разбирать их будут после выходного. Затем, передвинув чернильный прибор, пресс-папье, ручку, пепельницу, как делал всегда, прежде чем начать важный и щекотливый разговор, зажег спичку и долго прикуривал трубку, пока весь не окутался дымом. Антон сидел у стола и ждал, втиснув руки между коленами.
- Что же ты не расскажешь, как отдыхал, доволен ли, счастлив? - с шутливым упреком заговорил Алексей Кузьмич.
Антон улыбнулся в ответ:
- Времени никак не выкрою, Алексей Кузьмич, честное слово. Приехал - прямо к молоту. С одним освоишься, другое устает…
Фирсонов подождал, словно прислушиваясь к ударам молотов в цехе, мягкими, глухими толчками сотрясавшим здание: крышечка чернильницы на мраморе мелко вибрировала, издавая едва слышные звуки.
- А как мы отдыхали, вам, наверное, известно и без меня, - прибавил Антон. - Спасибо, что поддержали тогда…
Алексей Кузьмич задумчиво побарабанил пальцами по столу, пожаловался:
- Я вас поддерживаю, а мне за это влетает…
- От кого? За что?..
Алексей Кузьмич выдвинул ящик, достал напечатанное на машинке письмо, подал Антону:
- Вот почитай… анонимное. В три высокие инстанции подано. Под копирку.
Антон читал письмо, задыхаясь от изумления и гнева. В письме рассказывалось о том, как секретарь партбюро Фирсонов из личных соображений и выгод выдвигает на первые места своих любимчиков, фаворитов, например Карнилина, посредственного штамповщика; создает им авторитет, всякие блага, прославляет, а хороших, но неугодных ему работников, как, например, Дарьина, затирает, отодвигает на задний план и всячески поносит…
Антон с отвращением швырнул листок.
- Фу, чорт, мерзость какая!..
- Гляди вот, как кусают исподтишка, в темноте, - сказал Алексей Кузьмич, пряча письмо обратно в стол. - Укусил и в норку - ищи его! Хоть и не больно укусил, а ходи, разбирайся, наводи справки, расследуй, где ложь, где правда… Сколько лишних волнений, тревог, времени… А ему что, анониму этому, прохвосту: состряпал, запечатал в конверт и кинул в ящик - разбирайтесь, мол. И потирает руки, небось, ухмыляется, что прибавил людям хлопот, осложнил жизнь.
- Лишать гражданства надо таких. - сказал Антон убежденно.
- Если бы эти люди знали, что их обнаружат, то они - трусы по природе своей - ни за что не писали бы. В том-то и беда, что они живут среди нас, мы пожимаем им руки при встрече, улыбаемся и ничего не подозреваем. Невидимки!
Антон зашагал по кабинету, гневно сжимая кулаки, и с горечью, злостью и досадой подумал о том, как высокие человеческие помыслы и стремления подмываются грязным течением людской низости.
- Как же так? - размышлял он вслух. - Ведь аноним этот знает, что пишет неправду, а пишет? Кто он, как вы думаете?
- Не будем гадать, чтобы не оскорбить подозрениями честных людей, - сказал Алексей Кузьмич и положил трубку перед собой, чубуком на мраморную плитку чернильного прибора. - Партийное бюро разберет, даст оценку… Сядь. Поскольку в этом письме затронута фигура Дарьина, давай обсудим его: он у нас и в самом деле на заднем плане, в хвосте, а кузнец-то он стоящий, а?
- Ну и что?
- Надо его выручать.
- Выручайте, я не препятствую.
- А ты?
- Меня это не касается.
- Ты сядь, сядь, - попросил парторг мягко. - А я вот думаю, что именно тебе надо взяться за него и вытащить.
- Вы шутите, Алексей Кузьмич!
- Нет, Карнилин, я не шучу, - сказал Фирсонов. - Ты о цехе думаешь? Ты хочешь, чтобы кузница была на хорошем, на первом счету?
- Хочу. Сам буду работать за троих! Но тянуть Дарьина - ни за что! С какой стати? Да, может, именно он и написал это поганое письмо… А я ему помогать должен? Не буду!
Алексей Кузьмич вспылил, стукнул по столу ладонью:
- Не сметь! Это тоже подло - обвинять человека по догадкам! А не хочешь помогать - заставим!
- Не заставите. Любить или не любить человека - нельзя заставить. Поняли? И я не буду заниматься Дарьиным. Не хочу - и ушел.
Алексей Кузьмич поморщился, вздрагивающей рукой взял погасшую трубку, раскурил, затянулся дымом, успокаиваясь и ругая себя за то, что неправильно повел себя с этим парнем, не с той стороны подошел. Если с ним поговорить по-хорошему, растолковать ему, попросить, он ни в чем не откажет.
Теперь Антон избегал встреч с Фирсоновым, опасаясь, что он опять заведет речь о Дарьине, - видеть Олега было противно, не только помогать ему.
Но вскоре Антон оказался невольным участником судьбы Дарьина.
Это произошло на общем цеховом собрании при распределении жилплощади в новом доме. Красный уголок был до отказа набит людьми: жилье - самая острая и волнующая проблема кузницы, поэтому здесь толкались и те, кто надеялся получить ордер, и те, кто не надеялся на это, и те, кто вообще не нуждался в квартирах, но "болел" за друзей, знакомых. Собрания эти были длинными, бурными, со страстными спорами и речами.
Вместе с другими разбирались и заявления Саляхитдинова, Карнилина и Дарьина. Камиль получил комнату одним из первых и до конца собрания сидел сияющий и радостный и доброжелательно голосовал за всех. Карнилин и Дарьин претендовали на комнату в двадцать два метра. По существующим в цехе условиям первая очередь на получение площади принадлежала Антону Карнилину, как лучшему штамповщику, и голосованием комната эта закреплялась за ним. Дарьину же оставалось ждать второй очереди, когда отстроится новый корпус, ждать долго, может быть год, а то и больше.
Гришоня толкнул Антона локтем в бок, негромко и с восхищением воскликнул:
- Получил-таки!.. Везде успеваешь, - и прибавил разочарованно: - Вот и разъедемся…
Антон не ответил ему. Он видел, как Дарьин, побледнев, стиснув зубы так, точно хотел сдержать крик, и на щеках образовались и закаменели бугры, а у Насти по лицу поползли красные пятна, губы обиженно и страдальчески дрогнули, глаза налились слезами. Антону вдруг до боли стало жалко эту терпеливую и работящую женщину, и неожиданно для себя он произнес:
- Дайте мне слово. - На него оглянулись, стало тихо. - Я прошу комнату эту дать в первую очередь Дарьину. Я - одинокий, живем мы вдвоем с Гришоней Курёнковым, в хорошем доме… Я могу еще подождать… А Дарьины живут за городом, в общежитии барачного типа… У них скоро появится младенец, ему условия нужны больше, чем мне, честное слово… Вот я и прошу собрание откликнуться на эту мою просьбу…
Председатель цехкома снова поставил вопрос на голосование, и комната была передана Дарьиным.
Судорожно работая локтями, Настя протолкалась сквозь плотную массу тел к Антону, всхлипывая, обхватила руками его шею, прижалась губами к его щеке и выбежала. А позже, на лестнице, проходя мимо Антона, Дарьин задержался и, как бы с трудом разжимая губы, произнес хрипловато:
- Спасибо.
- На стоит.
Заботясь о судьбе своей прессовщицы, Антон хотел спросить Олега об отношениях его с Барохтой, но понял, что такой разговор неуместен здесь, и стал спускаться по ступенькам.
Марину Антон увидел сам в первый день занятий в школе.
Учеба началась с неожиданных встреч, с крепких и горячих рукопожатий. Парни и девушки сбивались в группы, обменивались впечатлениями о проведенных каникулам, о домах отдыха и санаториях. Антон сидел за своей партой и рассказывал о море, когда в классе появилась Марина Барохта. Она задержалась в дверях, оглядываясь; под черной тучей бровей грозными зарницами вспыхивали глаза; решительно направляясь к Антону, небрежно бросила портфель на парту.
- Мне нужно сказать вам два слова, - проговорила она и отошла к окну; а когда Антон приблизился, спросила с презрительной иронией. - Это вас должна я благодарить за те наговоры, которые доставили мне столько хлопот? Как вы, Карнилин, докатились до этого?
- Не наговоры, а правда, - ответил Антон мягко и не сразу. - Вы должны понять, что это требование не только мое, а всего комсомольского бюро. Оно имело какие-либо результаты?
- Вас это интересует?
- Да.
- Мне записали выговор по комсомольской линии, - отчеканила она раздельно и как будто с гордостью. - Довольны?
- Был бы доволен, если бы это повлияло на ваше поведение.
- Нет, не повлияло, - выговорила она с вызовом и резко оторвала листок от цветка в горшке на подоконнике.
- Значит, вы будете продолжать… мучить людей? - спросил Антон, сердито глядя на ее матовое лицо, преисполненное какой-то недоброй и упрямой отваги. - Я имею в виду свою прессовщицу.
- Жену Олега Дарьина? - Она недружелюбно откинула со щеки густые пряди волос, усмехнулась коротким горловым смехом. - Я сказала ей, что в нем больше не нуждаюсь…
- Отслужило свой срок или потеряло ценность? - поинтересовался Антон, невольно возмущаясь каждым ее словом.
Не слушая его вопроса, сощурившись, растирая в пальцах сорванный листок, она произнесла убежденно и со злорадством:
- Олег поначалу произвел на меня впечатление волевого человека, а на самом деле это глина: лепи, что хочешь, а мне противно лепить… не в моем это вкусе.
- Сломать, разрушить легче, конечно, и вы достигли успеха. Олег перестал учиться, забросил работу, плохо обращается с женой.
- Последствия меня не интересуют. - Марина поморщилась. - Перед женой его я извинюсь. Я только тогда, на вечере, во время скандала и узнала, что Олег женат: он долго скрывал…
- Я знаю, что в каждой женщине есть что-то доброе, материнское, - сказал Антон, - а в вас я вижу, простите, много варварского. Где вы родились, где росли?
- Где я и что я, вы все равно не поймете. - Брови девушки сомкнулись в одну черную линию, придав лицу что-то смелое, стремительное, а губы тронула горькая усмешка. - Но если в жизни есть такие, как вы - удачники, счастливцы, то должны быть и такие, как я…
- Нет, таких не должно быть.
- Но они есть! - вызывающе сказала Марина и, бросив в окно измятый листок, брезгливо вытерла испачканные зеленью пальцы платком. - И не будем больше говорить об этом. К вам подходит какая-то девушка из новичков. - И отодвинулась за классную доску, к группе ребят.
Антон повернулся: перед ним стояла Люся Костромина.
С тех пор как ее перевели в другой корпус, они виделись очень редко и мельком. Антон был изумлен.
- Люся! Как вы сюда попали?
Лицо ее свежо и смущенно румянилось, суженные глаза смеялись.
- Подучиться захотелось: лучше поздно, чем никогда. - И прибавила, кокетливо тряхнув локонами: - Вот мы и опять вместе. Это судьба! Я что от меня нелегко отделаться… ведь говорила вам, что буду.
- Вот убейте меня, Люся, если я думал, когда-нибудь сидеть с вами за одной партой!
- Я тоже не думала… Где вы сидите? Рядом места нет? Ну, тогда я сяду сзади вас.
Прошел год, как Люся Костромина поступила в цех. Вставая каждый день в семь утра и в шесть вечера возвращаясь домой, она поняла, что такое работа, узнала, как зарабатывается копейка, чтобы купить кусок хлеба… Работа, суровая дисциплина кузницы и глубокое чувство любви к Антону преобразили ее. Как далека она была от той, прежней Люси, девушки-мотылька! Остались разве что смех да бойкое, острое слово. И теперь вот ее никто не гнал учиться - сама пошла.
Раздался звонок. В класс вошел Дмитрий Степанович, положил на стол папку и, окинув взглядом редко рассаженных по партам учеников, проворчал: "Маловато!.." После второго урока выяснилось, что учитель математики не пришел, и группу распустили по домам. Сбежав с крыльца, Люся остановилась подождать Антона, - она не может больше оставаться в неведении, не может больше гадать, надеяться. Она выяснит все. Костя Антипов, неизменный ее поклонник, сказал ей, что Антон помчался за Олениной, когда она уехала к морю. Но возможно, что это не так, возможно, ошибся Костя или слишком сгустил краски, ревнует ее. Где-то в глубине души оставалась еще надежда на взаимность, - ведь она неплохая девушка, красивая, ведь она первая его, Антона, любовь.
- Поедемте в город, - предложила она, глядя на оранжевое половодье заката. - Мне бы хотелось с вами поговорить…
- О чем?
Люся звонко и немного принужденно засмеялась:
- Ишь, какой хитрый!.. Так я вам сразу и скажу. Поедем, побродим… Быть может, там и поведаю.
Антон согласился. Они миновали бульвар, спустились в метро и доехали до станции "Белорусская".
В сгущающихся сумерках, на фоне угасающего заката, бронзовый Горький посреди площади вырисовывался отчетливо, простой и по-рыцарски мужественный. За углом начиналась улица его имени. Сразу во всю ее длину вспыхнули цепочки фонарей. Заколебались, замелькали автомобильные огоньки: справа - красные, слева - белые, зеленые…
Сияли затейливые вензеля реклам, отовсюду слышались гудки машин, шипение покрышек по асфальту, говор и смех празднично настроенных, нарядных и оживленных людей. Антон и Люся были вовлечены людским потоком в самую стремнину улицы.
Пересекая площадь Маяковского, они увидели вдали на углу дома гипсовую фигуру девушки; сумрак скрадывал не совсем изящные ее формы, даже серп и молот, нелепо вложенный в ее руку скульптором, не был заметен. Сейчас создавалось впечатление, что она летит ввысь, тянется до звезды, крупной и яркой, горевшей над площадью Пушкина.
Разнообразные звуки жизни вечерней улицы точно вихрем овевали Люсю. Ей нравилось идти рядом с Антоном, спокойным, сильным, улыбающимся, и она без умолку болтала, острила, влюбленно заглядывала ему в лицо.
- Люблю Москву до самого последнего закоулочка!.. Видите, красный венчик зажегся в небе? Это на шпиле высотного дома на Смоленской. - Помолчав немного, она спросила тем же тоном: - Кто эта девушка, с которой вы разговаривали, когда я подошла к вам? Она похожа на амазонку, смелая, горячая, будто только что спрыгнула с коня после стремительной скачки.
- Да, - согласился Антон неохотно, - красивая… Она фрезеровщица.
На площади Пушкина они свернули налево, в сквер. Возвышаясь над молодыми, окружавшими памятник липами, поэт стоял, печально склонив голову, как бы прислушиваясь к веселому говору людей. За спиной его рвались вверх упругие струи фонтанов; переливаясь через края огромной вазы, ниспадали в бассейн тяжелые, шелковые ленты воды, пронизанные розовыми, зелеными, фиолетовыми лучами.
Люся подвела Антона к бассейну, дуновение ветра заносило в лицо прохладную водяную пыль. Она вспомнила фонтан во Дворце культуры… У нее тоскливо сжалось сердце. Коснувшись подбородком плеча Антона, она спросила вкрадчиво, шопотом:
- Ты еще любишь меня, Антон?
Антон не пошевелился, только лицо меняло выражение от падавших на него отсветов:
- Не поздно ли спрашивать об этом?
- Нет, не поздно. Ведь ты любил меня, ты сам говорил мне об этом.
- Когда это было - помните? Да, я любил вас…
- Большая любовь не проходит…
- Прошла, Люся, - помедлив, признался он. - Вы принесли мне много огорчений тогда, много боли… Но спасибо вам, Люся, за то, что вы заставили меня обозлиться на себя…
Люся отстранилась от него, произнесла с раскаянием:
- Тогда я была девчонкой, ничего не знала, не видела… - И, не находя отклика в нем, она поникла, сжалась и прошептала: - Не любит… - Повернулась и медленно побрела прочь, вышла из сквера и затерялась в толпе.
Последние два месяца комплексной бригадой руководил Константин Антипов; он знакомил Антона с вновь поступившими предложениями. Заявок было много, среди них попадались дельные, глубоко продуманные, были и пустячные, технически безграмотные. Антипов сказал, что Олег Дарьин придумал интересную комбинацию своей поковки, но предложение подал прямо в общецеховую бригаду, Семиёнову.
Антипов выглядел обеспокоенным чем-то, говорил торопливым и изредка срывающимся голосом, стараясь не смотреть Антону в глаза. Только тут Антон заметил и отчетливо осознал, что технолог сильно изменился, казалось, он давно забыл о своей солидности и покровительственно-небрежном тоне в обращении с товарищами. Сбросив с себя несвойственную ему личину, он стал более естественным, движения выдавали юношескую, непосредственную порывистость, горячность. От его прежнего облика сохранилась лишь ровная ниточка пробора, разделявшая волосы; даже курточку со вставной кокеткой надевал редко. Зато взгляд его сделался каким-то растерянным и печальным. Часто, обрывая шаг, он внезапно останавливался и как бы чутко прислушивался к той драме, которая разыгрывалась в его душе. Он жил под тяжестью каких-то неразрешенных и мучительных дум.
Сейчас Антипов волновался потому, что не знал, как начать разговор на другую тему. Отодвинув папку с чертежами и пояснениями к ним, он молча выписывал на газете треугольнички и заштриховывал их. Антон ждал.
- Спросить тебя хочу, - сказал Антипов, все еще не подымая глаз. - Я знаю: ты честный парень, прямой… и товарищ хороший… Скажи мне, только открыто, прямо, чтобы я сразу понял и не рассчитывал бы, не думал… Ты любишь Люсю Костромину?
Озадаченный вопросом, Антон взглянул на часы:
- Неподходящее время выбрал ты для таких разговоров, честное слово.
- Выдохся я, - сознался Антипов и улыбнулся как-то просительно. - Терпение иссякло… А знать - вот как надо! Понимаешь?..
Антон не осуждал его, наоборот, Антипов вызвал в нем сочувствие и какую-то глухую тоску - было время, когда он сам мог бы так же вот спросить другого, лишь бы избавиться от гнетущих раздумий и мучений.
- Она очень хорошая девушка, - сказал Антон. - Но я не люблю ее.
Антипов нагнулся к Антону, поспешно и обрадованно зашептал, точно боялся, что тот раздумает и скажет другое:
- Скажи ей об этом… Чтобы она знала и не надеялась. Понимаешь, три года хожу за ней, будто прикованный. Ей это нравится. Она как осенний день; то солнце светит, то дождь идет.
- Я сказал ей, - Антон встал и вышел из комнаты. Спускаясь по лестнице, он слышал, как Антипов говорил вроде бы в шутку:
- Вы вместе учитесь, ты часто видишь ее… Скажи ей, - нельзя же так издеваться над живым человеком. Нельзя же водить его за нос…