"Чорт бы тебя взял! - мысленно ругался Антон, напрягаясь и исходя потом. - Неужели нельзя ничего придумать, чтоб полегче было?.. А то вот дергай ее, окаянную!.. Вон она завалилась и лежит, хоть разорвись тут! А ведь инженеров, техников в цехе тьма! Дать бы им кочергу в руки, пускай поковыряются, кочерга скорее заставит их пошевелить мозгами. - И, сердясь, с силой выворачивал болванку вместе с кирпичами. - А, чорт!.. Рельсы бы тут проложить, что ли?.." Вслед за тем мысль назойливо возвращалась к одному и тому же: "Люси-то нет… К чему теперь стремиться?.. После работы чем заняться? Куда пойду?.." И, позабыв о болванках, опираясь на кочергу, стоял в раздумье и глядел куда-то мимо прессов и печей, но ничего не слышал и не видел, пока Гришоня, толкнув его, не заставлял очнуться, - молот ходил вхолостую, и Фома Прохорович сердился.
Торопясь успеть за кузнецом, Антон как-то неловко, неумело взял клещами болванку, не удержав, выронил ее, и она, искрящаяся, красная, будто налитая огненной кровью, покатилась по полу к ногам Фомы Прохоровича. Тот, поспешно отступив, подхватил ее своими клещами, сунул обратно в печь, и над ухом Антона непривычно раздраженно и властно загремел голос кузнеца:
- Мы не мух давим, а детали штампуем! Понял? Работаешь, как вареный, не руки, а крюки! - Сильный, грузный, чуть ссутулившийся, он шагнул к молоту, кинув на парня гневный взгляд, губы шевелились, - видимо, он недовольно ворчал. - Давай! - крикнул кузнец.
До обеда не отковали и половины обычной дневной нормы. Фома Прохорович отшвырнул клещи, взбил на лоб очки и пошел прочь от молота, устало, стесненно, неся впереди себя отяжелевшие руки. Гришоня подбежал к Антону и участливо, ободряющее заговорил, хлопая его рукавицами:
- Ну, что ты, в самом деле, раскис? Всегда работаешь, словно забавляешься, а нынче ходишь, будто в воду опущенный. Видишь, Фома Прохорович сердится.
Подвернув форсунки, Антон убавил пламя в печи. На чумазом лице его серые глаза горели мрачноватым огнем.
- Идем подзаправимся, чудак, - уже шутливо сказал Гришоня, подталкивая его в бок. - Нагонять надо…
В это время к ним приблизился старший мастер Самылкин, за ним Володя Безводов, хмурый, удрученный неудачей товарища.
- Ты гляди у меня, парень, - строго заговорил Василий Тимофеевич, наскакивая на Антона и пытаясь сделать свое мягкое бабье лицо суровым, устрашающим. - Был ты у меня вот где, - он выхватил из нагрудного кармана халата засаленную записную книжечку и повертел ею перед носом нагревальщика, - на странице хороших, то есть на почетной. Хотел тебя на самостоятельную работу перевести, на молот поставить. А теперь вот, гляди, вычеркиваю, - он лихорадочно провел неровную жирную черту, - и заношу на страницу плохих - на "черную"! Вот, - и торопливо вывел три первые буквы его фамилии - "Кар.". - Все! Я тебя, гляди, парень, больше не знаю, не вижу, нет у меня такого на примете!.. А то я, старый дуралей, расхвастался, расхвалил… Что ты на меня уставился своими глазищами?
Прервав мастера, Володя Безводов сказал подчеркнуто официально, точно они были совсем чужими:
- Надо выправлять положение, Антон. Что же это, мы говорим о том, чтобы вывести цех на первое место, а тут комсомолец - и вдруг явился помехой в работе.
Гришоня суетился вокруг Антона нашептывая:
- Ну, ответь, скажи, что поднажмешь, выправишь дело…
Антон исподлобья глядел на возбужденного, запаренного мастера, на Безводова и молчал, хорошо понимая, что нечего возражать, когда виноват.
Вернулся Фома Прохорович, спокойный, задумчивый, легонько отстранив всех от нагревальщика, отвел его к окну, смущенно кашлянул, дернул за козырек кепки, промолвил:
- Я тут давеча накричал на тебя, Антоша, ты, брат, извини. С тобой неладное что-то приключилось, а я не спросил, да и… в работе я забывчив, не сдержался… - Помолчав, еще раз кашлянул и добавил: - С деталью нашей на конвейере зарез, вот и всполошились все. Вызывал меня начальник кузницы, выговаривал. А я редко слышу выговоры-то. Мне, старому кузнецу, коммунисту, они обидны…
Антон чувствовал, что душа его размягчилась, согретая теплом и лаской скупых, по-отечески простых слов кузнеца; ласка эта вызвала в нем ответную нежность, доверчивость, и захотелось так же просто поведать обо всем этому большому, с виду угрюмому человеку.
Сквозь незастекленные клетки окна видно было, как дождь старательно моет груды железного лома, сечет тоненькие и уже голые деревца, растекается по земле рыжими радужными потоками.
- У тебя отец где? - спросил Фома Прохорович.
- Убит в сорок четвертом году, под Будапештом.
- Так… - тяжко вздохнул кузнец. - Один, стало быть, рос? Так… - повторил он. - У меня вот тоже двоих сынов война взяла… - И медленно отошел к молоту. А Антон ощутил в себе родственную близость к нему.
Вторую половину дня Антон работал лучше, но о рекордной выработке не приходилось и думать - еле дотянули до положенной нормы.
- Не горюйте, Фома Прохорович, - с трогательной нежностью успокаивал Гришоня кузнеца, помогая ему прибираться. - В другой раз обязательно поставим рекорд, нам ведь это не впервой.
- Слабо утешаешь, Гриша, - устало усмехнулся кузнец. - От нас именно сегодня детали требовали, конвейер ждать не будет. Может быть, вторая смена наверстает за нас…
Пришла вторая смена: кузнец Камиль Саляхитдинов, молодой татарин с широкоскулым лицом; в узких прорезях острыми лезвиями сверкали хитрые и насмешливые глаза, короткая могучая шея и широкие плечи налиты буйной силой, носки ступней повернуты немного внутрь, руки, жаждущие дела, все время в беспокойстве, в движении; и нагревальщик его, Илья Сарафанов, высоченный парень с унылым лошадиным лицом и трубным голосом.
- Иду, гляжу, плакат-"молния" висит - десять метров в длину, двенадцать метров в ширину! - громко заговорил Саляхитдинов, протягивая Антону пачку с папиросами и не спуская с него острого, насмешливого взгляда. - На плакате первое слово - "Слава!" Где слава? Кому слава? Ага! Бригада Полутенина выполнила норму на двести пятьдесят процентов. Ай, как обидно, - почему не я! Закрыл глаза, ударил себя по лбу кулаком, открыл - никакого плаката нет: померещилось. Ай, рекорд! - И захохотал, обнажая множество мелких белых зубов.
Илья Сарафанов, вторя ему, бухнул как в бочку:
- Не зная броду, не суйся в воду! - А в ушах Антона деревянно отдалось: "Бу, бу, бу!.."
Привыкший к похвалам, Антон мучительно переносил упреки старшего мастера, замечания и реплики рабочих, отворачивался морщась.
Вскоре, лавируя среди молотов, прессов, печей, перепрыгивая через конвейеры, огибая груды остывающих деталей, в бригаде появился Безводов и сказал:
- Антон и ты, Гришоня, прямо отсюда, не заходя в душ, поднимитесь в комсомольское бюро. Поговорить надо. - Он повернулся к кузнецу и, понизив голос, попросил: - Хорошо бы и вы пришли, Фома Прохорович. Это ненадолго.
Сарафанов подтолкнул Антона и с несвойственной ему игривостью пробасил:
- Иди, рекордник, получай нахлобучку… - чем и вызвал в нагревальщике внезапный взрыв долго копившейся в нем ярости: рассвирепев, Антон схватил Илью за грудь, сильно толкнул его и выпалил:
- Замолчи ты, лодырь! Тебе не только нахлобучку надо дать - совсем из комсомола вышвырнуть пора. Не работаете - потолок коптите вместе со своим бригадиром! И туда же, критиковать…
Сарафанов ошеломленно глядел выпуклыми глазами, затем, придя в себя, криво закусив губу, двинулся на Антона и, не подоспей во-время Гришоня с Фомой Прохоровичем, драки бы не избежать. Разнимая их, Фома Прохорович проговорил, мрачно и укоризненно косясь на Саляхитдинова:
- Он правду вам сказал. На себя оглянитесь, - не бригада, а посмешище, для потехи в цеху. Подумали бы об этом…
Саляхитдинов, красный, зловеще поблескивая узенькими глазами, косолапо ступил к Полутенину:
- Не хочу думать! Думать не хочу, работать не хочу! Ну? В другой цех уйду, совсем уйду…
А Сарафанов пригрозил Антону:
- Я тебе попомню это… Столкнемся еще, не здесь, так в другом месте… узнаешь, как за грудки хватать.
Гришоня, отталкивая его дальше от Антона, уговаривал:
- Ну, не рычи, не рычи… Подумаешь, беда какая… обидели, младенца обидели… Стоит из-за этого нервы портить… - и двигал его все дальше, дальше, к печи, потом вздохнул сокрушенно: - Вот она, любовь-то, каким концом обернулась!..
4
Через десять минут Антон, Гришоня и Фома Прохорович появились в небольшой комнатке комсомольского бюро на втором этаже… Тут находились кузнецы Олег Дарьин и Федор Рыжухин, сменный мастер, долговязый и невозмутимый Сидор Лоза, технолог Константин Антипов в курточке с клетчатой кокеткой, наладчик Щукин… Володя Безводов, откинув назад чуб, строго оглядел членов бюро и объявил негромко и деловито:
- Начнем, пожалуй?.. Ребята, поговорим про сегодняшнюю работу нагревальщика Карнилина… Сейчас, когда мы твердо решили добиться звания передового цеха, мы не имеем права пройти мимо любого факта, который плохо отражается на работе бригады.
"Любого факта, - мысленно повторил Антон и горько улыбнулся. - Чудаки! Только бы говорить, обсуждать, прорабатывать. А что делается у меня в душе, им наплевать, честное слово! И Володя тоже заразился страстью к совещаниям. Чуть что - и сейчас же на бюро. Неужели он не понимает, что нехорошо это?.. Работа! Работа от меня не уйдет. Не тут, так в другом месте найду. А вот Люся ушла… Эх, повернуться разве и уйти? Ну их!.."
Но он не ушел, стоял, привалившись плечом к стене, сумрачно смотрел на Антипова, с надменным видом читавшего газету, на его белую и тонкую ниточку пробора, замечал затаенную улыбку Дарьина, и сердце его колотилось неудержимо. Он знал, что они сейчас начнут выпытывать его про вчерашний визит к Антипову, и чувство обиды и протеста, подступая к горлу, затрудняло дыхание.
"Нет, я им отвечу… Я им категорически запрещу соваться в мои дела", - убеждал он себя с решимостью.
Гришоня ерзал на стуле, часто мигал белесыми ресницами, незаметно дергал Антона за полу куртки:
- Сядь, сядь…
- Фома Прохорович, - обратился Безводов к кузнецу, - расскажите, пожалуйста, как все это вышло?
- Может быть, нам послушать сперва Карнилина? - осторожно вставил Антипов.
- Фома Прохорович лучше объяснит, - сказал Безводов, - ему виднее.
Кузнец помолчал, как бы восстанавливая в памяти весь рабочий день. Затем глуховато и раздельно начал говорить, но Антон прервал его.
- Погодите, Фома Прохорович, я сам скажу. - И спросил враждебно, с вызовом: - Вы хотите меня судить? За что? За то, что бригада из-за меня не дала рекордной выработки? Или, может быть, за другое? Если за другое - то я никому не позволю вмешиваться в мои дела! А если за работу, то я вам вот что скажу: я не машина - включил рубильник, перевел рычаг на цифру двести пятьдесят и - чеши! Я - человек, а у человека раз на раз не приходится.
- Вот ты и разъясни, отчего у тебя раз на раз не пришлось, - попросил Володя мягко. - Помни, что мы не обсуждать тебя собрались не ругать, а просто поговорить по-товарищески.
Антипов, ногтем мизинца почесав бровь, поучающим тоном проговорил:
- Ведь все для высокой выработки было подготовлено: металл, инструменты… Что завод сильно нуждается в деталях, ты знал. Что же тебе помешало? Давайте разберемся общими усилиями, и, может быть, мы поможем тебе. - И, не утерпев, намекнул тонко: - За воскресенье ты, кажется, отдохнул, развлекся…
- Да уж, что другое, а развлекаться он умеет, - подтвердил Дарьин, усмехаясь светлыми глазами, и прибавил с чувством превосходства: - Если ты приехал добиться чего-нибудь, то уж вкалывай, себя не жалей, сил не щади! Правда, Фома Прохорович? Я ни о чем другом не думал, когда начинал свой путь…
Боясь, что они все-таки заговорят про вчерашний вечер, Антон торопливо и резко выпалил:
- В помощи вашей я не нуждаюсь! Но если я плох как нагревальщик, то пусть Фома Прохорович исключит меня из своей бригады! Вот и все.
Никто не ожидал, что Карнилин поведет себя так запальчиво и вызывающе. Наступила неловкая пауза. Дождь за окном перестал, но ветер неустанно гнал толпы серых туч, сильно напирал в окна, отступал и снова упруго штурмовал здание.
- Ты, Антоша, не прав, - послышался глуховатый голос Фомы Прохоровича. - На походе, бывает, идет солдат в первом ряду, песню запевает, друзей веселит и вдруг - отстал. А друзья-то не пройдут ведь мимо, остановятся, спросят - в чем дело, может, ногу натер, может, заболел. А как же! Без внимания не оставят товарищи-однокашники. И мы тоже вроде как на походе. Ты отстал, и вот тебя спрашивают: почему, что случилось с храбрым бойцом, то есть с хорошим рабочим? Они, товарищи-то твои, не осудить тебя призвали, как ты думаешь, а помочь. А ты на дыбы встаешь!
Антон покорно сел рядом с Гришоней и произнес, глядя в пол:
- Я и сам не знаю, отчего у меня сегодня все из рук валилось, честное слово… Голова болит, и вообще… Думаете, хорошо мне, Фома Прохорович? Вас подвел… Я себя возненавидел…
Спустя полчаса, идя в душевую, Антон чувствовал, как в нем, остывая, оседает гнев и медленно затухает досада.
В душевой, наполненной паром, Фома Прохорович, растирая ладонью мускулистую грудь, говорил серьезно и заботливо:
- У нас, Антоша, все - в труде: в нем и правда, и слава, и все радости наши. Потрудишься хорошо, честно - и жизнь пойдет гладко; плохо работаешь - и все невзгоды на тебя наваливаются, точно черви на худосочное дерево, и не заметишь, как подточат! Да и от разных житейских, сердечных там и разных других неудач работа - первый лекарь. Я, брат, это давно понял, ты мне верь. - И, подумав немного, прибавил с сожалением: - Хотя если сердце защемлено чем, то и работа тоже на ум не пойдет… Значит, жизнь должна быть крепкой и чистой со всех сторон.
"Вылечит ли меня этот лекарь?" - мысленно спрашивал себя Антон, вставая под душ. Тонкие теплые струйки иголочками вонзаются в тело и, смывая грязь и усталость, приятно текут вниз, щекочут подошвы ног.
Через несколько минут, подняв воротник пальто, Антон задумчиво шагал по заводу, мимо лип с ощипанными ветром ветвями. Из открытых дверей корпусов вырывался ровный гул; вот из ворот сборочного цеха выкатилась только что сошедшая с конвейера машина, пробежала по двору и встала в ряд с другими, такими же зелеными, свежими, блестящими.
"Что ж, они, пожалуй, правы, - тоскливо думал Антон, идя к проходной. - Раз плохо работал, отвечай - почему? Ты не керосинку чинишь в своей квартире, а штампуешь поковки для машин. Все верно. А как они все смотрели на меня. Жалели… А Олег все усмехался. Чего это он усмехается все время?.. Хотя на его месте любой бы засмеялся. Первый кузнец! Эх, пропали у меня три года зря!.. Сколько бы сделать можно было!.. И Антипов… Тоже хорош гусь! На словах сочувствовал, а в душе-то, небось, ликовал, что сорвался я. Хозяином держался. Бровь, почесал мизинцем, будто артист… А вечер-то я ему все же испортил, увез Люсю! - Мысль эта будто обожгла опять, заставила остановиться, лоб вспотел. - Лучше бы не увозил. Хоть надежда была бы… Нет уж, лучше сразу все узнать. Когда не знаешь, страшно. А вот узнал - и еще страшнее. Пусть!.."
Антон смутно ощущал в себе потребность поделиться с кем-нибудь своим горем. Безводов был занят, Дарьин расфрантился и отправился, должно быть, на свидание, а жена сидит дома одна; да к нему и не тянуло: пожалуй, иронизировать, поучать начнет. Имя Дарьина все чаще повторялось в цехе, на заводских собраниях, в газетах. Но изо дня в день росли в Антоне настороженность к нему и неприязнь.
Гришоня убежал на занятия шахматно-шашечной секции. Антону не хотелось сидеть в пустой комнате наедине со своими мыслями, и он, выйдя из проходной, решил:
"Пойду в кино… Сколько картин пропустил. Зайду домой, переоденусь и уйду".
Он пересек сквер и, подойдя к остановке, прыгнул на подножку переполненного трамвая.
- Подвигайся! - услышал он сзади знакомый голос.
Поднявшись ступенькой выше, Антон обернулся и увидел парторга Алексея Кузьмича Фирсонова, ловко вскочившего на ходу.
- Ты что так поздно едешь, Карнилин? - поинтересовался он.
- К Безводову заходил. Прорабатывали, - неохотно улыбаясь, ответил Антон. - Поднимайтесь сюда.
- Ничего, скоро сходить.
Они спрыгнули на остановке, где вокруг высились многоэтажные заводские дома.
- Прорабатывали, говоришь? - усмехнулся Алексей Кузьмич, крупно шагая, обходя лужи с рыжими пятнами отсветов на них; при движении прорезиненный плащ на нем певуче шелестел. - Я слыхал, неважно работалось нынче. Отчего это?
Антон начал сбивчиво говорить о печах, о загрузке и выемке заготовок, а Фирсонов понял, что с парнем творится что-то неладное, - это видно было по его отчаянному взгляду, по порывистым жестам, по напряженному голосу.
- Зайдем ко мне, - неожиданно предложил Алексей Кузьмич. И, побеждая стеснительность Антона, по-свойски взял его под руку. - Идем, идем, посидишь в семье, чайку попьем.
Со стороны завода вместе с дымными облаками нахлынула осенняя мгла; густая, отсыревшая, она затопила пространство, и дома, как бы расплывшись в ней, потеряли свои очертания; вспыхивали клетки окон, заманчиво напоминая об уюте обжитых гнезд.
В передней они вытерли ноги о дерюжный половичок у порога, разделись. Вслед за Алексеем Кузьмичом Антон вошел в небольшую комнату, наполненную теплым полумраком и приглушенными звуками музыки. В углу на маленьком столике горела лампа под сиреневым абажуром, неярко освещая двух женщин, сидящих на диване; одну из них, Елизавету Дмитриевну, жену Алексея Кузьмича, старшего технолога, он видел каждый день в цехе; вторую, сидящую на диване с ногами, конструктора Татьяну Оленину, он встречал мельком, лишь на комсомольских собраниях, - конструкторское бюро находилось в стороне от их корпуса, - но память сохранила ее девически стройную фигуру, забранные наверх волосы, прикрытые цветной косынкой, и прямой строгий взгляд темных глаз.