При появлении мужчин они прервали беседу и с любопытством посмотрели на Антона, вчерашнего похитителя Люси Костроминой… Чувствуя на себе пытливые взгляды, он сконфуженно топтался у двери. Хозяин как будто забыл о нем, перекидывался короткими фразами с женой, шутил с Таней Олениной; сняв пиджак и повесив его на спинку стула, приблизился к приемнику и стал ловить другие станции.
- Что же вы стоите у порога? - сказала Елизавета Дмитриевна и встала, приглашая Антона: - Проходите, садитесь…
Таня спустила ноги на пол, сунула их в туфли, подвинулась, как бы давая ему место. Связанный ее пристальным взглядом, он робко шагнул к дивану, но Алексей Кузьмич, боясь, что женщины непременно учинят допрос по поводу вчерашнего и окончательно смутят Антона, быстро позвал, проходя в другую комнату:
- Иди сюда, Карнилин.
Антон боком проскользнул в дверь, осторожно прикрыв ее спиной, и услышал сзади, как ему показалось, насмешливо удивленный голос Олениной:
- Трудно поверить, что это он устроил набег на нашу компанию вчера…
Отделившись от женского общества, Антон сел в глубокое кресло, шумно и облегченно вздохнул.
- Как у вас хорошо, - невольно вырвалось у него.
- Вот и приходи, когда захочется, - живо отозвался Алексей Кузьмич. Он сидел напротив в таком же кресле и набивал трубку табаком. Их разделял низенький круглый столик с фарфоровой пепельницей на нем - бородатый карлик, сидящий на лапте, в зубах длинная, до полу, трубка, за спиной полый ранец для спичечной коробки; в лапоть стряхивали пепел.
Слушая нагревальщика, Фирсонов зажег спичку, раскурил трубку, встал и открыл форточку.
- Понимаете, Алексей Кузьмич, - убежденно говорил Антон, выделяя букву "о" и размеренно взмахивая рукой, - я тяну заготовку к себе, а она заваливается в ямку и не идет, а ведь жарко, лицо жжет, глазам больно смотреть, и Фома Прохорович стоит, ждет, злится - молот вхолостую ходит… Ну и сам злишься тоже, начинаешь с силой ковырять кочергой, тащить болванку, выворачивать ее вместе с кирпичами… Смотришь, и под в печи нужно заново настилать. Да и тяжело, честное слово. - Открыв подсиненные крупные белки, взглянул на Фирсонова внимательно, лицо пылало от возбуждения.
- Ну, ну, - как бы подтолкнул его Алексей Кузьмич. - А как же сделать по-другому, полегче?
- Вот я и думаю, как сделать, - парень качнулся к нему, поведал как по секрету: - Вот если бы там, в печи, железные полосы настелить, вроде рельсов, чтобы заготовка скользила по ним, как по маслу, не задерживаясь, - и провел пепельницей по лакированной крышке стола; заметив улыбку на лице Фирсонова, хмуро свел брови. - Я понимаю, что простое железо там расплавится, сгорит. Но вот если бы… - замолчал в затруднении, с сомнением следя за выражением лица парторга.
- Говори.
- Если бы оно не сгорело, тогда это было бы здорово. - Подумал и добавил неуверенно: - А что, если вместо, рельсов по поду печи трубы такие протянуть, а по ним воду пустить, они ведь тогда не сгорят, как выдумаете?
- Не сгорят, - подтвердил Алексей Кузьмич, поднялся и заходил по комнате; он знал, что многие печи именно так и оборудованы, но не сказал ему об этом, - пусть поразмыслит сам. - Знаешь что: я сведу тебя с Антиповым, ты объяснишь ему все свои соображения, он парень толковый.
Антон откинулся назад, на спинку кресла, словно на него замахнулись.
- Можно кому-нибудь другому?
Фирсонов вынул трубку изо рта.
- Почему?
Антон молчал, опустив глаза, сжав рот. Вспомнив про вчерашнее, Алексей Кузьмич рассмеялся, негромко, беззлобно, сел, навалился локтями на столик, положил трубку в пепельницу, - от нее вверх, извиваясь, побежала тоненькая струйка дыма.
- Как ты осмелился на такое, Карнилин? - спросил Алексей Кузьмич. - Пришел в чужую квартиру, увез девушку…
Крепко, до боли вцепившись пальцами в подлокотники, парень глухо и как бы с трудом вымолвил, не поднимая глаз:
- Не знаю, Алексей Кузьмич. Теперь жалею, что так вышло…
- Выходит, ум с сердцем не в ладу…
Алексей Кузьмич сосредоточенно перерубал пальцем текучую ленточку дыма над пепельницей.
На улице опять начался дождь, по стеклу резво побежали ломаные ручейки, в форточку ветер заносил освежающую водяную пыль.
Взглянув еще раз на Фирсонова, склонившегося над столом, на его приятное, хорошо выбритое, моложавое лицо, Антон почувствовал расположение к этому человеку.
- Я думал, нет на свете никого счастливее меня, честное слово… А она сказала, что не нуждается во мне, - тихо и с горечью сказал Антон.
Сквозь дверь вместе с тягучей музыкой просачивался невнятный говор женщин, короткий, приглушенный смешок; к их голосам присоединился мужской баритон - это зашел старший конструктор Иван Матвеевич Семиёнов, живущий двумя этажами ниже. Он вел себя тут как свой человек. Сейчас он принес большой пакет, с шутливым поклоном преподнес его Елизавете Дмитриевне. Таня заглянула в пакет и воскликнула обрадованно:
- Какие чудесные яблоки! Крупные…
- К Елисееву, небось, съездил. Не поленился, - сказал Иван Матвеевич и прислушался к голосам за дверью. - Кто это там?
Таня ответила шопотом:
- Вчерашний похититель Люси Костроминой.
Семиёнов удивленно приподнял брови:
- Да ну?! Любопытнейший экземпляр! Налетел, как смерч. - Он даже придвинулся к двери, прислушиваясь к разговору.
Елизавета Дмитриевна позвала пить чай.
- Идем, - отозвался Фирсонов и встал, приблизился к окну, с минуту прислушивался к накрапыванию дождя; надо было что-то сказать парню, ободрить, посоветовать.
Антон ждал.
- Смешно мне утешать тебя, Антон, - сказал он просто. - Характер твой не слабее моего, а может, сильнее, крепче, и воля, наверно, найдется, и мужская гордость, так что ты сладишь с собой и со своим сердцем. Скажу только одно: если любовь не помогает жить, работать - она недорого стоит. И еще скажу откровенно: ты лучше Люси.
- Не надо больше говорить о ней, - попросил Антон тихо и твердо.
Алексей Кузьмич уловил в его взгляде, в наклоне головы что-то решительное, волевое и в то же время чистое и одобрительно кивнул соглашаясь:
- Как дальше будешь?
- Работать буду, Алексей Кузьмич.
- Ну, это само собой. А еще?
Антон пожал плечами. Алексей Кузьмич сел, положил локти на столик, пристально вглядываясь в серьезное лицо Антона, повторил:
- Да, ты лучше ее. Но и в тебе чего-то не хватает, и, пожалуй, главного: задачи не вижу, цели. Не забывай, что ты в Москве, - это, ко многому обязывает. Не воспользоваться хоть частицей того, что накоплено здесь за многие века, - преступление. Так-то!..
Антон сосредоточенно молчал, не двигался.
Алексей Кузьмич открыл шкаф, снял с полки книжку, положил перед Антоном.
- Будет время - почитай. Только оберни ее газетой, что бы не запачкать переплета.
Антон взял книгу в руки, прочитал - Джек Лондон "Мартин Иден".
Елизавета Дмитриевна, распахнув дверь, спросила с нетерпением:
- Долго вас ждать еще?
От чая Антон отказался и поспешил уйти.
- Не хочу я, честное слово. Я в другой раз лучше… - говорил он, пятясь к двери, стесненный пристальным взглядом Тани Олениной, и ушел, позабыв, попрощаться.
Проводив нагревальщика, Алексей Кузьмич сел к столу и, пододвигая к себе стакан с чаем, отметил довольный:
- Интересный парень…
- Ну, вот и новый объект для воспитания нашелся, - заметила Елизавета Дмитриевна с мягкой иронией. - Олега Дарьина вырастил, теперь, кажется, за этого взялся…
- Куда он умчал ее, Алексей, как? Расскажи, - живо и со скрытой насмешкой спросила Таня, намекая на Люсю Костромину.
- Дело в том, Танечка, что совсем это не смешно, скорее печально, - с легким упреком сказал Алексей Кузьмич. - Ты понимаешь, что значит влюбиться впервые в жизни? И как! А та оттолкнула его. Вот он и страдает.
Склонив голову над столом, Таня медленно помешивала чай, звеня ложечкой о тонкий край стакана.
- Я не смеюсь, - сказала она вдруг изменившимся голосом. - Над такой любовью не смеются, ей - завидуют…
- Завидовать тут, я думаю, нечему, - солидно заметил Семиёнов, - а парня стоит пожалеть; ошибся адресом…
Таня и в самом деле искренне завидовала чужой любви. Судьба Тани сложилась странно, лишив ее удачи и счастья в личной жизни, как часто и непонятно почему случается с красивыми, умными и обаятельными женщинами.
В годы войны, когда Таня, дочь учительницы из волжского городка, заканчивала десятилетку, класс шефствовал над воинским госпиталем. Там она и познакомилась с молодым раненым летчиком Сергеем Олениным. Он завладел ее девическим воображением и, окончив лечение, женился на ней, увез в Москву к своей матери, заботливой старушке, души не чаявшей в своем единственном сыне. Кратковременный отпуск быстро пролетел. Таня проводила мужа в часть, не успев привыкнуть к нему как следует. Уезжая, он крепко, до боли, поцеловал ее и приказал ждать. Она ждала, но он не вернулся: в знойный июльский полдень пришло извещение о гибели Сергея Оленина.
Мать бесшумными шагами ступала по комнатам, безучастная, скорбная, сраженная горем. Она тихо, безропотно угасала на глазах Тани, как угасает догоревшая свеча. И осталась Таня одна, девочка-вдова; жила, будто затаив в себе крик отчаяния и боли. С осени она стала учиться в институте, вела себя подчеркнуто строго, чем и вызывала снисходительные улыбки подруг.
Практику Таня проходила в кузнице завода, где и подружилась с Елизаветой Дмитриевной, которая относилась к ней с материнской нежностью и вниманием. Алексей Кузьмич насмешливо-любовно именовал Таню вдовой.
Однажды во Дворце культуры Таня познакомилась с инженером соседнего завода, скромным на вид, приятным человеком. Они ходили в театр, кино; Таня как будто увлеклась им всерьез. Но однажды инженер пригласил ее на вечеринку к приятелю. Их посадили за стол рядом, и тут Таня с ужасом увидела, что перед ней другой человек. Напившись, он напирал грудью на ее плечо и, обдавая водочным духом, хвастался: какой он замечательный и незаменимый работник на заводе, насколько он умнее всех в цехе, как независимо он ведет себя с начальством, как с ним считается сам директор… А не ставят его на высшую должность только потому, что завидуют ему… Он лениво облизывал губы, подымал брови и морщил потный лоб, чтобы поддержать налитые хмелем веки; лицо, расплываясь, таяло и лоснилось, как масленый блин; в одной руке он держал вилку зубьями вверх, другой, горячей и липкой, касался руки Тани.
Она едва досидела до конца. Когда они вышли на улицу и он хотел поцеловать ее, Таня оттолкнула его и убежала.
По окончании института, когда Таня осталась работать в конструкторском бюро, за ней стал ухаживать Иван Матвеевич Семиёнов, неистощимо внимательный, ровный, приятно услужливый, со скептическим складом ума. Несмотря на то, что ему было под сорок, он оставался холостяком. Волосы его, отступив со лба, начинались на темени и, пышно взбитые, шелковистые, стояли над затылком, подобно нимбу, виски несколько вдавлены и от этого лоб выпукло нависал над лицом с ястребиным носом.
Как-то раз, прохаживаясь с ним по саду "Эрмитажа", его излюбленному месту гулянья, Таня полюбопытствовала:
- Иван Матвеевич, почему вы не женитесь?
Он ответил с шутливой торжественностью:
- Не могу найти человека, которому я без опаски мог бы вручить свое замечательное сердце.
Таня лукаво прищурилась и усмехнулась:
- Просто вы трусите. Сознайтесь…
- Может быть, и так, - согласился он. - Храбрецов в этом деле не поощряю. И вообще горячность и агрессия в отношениях кончаются слишком трагично, в большинстве случаев для женщин. А женщине мы обязаны поклоняться как непревзойденной красоте земли, - так, кажется, учат нас классические книги? - И он тихонько погладил руку Тани, лежавшую на сгибе его локтя.
Тане было спокойно и уютно с ним, он подкупал ее вниманием, зрелым житейским опытом и знаниями. Он ничего от нее не требовал, не лез целоваться…
Комната Семиёнова была увешана клетками с птицами. Впервые придя сюда, Таня была поражена веселым птичьим хором; очарованная, недвижно сидела она, следя за неугомонной жизнью пернатых пленников: чижей, синиц, щеглов, попугаев и канареек. Стоял конец апреля, в окно светило солнце, и птички вели себя особенно неспокойно.
- Скучно-то им, наверное, бедненьким, - пожалела Таня, вздохнув.
- А вот сейчас мы их выпустим, - сказал Иван Матвеевич. - Для некоторых окончился срок заточения…
Он снял клетку с двумя синицами и позвал Таню:
- Идемте.
Выйдя во двор, где росли опушенные нежными кружевами листвы молодые деревца, Семиёнов открыл дверцу клетки и обратился к синицам:
- Прощайте, крошки, вылетайте в большой мир, живите, веселитесь. Дарую вам свободу…
Синицы, примолкнув, вертели головками с крошечными точками глаз и не вылетали.
- Глупышки, выхода не знают, - проговорил Иван Матвеевич растроганно и выгнал их: одна вылетела из клетки и села Семиёнову на плечо, вторая вырвалась, покружилась и села на клетку; затем, как по команде, вспорхнули и пулями врезались в воздух, пропали в дальних деревьях.
Иван Матвеевич и Таня часто проводили вечера у Фирсоновых, и Семиёнов по обыкновению провожал ее домой.
5
На другой день перед обедом в бригаду Полутенина как бы мимоходом заглянул Антипов; из-под черной, застегнутой на все пуговицы куртки его выглядывал воротничок рубашки в клеточку и красный узел галстука, приглаженные волосы прикрывал черный берет, немного сдвинутый на левую бровь; технолог скупо кивнул Фоме Прохоровичу и, приблизившись к Антону, крикнул на ухо:
- в обед найди меня!
- Зачем? - спросил Антон и, перехватив клещи из одной руки в другую, передвинул заслонку, загнал внутрь печи рвущиеся наружу клочья огня, отступил от печи к окну; Фома Прохорович, пользуясь перерывом, стал закуривать, а Гришоня, по-заячьи подскочив, сунул свою острую, в крапинах мазута, мордочку между Антиповым и Антоном, спросил с любопытством:
- Чего, а?
Над заводом, в светло-синем высоком небе, двигались редкие сухие облака, по земле ползли тени, и порыжелые увядшие цветы, в клумбе то золотисто вспыхивали, будто расцветали вновь, то опять скучно потухали, меркли.
- Зачем я тебе нужен? - еще раз спросил нагревальщик.
- А куда он тебя зовет? - допытывался Гришоня, дергая Антона за рукав.
- Алексей Кузьмич Фирсонов сказал, что у тебя предложение есть какое-то относительно переоборудования печи, чтобы я помог тебе технически оформить его. - И, не встретив готовности со стороны нагревальщика, проговорил, пожав плечами: - Впрочем, если не хочешь, - не надо.
- Ладно, - кратко молвил Антон, - в обед подходи сюда, скажу.
Но видя, как технолог, удаляясь, с опаской нарядно одетой женщины обходил печи, ящики с деталями, прессы, внезапно и со злостью решил не разговаривать с ним.
Фома Прохорович, узнав о цели прихода Антипова, строго посоветовал:
- Нет, ты расскажи ему, Антон, а вдруг из твоей затеи толк выйдет? Ты, брат, этим не шути…
- Еще и премию отхватишь, чудак! - воскликнул Гришоня.
В перерыв Антипов опять появился у печи и, выслушав сбивчивые объяснения нагревальщика, принужденно улыбнулся.
- Опоздал ты несколько. Пойди на молоты, где штампуют коленчатые валы, там печи именно так и устроены, как ты говоришь.
- Почему же здесь нельзя так?
- Заготовка ваша коротка, - разъяснил Антипов, беря в руки металлическую болванку. - Нужно слишком плотно класть трубы, чтобы она не соскальзывала, а это уменьшит нагрев печи. И вообще неразумно. Так-то… Подумай о чем-нибудь другом, - снисходительно посоветовал он уходя.
Антон не обиделся на Антипова; он искренне позавидовал ему:
"Вот она, сила!.. Пришел, бросил небрежно, два-три слова, и нет меня. Да еще и улыбается при этом… А я перед ним вроде мальчишки или щенка какого. Этим он и Люсю покорил, независимостью, непринужденностью. Эх, учиться надо идти, пока не поздно!.."
В столовой Безводов подозвал Антона к своему столу и, пристально разглядывая его, проговорил:
- Я к вам заходил вчера, стучал, стучал - никто не ответил. Где ты был?
- В гостях у Алексея Кузьмича: вместе с завода ехали, зазвал к себе, честное слово.
- Я верю, - улыбнулся Безводов. - Что вы делали?
- Расспрашивал, почему я плохо работал вчера. Я ему про печь свою объяснил в том смысле, чтобы переоборудовать ее малость. Ну, прислал он ко мне пижона этого, Антипова. Говорили сейчас… Тот сказал, что все это уже давно известно и рассуждаю я задним числом. Ну и пошел он к чорту! - угрюмо закончил Антон.
- Вот почему ты тигром смотришь, - засмеялся Безводов; рассмеялся и Антон, - словно молния в черной туче, сверкнула белозубая улыбка, озаряя чумазое его лицо. - А ты думал, что тебя в гениальные изобретатели сразу зачислят!
- Ничего я не думал.
- А вот это зря, - подхватил Володя. - Вместе с руками заставь потрудиться и эту деталь, - постучал пальцем по козырьку его кепки, - нечего ее жалеть, она не только для кудрей предназначена…
Антон поспешно снял засаленную кепчонку, сунул ее себе в колени.
- От кудрей остались одни воспоминания. А на что я тебе понадобился вдруг?
- Не вдруг, - сказал Безводов, осторожно принимая с подноса тарелку с борщом и ставя ее перед собой. - С тех пор как ты приехал, мы ни разу не виделись как следует. После смены зайди за мной, Дарьин тоже зайдет. Поговорим хоть. Может, в кино сходим после…
Вечером, когда Антон поднялся в комсомольское бюро, там играла музыка - Олег заводил патефон. Володя, как всегда, сидел на своем месте за столом и что-то писал. После дневного гула кузницы музыка действовала освежающе. Антон стал выбирать пластинки и подкладывать их Олегу.
Оторвавшись от бумаг, Володя сделал знак Дарьину; тот закрыл патефон, не проиграв всю пластинку, и пересел к столу. Они переглянулись, помолчали…
- Что же мы сидим? Опоздаем в кино, - сказал Антон и, не вызвав отклика, смущенно потоптался на месте.
- Подожди, обсудим один вопрос, - проронил Безводов и этим заставил Антона насторожиться.
- Какой вопрос?
- Твой, - сказал Дарьин резковато. - Садись.
Антон неуверенно сел и выжидающе застыл: он невольно ощутил приближение атаки и внутренне приготовился к отпору.
- Я наблюдаю за тобой с первого дня твоего появления в цехе, - заговорил Безводов, рывком откидывая назад густой чуб. - Не нравишься ты мне все больше и больше… Не таким я тебя знал. Ничто тебя не трогает, кроме разве заработка: получить побольше, купить лишний костюм, нарядиться - вот и вся твоя цель в жизни. Газеты в руках не держал. Что делается в стране, в мире, - для тебя покрыто мраком неизвестности, точно в глухой тайге живешь. Обывательщина…
Володя сердился на себя за необходимость высказывать товарищу обидные слова, и от этого его голос звучал отчужденно, почти презрительно.
- А я другое скажу, - прервал его Дарьин и повернулся к Антону. - Довольно прятаться за спину Фомы Прохоровича, греть руки у огня и гнать деньгу за его счет, - бросал он отрывистым, беспощадным тоном, точно давал пощечину. - Стыдись! Пора самому за молот вставать.