Поэты умирают тогда, когда они теряют смену темпа, смену отношений к явлениям жизни.
Чтоб обо мне, как верный друг,
напомнил хоть единый звук.
Поэтому классическая теория Аристотеля тоже нуждается хотя бы в элементарном анализе.
Вернемся к перипетиям. Тем самым, что происходят по вероятности или необходимости.
На самом деле это исследование явления в разных обстановках.
Дело идет не о сравнении колес; это движение искусства по тому, что мы называем жизнью.
Вот этот способ столкновений делает искусство хотя бы отчасти бессмертным.
Спор схоластов с Аристотелем, спор с Шекспиром, спор с реалистами – все это движение понимания и включение в общую колонну искусства, и оно непонятно вне времени и конкретной обстановки.
Борьба – это не трудность понимания, а необходимость понимания.
Путь понимания искусства – познание жизни.
Анализ смены явлений жизни – через смену явлений искусства.
При этом в самой сущности искусства есть соединение достигнутого – и это есть остановка, как бы причал – и движение нового пути.
Надо учиться видеть единичное как часть общего; корабельную остановку как часть пути.
Структура – это выделение части движения; движение, изменение состояний переключает структуру.
Структура движется и стоит, движется перед тобой в стихе, и в прозе изображения; движется, преодолевая противоречия, – и этим как бы сама создает свое – участвует в создании нового.
Перипетии играют одну из главных ролей исследования движения через достигнутое, через остановку, через перемену к противоположному в движении к новому.
Посмотрим, как и каким образом в конкретном материале происходит эта перемена к противоположному.
Отцу Эдипа было предсказание, что его сын убьет его. Когда родился мальчик, царь приказал проколоть икры сына, связать его ножки веревкой и бросить в чащобу.
Пастух нашел ребенка, воспитал его, сделал из него храбреца, и этот храбрец стал царем и носил имя Эдип, что означает "проколотые икры".
Тот человек, Эдип, бывший царевич, случайный царь, убил человека, который преградил ему дорогу. В городе началась чума. Решили, что кто-то совершил тягчайшее преступление. Царь призвал мудрецов, допрашивал людей вокруг себя, и оказалось, что убитый был тем человеком, который выбросил ребенка в лес, и Эдип как бы удваивает историю сам о себе.
Мать первая догадалась об этой трагедии. Она помнила, у нее унесли ребенка.
Коллизии сменяют коллизии.
Страшная развязка приближается. Мать повесилась.
Эдип выколол себе глаза застежками платья Иокасты и ушел в изгнание.
Его сопровождала Антигона. Она была его дочкой и в то же время он была его сестрой. Она тоже как бы удвоила несчастье.
Начались скитания слепого человека. Эдип в результате спасен.
Многие мифы похожи на загадку, которую когда-то разгадал Эдип про свою гибель.
Беда приходит неожиданно. И возмездие готовится самим поступком.
Искусство кажется одновременно и быстро изнашивающимся и неизменным.
Вернемся к мысли Маркса.
О том, что легко объяснить, как определенные отношения создают и определенные явления искусства, писал Маркс и прибавлял, что легко объяснить, как появилась эта структура, и труднее объяснить, как появились те изменения, которые ее объединили:
"С другой стороны, возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще "Илиада" наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной. И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом".
Итак, мы говорим о быстрой смене того, что кажется неизменным.
При этом наиболее стойкими элементами сюжета оказываются развязки новелл и романов.
Одновременно в развязке, в концах вещей-произведений борются как бы два начала – утешительное и трагическое.
Греческий роман существовал несколько столетий. В нем изображались явления, для своего времени более или менее возможные, хотя, может быть, и не частые. В них изображались кораблекрушения, продажи женщин, разлуки, встречи, причем смыслом произведения были сами приключения, объясняемые иногда завистью богов, иногда простой случайностью, иногда жаждой человека к смене обстановки.
В это же время существует в книге Боккаччо новелла об Алатиэль. Алатиэль, прекрасная женщина, девственная невеста, отправляется из несуществующего Вавилонского султаната к королю Гарбо для счастливой свадьбы. Корабль с приданым и со свитой терпит катастрофу. Женщина переходит из рук в руки. Всего она сменяет восемь супругов. Смены все трагичны. Но новелла построена как бы на опровержении старых романов. Роковая доля женщины не объясняется ни завистью богов, ни проклятием. Алатиэль попадает в руки человека, который прибыл на место кораблекрушения, Потом в руки ганзейских корабельщиков, потом морейского принца, потом в руки афинского герцога, который является сыном константинопольского императора, потом в руки султана Азбека и, наконец, в руки своего нареченного жениха, причем жених доволен девственностью невесты. А вся история как бы пародирует характер трагедий древнего греческого романа.
В чем тут загадка?
Женщина, по крайней мере в начале повести, не христианка и как будто и не мусульманка. Она не знает языков стран, в которые она попадает. И тем самым с нее снята тяжесть вины. Смена любовников происходит не только неожиданно, но и как-то задорно.
Убийства, следующие одно за другим. Удары ножом. Выбрасывание человека из окна. Все это как бы не трагедийно.
Женщина спасена от кораблекрушения неким Периконом. Однажды он устраивает в честь спасенной женщины торжественный обед, зная, что она не ведает свойства вина. Затем Алатиэль, "забыв все прошлые беды и увидев, как несколько женщин плясали на майорский лад, принялась плясать на александрийский".
Когда ушли гости, женщина разделась перед Периконом, как будто он был одной из ее прислужниц, и без всякого сопротивления стала женой этого человека. Потом она стала "часто приглашать сама не словами, ибо она не умела объясняться, а делом".
Александр Веселовский, великий литературовед, как бы воспринимая причины изменения судьбы женщины, говорит, что "она по примеру прошлого начала находить удовольствие в том, что уготовила ей судьба".
Традиционно не случайно, что потерянный человек – ребенок находится в новом качестве.
У Сервантеса в его назидательных новеллах цыганка открывается как дочка знатной семьи, и человек, который любит ее, тоже оказывается обеспеченным, счастливым человеком, и судомойка оказывается потом такой добродетельной, такой привлекательной, потому что она по рождению высокого рода.
В начале "Декамерона" Боккаччо говорил, что человек склонен утешать страждущих, и это утешение действительно традиционно в обычном занятии наших предков, в нас самих, в чтении книг или просматривании картин.
Так, Толстой, начиная роман "Война и мир", написал набросок романа, заглавием которого было: "Все хорошо, что хорошо кончается".
В этом романе Андрей Болконский не погибал от раны.
Петя Ростов не умирал случайно в первом бою.
Первоначально все завершалось счастливым концом.
В каноническом тексте, который мы принимаем как должное и верное решение, в каноническом тексте "Войны и мира" Андрей Болконский умирает, но умирает на руках девушки, которую он любил, которую он считал виновной. Он умирает, уже не зная страха смерти, он как бы умирает мертвым.
Пьер Безухов, который вначале кажется человеком случайным, становится мужем, и любимым мужем, Наташи Ростовой.
Но в самой вещи есть горечь истории.
Мы видим, что Пьер Безухов и его друг Денисов будут декабристами, попадут на каторгу.
В первом наброске Толстого, в романе "Декабристы", дело началось с того, что показан старик, очень почтенный, явно аристократического происхождения, не потерявший хороших манер, но все-таки любящий вино, а жена его оберегает от дурной привычки. Он возвращается. Он получает обратно часть своего состояния. Его принимают люди, которые прежде не решались о нем вспоминать, как новую достопримечательность Москвы.
Тут все хорошо кончается. Но это оставленный вариант. А в том романе, который появился с таким трудом у великого писателя, который на романе учился процессу художественного познания, в этом романе умирает Андрей Болконский, убит Петя, а мальчик-сирота, сын Андрея Болконского, видит разлад между Пьером и Николаем Ростовым – средним человеком, хорошим хозяином, внимательным читателем книг, которые он покупает, читая подряд, так, как съедают провизию, купленную на рынке.
Близкая мысль, как бы используя одну и ту же краску, высказана Толстым при описании чтения книг Карениным. И мальчик видит сон, как бы прочитывая "Декабристов". Люди одеты в полутеатральные одежды. Они похожи на римских воинов. Они знают римскую доблесть, так как люди того времени, воспитанные на латыни и французском языке, на Плутархе, воспринимали славу истории. Но армия, предводительствуемая Пьером, любимым другом отца, она похожа на паутину, несущуюся по воле ветра. Она – слаба.
Ничего не кончается хорошо в "Войне и мире". Утешением являются только познание широты мира и понимание неизбежности нового.
Анна Каренина, княгиня по рождению, жена сановника, помещица, в бурю на перегоне между Петербургом и Москвой читает английский роман, там все благополучно и баронет получает свое обусловленное романом счастье. А ей – Анне – стыдно.
Люди великих произведений стыдятся своего времени, потому что они рождены в будущем, а будущее, как говорил, вернее, как писал Толстой в своем дневнике, – будущего нет, будущее мы не создаем, а переживаем, и люди будущего – несчастливые люди.
Счастливая Алатиэль потому счастлива, что она как бы вынута из мира: своим незнанием языка после гибели корабля, своим происхождением, но больше всего своим незнанием обычаев страны, – она ограждена от укоров совести.
Совесть меняет изображение, восходя по ступеням художественных произведений.
Сами герои несчастливы.
И творец английского романа, романа не об окончательно удаленных темных сторонах жизни, романа, в котором видно, как обыкновенны эти несчастья, Теккерей пишет о том, что конец романа похож на чай, вылитый экономкой в фарфоровую кружку, там на дне слишком много сахара.
Теккерей рассказывает в конце одного романа, что все хорошо и все кукольные герои счастливы, но он остался один.
Вот разговор автора со своей совестью, которая не поместилась в романе.
Романы и новеллы живут будущим.
Герои романа и новелл с трудом сводят свою жизнь к какой-то, часто построенной на цитатах из священного писания, правде.
Дороги не обрываются только тогда, когда они просто перегорожены упомянутой в тексте авторитетной преградой.
Так кончается роман "Война и мир".
Так кончается "Преступление и наказание".
Горечь романов и повестей – она необходимая пища человечества.
И, вероятно, судить надо по концу сказок, которые кончались легкой иронией, – ведь в царском доме происходит свадьба. В царском или королевском доме не надо варить пива – все припасено. А сказочник говорит: "И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало".
Судьбы романов, не скажем, трагичны, они – романтичны, потому что они выводят человека из узкой сферы обыденной жизни. Они показывают необходимость разочарования.
Герои романов вырастают и умнеют не по дням и по часам, а по главам и томам книг.
Пути романа не коротки. Они созданы искусством. Искусство копит утешения и разочарования. Разочарование лежит на дне кубка, который пьет герой.
Сказано несколько нарядно. Но кубки, которые пьют герои "Гамлета", в конце драмы полны отравы.
Но человечество расширяет поля своего знания, расширяет поля поэтические. Маяковский пишет:
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе
"Приду в четыре", – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Женщина опоздала.
Это было в Одессе с молодым и красивым человеком, который сказал, что он после той горькой новости, которую она ему сказала, спокоен как пульс покойника.
Тут рифма высмеивает сходство слов – житейское понятие о покое и ритуальное понятие, сказанное о покойнике, название мертвого человека покойным – успокоившимся.
Говорю о времени. Говорю о романах, об их ступенях, что то же – перипетии.
Ступени – рельсы в "Анне Карениной" стучат, стучат. Особенно стучат они, если у вас купе расположено над колесами. Колеса проверяют укладку рельсов.
Вместе с горечью романа появляется и горечь этой хорошо налаженной жизни.
Чем она живет?
Она живет сплетнями.
А что такое сплетни?
Это разговор о том, о чем нельзя говорить.
В "Анне Карениной" в самом начале сплетня стала любимой пищей гостей, когда она касалась романа, связанного с этим домом. Правда, нельзя было бы об этом говорить. А по интересу именно об этом и надо было говорить.
И вот стучит под колесами эта полуправда. Она же сплетня. Она же роман. Стучит и везет людей к гибели.
IV
Ошибки структуралистов – это ошибки людей, которые занимаются грамматикой и не занимаются литературой.
Слово может анализироваться только в сцеплении обстоятельств его произнесения.
Именно поэтому Толстой говорил о сцеплении, о лабиринте сцеплений – слово не ходит одно; слово во фразе, слово, поставленное рядом с другим словом, не только слово, это анализ, переходящий в новое построение.
Структуралисты разводят термины и полагают, что создают новую теорию. Говоря иначе, они занимаются упаковкой предмета, а не самим предметом.
Что именно мы называем структурой?
Структура есть построение данной вещи и ее положение среди других, которые с ней ассоциируются, генетически связаны.
В доказательство этого положения нужно привести примеры.
Возьмем готическую арку. Появление готической арки было невозможно без появления прямого блочного перекрытия. Не зная истории этого конструктивного и структурного элемента, нельзя понять, как сделана и как появилась арка. Что же такое структура арки? В нее помимо ее элементов и связи элементов, то есть структуры, входит и ее история, история ее элементов. Мало описывать структуру, надо изучать ее происхождение.
У Гоголя в "Арабесках" есть замечательное рассуждение об улице архитектуры, на которой как бы осуществлены разные архитектурные стили.
"Пусть в нем <городе> совокупится более различных вкусов. Пусть в одной и той же улице возвышается и мрачное готическое, и обремененное роскошью украшений восточное, и колоссальное египетское, и проникнутое стройным размером греческое. Пусть в нем будут видны: и легко-выпуклый млечный купол, и религиозный бесконечный шпиц, и восточная митра, и плоская крыша италианская, и высокая фигурная фламандская, и четырехгранная пирамида, и круглая колонна, и угловатый обелиск. Пусть как можно реже дома сливаются в одну ровную, однообразную стену, но клонятся то вверх, то вниз. Пусть разных родов башни как можно чаще разнообразят улицы".
Улица – тоже структура. И площадь, с прилегающими улицами. Мы говорим – целое, мы говорим – структура. Но как они соотносятся?
Возьмем "Графа Нулина". Берется трагедия насилия и осознается пародийно, как любовная неудача. Одновременно проводится пародийная параллель с кошачьей любовью.
Эти соотношения осложняются тем, что муж был взбешен поведением графа, но смеялся-то молодой сосед: добродетельная матрона уже занята, она доступна, в отличие от Лукреции, а Нулин – не Тарквиний, а неудачник, неловкий соблазнитель.
Вот вам некая структура вещи. Она в свою очередь составлена из многих структур и систем, дополняющих и отрицающих друг друга. В целом мы имеем вещь, какой русская литература еще не знала.
У Пушкина в стихотворении "Я вас любил" обращение "вы", кажется, единственное в его любовной лирике, во всяком случае, редкое. Он сам говорил о значении перехода с "вы" на "ты":
Пустое "вы" сердечным "ты"
Она, обмолвясь, заменила
И все сердечные мечты
В душе влюбленной возбудила.
В стихотворении "Я вас любил" "вы" хочет перейти в "ты", однако это уже и не "вы", хотя еще и не "ты". Смысл колеблется. Очень точно дана стадия чувства, его развитие.
Структуру стиха надо решать, как проблему смысла, взятого как целое в движении.
В "Графе Нулине" в структуру вещи входит также и пародийность – пародия, как говорил сам Пушкин, на историю и Шекспира, пародийное описание обманутого мужа и торжественной охоты.
Трагедия снижена и дана на уровне бытового случая, где серьезное – не то, что снижается, а то, что составляет окружение. По-новому описан быт, деревня.
Конкретные картины даны в системе пародийных снижений и нужны ей как фон и контраст.
Вопрос о верности супруги снимается ироническим финалом и сравнением охваченного страстью графа с кипящим самоваром, где весело снижен также и фаллический символ: "пока не отвернула крана хозяйка нежною рукой". В пародийных элементах поэмы нет никаких следов прямого изображения, в отличие от элементов непародийных. Здесь текст не равен себе.
Возьмем "Евгения Онегина". За композицией вещи стоит и Стерн, потому что фабульные перестановки – типично стерновский прием.
Пушкин знал Стерна, Это важно учитывать, потому что прием переосмыслен, но связь сохраняется. Построение фабулы в романе имеет смысл и в пределах романа, само по себе, и в соотнесении со Стерном, то есть за пределами романа, но в сфере его литературных общностей.
Вещь не изолирована, не вынута из ряда, из системы и системы систем.
Другая проблема. Что такое вещь с "оторванным" концом, незаконченная вещь?
"Тут воображение меня покинуло", – говорит Данте, заканчивая "Божественную комедию". Оборван "Онегин", нет завершения у "Героя нашего времени", как будто не закончены "Мертвые души", не дописаны "Воскресение" и "Преступление и наказание".
Художественные произведения эти дают нам как бы оборванные финалы с одинаковыми обещаниями, что жизнь героев продолжится, повествование вдруг остановилось, но не исчерпалось, не исчерпало материала и биографий.
Так вот, эта неоконченность – явление бытовое или структурное?
Или вопрос, который структуралисты, кажется, не ставят совсем, вопрос о так называемых далеких соответствиях.
Без учета структурных отношений понять структуру невозможно. Например, реформа рифмы у Некрасова и Маяковского. Или включение одного жанрового построения в другое: "Домик в Коломне".