- Так ведь Котиков точно так же получил тогда свою квартиру. Ему, правда, пришлось самому посуетиться. Никто ему особенно не помогал - он сам все проворачивал.
- Что проворачивал-то?
- Так вы забыли? Старушку слабоумную в дом инвалидов, а Котиков - в ее квартиру. Все по закону, никаких нарушений.
- Ну, а я? Тоже, что ли, такой вариант?
- Еще лучше! - воскликнул Антон Трофимыч. - Вам только рот раскрыть - и проглотить. Все готово, разжевано... Бабушка осмотрена комиссионно, в диспансере, в ближайшие дни будет стационирована в нашу больницу.
- Только не в наше отделение! - быстро перебил я. - А то вдруг заведующий даст ее мне на курацию...
(Сам-то я - давно уж не заведующий).
Главный врач усмехнулся, прищурился.
- Не волнуйтесь. Не в ваше. Через некоторое время будут готовы документы в дом инвалидов, а вы за этот период легко успеете оформить свои бумажные дела. Я помогу. Предварительное согласие исполкома уже имеется. Я напишу соответствующее ходатайство от имени больничной администрации. Подпишут и предместкома, и секретарь парторганизации... Все будет о’кей, дорогой Валентин Петрович.
- Постойте, постойте! - перебил я снова. - А как же родственники? У нее разве нет никаких родственников? Я, предположим, вселюсь, а потом возникнет какой-нибудь, предположим, племянник и скажет...
- Чушь. Никто ничего не скажет.
- Значит - нету родственников?
- У нее есть дочь.
- Вот видите! Дочь предъявит претензии...
- Дочь сама хочет, чтобы кто-нибудь занял эту квартиру. Ясно?
- Нет, не ясно... - пробормотал я. - Что-то давно не встречал я таких благородных родственников, которые могли бы отказаться от квартиры... Кстати, двухкомнатная?
- Да. Двухкомнатная. Третий этаж. Комнаты раздельные, балкон, телефон, ванная и туалет отдельно. Годится?
Вторая волна - чуть поменьше, но так же пьянящая, хлестнула меня и заставила покачнуться.
- Так почему же... - мой голос охрип. - Почему ж эта самая дочь - не хочет сама?..
- Почему, почему. У нее своя квартира отличная.
- Ну, объединились бы с матерью, разменялись бы... мало ли как люди делают. Расширились бы.
- Ей так нельзя, - строго сказал главный врач. - Она из этических соображений не хочет.
- Ага, - кивнул я. - Она не хочет, а мне, значит, можно? Для меня этические соображения - роскошь?
Господи, что я болтаю?.. Зачем?!
Антон Трофимыч нахмурился.
- Валентин Петрович, я вас не понимаю, - сказал он как можно суше. - Вам нужна квартира - или не нужна?
- Нужна.
- Так о чем разговор? Не все ли вам равно - почему дочь не хочет жить с матерью?
- А все-таки - почему?
- Потому что мать - душевнобольная! Потому что она компрометирует свою дочь! Пишет во все инстанции жалобы, заявления... обливает ее грязью, клевещет на нее.
- Привлекли бы - за клевету, - нелепо посоветовал я. - Вызвали бы разок-другой.
- Эх, Валентин Петрович, - и он посмотрел на меня так, будто я был родным и не менее слабоумным братом той старухи. - Мы же с вами - психиатры...
"Мы с вами", - это он хорошо сказал. Круговая порука. Цеховая солидарность.
- Ее много раз вызывали, беседовали - все бесполезно, - продолжал он. - У бабки, вероятно, пунктик - попортить жизнь своей дочери. Именно поэтому - понимаете? - именно поэтому дочь и не хочет пользоваться пустующей квартирой.
- Пока еще не пустующей, - перебил я.
Господи, что я такое говорю? Зачем я вставляю дурацкие реплики? Мне ж надо зубами и когтями хвататься за эту квартиру!.. А мать с дочкой - пусть сами разбираются. Какое мое собачье дело?
- Завтра старуха будет у нас, - сказал Антон Трофимыч. - Сегодня же вы должны подать соответствующее заявление. Сами сообразите, как написать. Ну, а ходатайство от администрации я уже...
- Ой, как быстро, - почему-то испугался я, - прямо так сразу?.. Дайте денек-другой, а?
Антон Трофимыч вздохнул и прикрыл глаза. Тяжелые руки плотника шевельнулись - левая рука погладила правую, словно успокаивала: не волнуйся, мол, лапа, не нервничай. И правая рука успокоилась, расслабилась. Открылись усталые, но терпеливые глаза начальника.
- Не нравится мне ваша реакция, - бесстрастно произнес Антон Трофимыч. - Если честно - я почти жалею, что обратился к вам... Ведь так много нуждающихся! Взять хотя бы Семена Семеныча - да он бы за такую возможность...
- Я знаю, знаю, - быстро согласился я. - Любой на моем, месте... - и я зачем-то подмигнул. - Да разве ж я отказываюсь?! Что вы, дорогой Антон Трофимыч!.. да это я от волнения всякие глупости говорю... это я просто волнуюсь... я рад! я так рад!.. Столько лет теснимся в одной комнате, сил нет... а жена-то, Люська-то, как будет рада!..
- Ну, вот и чудесно, - улыбнулся главный врач. - Не надо мудрить - и все будет чудесно.
- Разумеется, Антон Трофимыч!.. Мне можно идти?
- Идите. Хотя, минуточку. Услуга за услугу... Я насторожился.
- Да не напрягайтесь вы так, - почти брезгливо сморщился главный врач. - Ничего мне от вас не надо. Не думайте...
- Я и не думал! - воскликнул я быстро. - Честное слово - ничего такого я и не думал даже...
- Ох, тяжелый вы человек, Валентин Петрович.
- Извините, Антон Трофимыч, я не хотел.
- Ну, ладно. Мне от вас вот что нужно... в ближайшие дни будет торжественно отмечаться четырехсотлетие нашего города...
- Я знаю!
- Не перебивайте, черт бы вас побрал! - рявкнул он и стукнул кулаком по столу. - Не смейте, меня перебивать... ясно?
- Так точно, - ответил я по-солдатски. Он сморщился, как от зубной боли.
- От вас требуется составить текст популярной лекции на тему: "История психиатрической службы в Кырске за четыреста лет". Задание понятно?
- Так точно!
Бог мой, зачем я кривляюсь?
- Валентин Петрович, а ведь вы не мальчик, - сказал укоризненно главный врач. - Зачем же вы так себя ведете?
- Простите, Антон Трофимыч. Это все от волнения. Такой, понимаете, сюрприз... Мне можно идти?
- Да. Текст доклада...
- Лекция?
- Текст д о к л а д а мне нужен послезавтра, утром, в восемь тридцать. До свидания.
О, небеса! О, боги! Казните меня, небесные стихии, разбей меня, гром и молния, залей меня, раскаленная лава, поглоти меня, разверзшаяся земля... убейте меня, уничтожьте. Каждый день, многократно, много дней, много лет я безропотно должен терпеть позорное унижение. Человек, который выпил когда-то тайком казенную водку, - теперь мой начальник и благодетель, и я ему должен пятки лизать...
А мне не хочется!
Ничего, скушаешь... проглотишь.
Ну, ладно, сейчас ты один в ординаторской, другие врачи на обходе, ты один и не перед кем кривляться. Так отбрось же посторонние, второстепенные соображения, плюнь на детали и нюансы, радуйся главному: тебе дают квартиру! Понял? Радуйся. Радуйся. Радуйся, гад! Скотина, трепач, неудачник - радуйся!
Я радуюсь, радуюсь.
Врешь. Ты не радуешься. Кто так радуется? Радуйся!
Я радуюсь... вот сейчас, сейчас - нахлынет третья волна, девятый вал восторга - и собьет меня с ног, и я захлебнусь от соленого счастья...
"Я, ты, он, она. Вместе - целая страна. Вместе - дружная семья!.."
- Выключи, - приказал я. - Дело есть. Разговор имеется.
Мой голос очень строг. Все правильно: на работе - раб, а дома - деспот.
Выключила. Скорбное лицо. Скорбит по брату моему. Исполняет мои душевные обязанности.
"Вместе - дружная семья..." Смешно. Как будто семья - это синоним единства, дружбы, мира...
- Сашка так и не нашелся, - сказала жена. - Надя прибегала, плакала. Нигде - ни следа, ни намека. А вдруг его убили?
Я пожал плечами.
- Господи, какой ты холодный, - прошептала жена. - Какой ты равнодушный... даже страшно иногда становится.
- Это неправда, - мягко возразил я. - Вовсе я не равнодушный. Но я ненавижу пустые разговоры. Давай лучше о деле поговорим.
- О каком деле? - воскликнула Люся. - Какое может быть дело?! Твой родной брат исчез... а может, погиб?.. А ты собираешься говорить о каком-то деле?..
- Пожалуйста, могу и не говорить, - и я встал с продавленной диван-кровати. - Пусти. Дай пройти. В этой конуре может жить только собака. Одна, без щенят. Жучка. Человек здесь жить не может. Три человека здесь жить не могут никак. Это банка для шпрот. Мы - шпроты. Скумбрия в собственном соку. Так тесно, что даже гимнастикой по утрам нельзя заниматься, - обязательно сунешь кому-нибудь в нос...
- Что ты бормочешь? - спросила жена.
- Кстати, где Катя?
- Играет во дворе.
- Ела хорошо?
- Хорошо, хорошо. Можно подумать - тебя это волнует. Ты хоть знаешь, в каком она классе?
- Знаю. В третьем. А ты хоть знаешь, сколько мне лет?
- Тридцать семь... или - тридцать восемь? - она растерялась.
- Эх ты. А тебе?
- Не надо!..
- Глупышка, - я обнял жену, и она ко мне прижалась, заплакала. - Глупышка ты, вот ты кто. Оставайся глупышкой, не надсажай свой детский ум. Не бери пример с Надежды - та просто дура, хоть и с высшим образованием... А ты - моя славная, милая, родная глупышка...
- Валька, ты совсем меня не любишь? - прошептала она тоскливо.
- Люблю. Кого ж мне любить, кроме тебя, кроме своей глупышки, пичужки?.. Ты мой серенький воробышек, моя серая мышка...
- Я знаю, я серая, - вздохнула она. - Ты всегда это подчеркиваешь...
Серый юмор. Пичужка, воробышек, мышка-норушка.
- Люся, у нас будет квартира, - сказал я спокойным тоном, и она сразу поверила, ведь тон был не шуточный, и застыла, напряглась, затаила дыхание. - В ближайшие дни.
- О-ой!.. Валечка, наконец-то! - и она крепко прижалась ко мне, так крепко, что моя вялая плоть некстати проснулась. - Валюня... милый... расскажи подробнее!
Я хотел отодвинуться, отстраниться, но отодвигаться было некуда - сзади стол, справа Катина кроватка, слева диван-кровать, - и я неуклюже попятился и упал на грубо скрипнувшие пружины, а Люся, не отлипая, упала вместе со мной. Она лежала на мне, тяжело дыша, горячо и влажно целуя и гладя меня дрожащими руками, и прерывисто бормотала:
- Ну, рассказывай, рассказывай...
- Да постой же! - я все-таки отстранился, зажался в угол, к стене, отдышался. - Вот видишь, как быстро ты позабыла про бедного моего братишку... стоило заикнуться насчет квартиры - ты сразу о нем и забыла. А если я пошутил?
- Не может быть! - простонала она, и желтая ненависть промелькнула в ее голубеньких, серо-голубеньких глазках. - Не может быть... ведь это была не шутка, Валюня? Будет квартира?
- Будет, будет, - лениво успокоил я жену. - Правда, есть кое-какие обстоятельства... но это детали, с этим я как-нибудь управлюсь.
И я вкратце рассказал ей про старуху, которой предстоит переселиться в дом инвалидов.
Жена слегка поскучнела, расстроилась. Я вдруг подумал: ей жаль старуху. А может, она просто испугалась, будет ли все это законно, и не сможет ли кто к нам придраться, и не сорвется ли весь этот замечательный план.
- Не сорвется, - успокоил я ее. - Ничего тут нет незаконного. Все будет оформлено как надо. Уже есть согласие исполкома и горздрава... Главный врач обещал ходатайство написать, от имени администрации и местного комитета.
- Ой, какой он добрый! - сказала Люся. - Повезло тебе с начальником, Валюня.
- Конечно, повезло, - без всякой иронии согласился я. - Разве бы я дождался квартиры...
- Пришлось бы кооперативную покупать, - вздохнула жена.
- Легко сказать... А где деньги? - спросил я.
- Вот я и говорю. У нас на книжке чуть-чуть. Пришлось бы в долги влазить. А кооперативные нынче ужасно дорогие.
- Просто безумно дорогие, - согласился я, целуя жену в горячие щеки и губы и гладя ее спину, - невообразимо дорогие...
- Дорогие... такие дорогие... - прошептала она, прижимаясь ко мне, прижимая меня к себе. - Такие дорогие... дорогие...
Но тут нас будто током дернуло - кто-то громко постучал в дверь. Ах, черт...
- Как некстати, - пробормотала Люся, вставая и направляясь к двери. - Черт бы их побрал. Стучат, стучат.
Это была мама.
Моя строгая, принципиальная мама. Гордая. С преувеличенным чувством собственного достоинства. Полная высокая женщина. Седая. Люся перед ней трепещет. Уважает, боится и не очень любит.
А я люблю свою маму.
Хотя слепое преклонение давно исчезло. И мамины слабости я тоже давно раскусил. Смирился, хотя и не сразу.
- Фу, как у вас душно, - сказала мама, небрежно кивнув Люсе. - Окно бы распахнули - на улице такая жара.
- Мухи, - возразила Люся.
Щечки ее разрумянились. Даже румянец какой-то серенький.
- От мух можно марлевую сеточку сделать, - строго оказала мама.
В другой момент Люся обиделась бы, надулась: опять наставления!.. Но тут она вся горела от свежего счастья - и поспешила срочно поделиться.
- А мы получаем квартиру! - сказала и засмеялась, почти как девочка. Даже рот ладошкой прикрыла. Стесняется своего смеха, глупышка. Ей кажется, что лицо ее становится некрасивым, когда она смеется. Она права. А красивым оно бывает тогда лишь, когда... ну, вот пять минут назад оно было почти красивым, - когда глаза прикрыты, рот приоткрыт, щеки румянятся... Бывает такое, иногда.
Мама обрадовалась - правда? получаете? когда же?
- Скоро, - сказал я и вкратце изложил ей суть дела. Маме не очень понравилось то, что ситуация закручена вокруг судьбы несчастной старухи.
- Почему несчастной? - вяло удивился я. - С чего ты взяла, что она несчастная?
- А ты ее знаешь? - спросила мама.
- Кого?
- Ну, эту старуху. Ты виделся с ней?
- Пока нет. Но мне все подробно уже рассказали...
- Вот потому так легко и судишь - о чужом человеке, - сурово упрекнула мама. - Думаешь, это счастье: оказаться на старости лет в богадельне? В этом доме-интернате...
- Так ведь ее же поместят не туда, где психохроники! - сказал я слишком быстро и слишком громко. - Ее в дом-интернат обычного типа... там чисто, светло... там уход хороший и кормление... цветной телевизор.
- А меня ты не хочешь туда поместить? - спросила мама.
- Вот еще! - возмутился я. - Что за вопросы? Бред какой-то...
- Ну уж, сразу и бред, - усмехнулась мама. - Я просто так. Пока в порядке шутки. А ведь может случиться и всерьез...
- Что - всерьез? - рассердился я. - Что может случиться? О чем ты?
- Ну, а вдруг я тоже стану слабоумной? - сказала мама, глядя на меня с жестоким любопытством. - Ничего такого фантастического в этом предположении нет... Мне шестьдесят пять, у меня гипертония...
- Ну и что?
- А то. Случится, предположим, инсульт - и все, капут. Паралич, слабоумие. Я про это мно-ого читала. Заранее готовлюсь. И кто же будет за мной ухаживать? Кто?
- Перестань, мама.
- Что вы такое говорите, Екатерина Семеновна? - расстроилась Люся.
- Ничего т а к о г о я не говорю, - мама даже не посмотрела на Люсю, она смотрела на меня. - Ну, вот, предположим, у меня паралич... кто будет ухаживать? Ты?
- Разумеется, - сказал я, не колеблясь ни доли секунды. - Разумеется, мама. Я не оставлю тебя никогда. И ты это знаешь.
Клянусь: я не врал, не лицемерил. Я говорил правду.
Что бы ни случилось с моей мамой, я всегда буду с ней. Я готов отказаться от всего на свете, от всего и от всех, - от нее не откажусь никогда.
- Ты это знаешь, мама, - повторил я.
Она удовлетворенно вздохнула.
Мне было не очень приятно сознавать, что мама проверяет, испытывает меня таким вот, не самым лучшим способом. Вообще многие ее манеры меня раздражают. Особенно в последние годы. Мама стала эгоистичной. Помню, как меня огорчила ее реакция на мое предложение понянчиться с Катей. Это были самые кошмарные полтора-два года... Катюшу надо было куда-то пристроить, а в ясли боялись, и от Люсиного заработка отказываться было накладно. Тогда я был твердо убежден, что мама сама предложит: Катюшу - к ней. Не предложила. Я намекнул - намек проскользнул мимо. Я обратился с нижайшей просьбой. Уклонилась под очень важными предлогами: собственное нездоровье, сложность в кормлении и уходе, проживание на пятом этаже (а ребенка ведь надо носить на прогулку, вверх-вниз, это в ее-то годы!..), короче, пришлось отдавать дочку в ясли. Пять дней в яслях - три месяца потом Катюша болела: пневмония, то, се. Люся была вынуждена уволиться.
В те дни я пережил крупнейшее разочарование в маминой безупречности. Были и другие факты, моменты... Но то, первое, разочарование было самым горестным. Жалел не только Катюшу, не только себя и жену - больше всего жалел маму, да, маму... Сожалел об утрате детской своей влюбленности в незамутненный образ. Этот образ дал трещину.
Но моя верность и преданность - без трещин. Об этом не буду.
- А почему вы ничего не говорите про Сашу? - спросила мама. - Он не нашелся?
- Пока вроде нет, - сказала Люся. - Уж не знаем, что и думать.
- Надо искать, - сказала мама.
- Я уверен, он у кого-нибудь из друзей, - сказал я, хотя вовсе не был в этом уверен.
- Разве у Сашки были друзья? - усомнилась мама.
Не знаю... откуда я знаю, мама? И с братишкой, кстати, мы тоже не раз испытывали двойственность твоей любви. Ведь как оно было в детстве: нас считали чуть ли не вундеркиндами. Два брата-близнеца и оба вундеркинды! Не так уж часто встречается подобное. Сашка сочинял стихи (ни одного стишка сейчас не помню, хоть убейте), а я - феноменально считал. В уме. Нам было по пять-шесть лет, оба в одинаковых костюмчиках, с бантами на шее, и мама заставляла перед гостями: Сашку - экспромты сочинять, меня - извлекать корни и перемножать в уме трехзначные числа. В ту давнюю пору мама нас очень-очень любила... А чем все кончилось? Меня уже к пятому классу тошнило от математики, назло поступил в медицинский... хотя и сейчас могу корни извлекать и пристрастие к цифровым операциям так и осталось - как дурная привычка. А Сашка не менее рьяно отвратился от рифм, хотя сочинять до сих пор продолжает... Но все сочинения его производят настолько странное впечатление, что даже я, родной брат, вынужден считать его графоманом. Ни одной строчки он не смог напечатать. А жена, Надя, стесняется даже и упоминать при посторонних, что муж сочинитель... очень уж стыдно.
Бог с ней, с Надей... разве в ней дело? Вот мама - она явно нас разлюбила... то есть, конечно же, не совсем, так не бывает, чтоб мать совсем разлюбила своих детей... но все-таки!.. Все-таки стала любить нас намного меньше, когда окончательно убедилась, что ни великого математика, ни знаменитого поэта из нас с братишкой не получится. А ведь она очень на это рассчитывала. Была в этом просто убеждена. И вот - такое жестокое разочарование. Мы будто специально, назло оскорбили ее своим двойным фиаско. Из вундеркиндов превратились в неудачников. Проклятые близнецы. Сашка и Валька. Ничтожества. Не оправдали надежд. Саша - конторская крыса, простой инженеришка из института леса... Зачем она жила, наша мама? Ради чего? Ради того лишь, чтобы быть свидетельницей наших унижений и неудач? О, как ее многострадальное сердце не разорвалось на части!
Воспитывала нас одна, без отца.