Он погиб на фронте, пропал без вести. Мама нам ничего не рассказывала. Совершенно случайно мне удалось прочесть пожелтевшие письма отца (разумеется, без ведома мамы - тайно, украдкой забрался в ее шкатулку). И вот из этих рассыпающихся писем я выяснил завязку маминой трагедии: она не была с отцом зарегистрирована. Не успели расписаться, война помешала. Письма отца... письма его полны обещаний и оправданий и смиренных ответов на ее жестокие упреки. Письма его полны любви. Но как жаль, что он не успел, легкомысленный наш отец, своевременно зарегистрировать свою любовь! Это была его непоправимая ошибка... и этого мама ему никогда не простила. Даже после его смерти не простила. Мы с братишкой родились без отца, и он тоже нас ни разу не видел, даже на карточках (мама принципиально отказывалась прислать ему фотографии близнецов). Так и погиб. И смерть его тоже не была зарегистрирована... пропал без вести. Все не как у людей. Серый юмор.
А я понял: для мамы самое страшное в гибели отца была вовсе не его гибель, а бесповоротная невозможность узаконить, зарегистрировать их отношения. Теперь уже все. Никто не распишет. Это было первое и самое великое унижение в маминой жизни. Второе - разочарование в нас. И, вероятно, кроме этого было множество мелких обид, оскорблений, душевных травм. Мама стала гордячкой и эгоисткой. Да, конечно, она отдала нам свои лучшие годы, свою молодость... И она вполне резонно требовала: верните свой долг! А мы не могли с ней ничем расплатиться. Близнецы оказались банкротами, вечными должниками.
- Не сомневаюсь, - сказала мама, - что Сашка попал в вытрезвитель.
- Он не пьет, - возразил я.
- Как же, рассказывай, - язвительно улыбнулась мама. - Сама видела, в прошлом году, на дне рождения Никиты, - как он стакан водки опрокинул... и не поморщился!
- Мама! - и я рассмеялся, потому что мамины слова показались мне до смешного несправедливыми. - Что ты говоришь? Да после того стакана он два дня болел.
- Вот видишь! А удержаться не мог... Нет, это точно, он в вытрезвителе.
- Из вытрезвителей выпускают утром, - сказал я, глядя на часы, - а сейчас уже вечер...
Стук в дверь. Мы встрепенулись - может, Сашка?
Люся отворила. Вбежала Надежда. Запыхавшаяся, потная, глаза сверкают.
- Ну, что? - закричала она. - Его нет? Не заходил? Чего вы молчите? Сашку никто не видел?
"Сашка". Тридцать семь лет мужику - а все Сашка. Почему? Потому что графоман, неудачник. Был бы признанным поэтом - никто б не посмел назвать Сашкой.
Бабье.
Меня хоть Валентином зовут. Жена - Валюней. И за то спасибо. "Сашка пропал..." - да он давно уж пропал, если хотите знать! И пропал по вашей милости, прекрасные дамы. - Ну чего ты все суетишься? Сядь, - я придвинул ей стул. - Проходить не приглашаю, жилплощадь и так забита народом. Шучу.
Четверо в комнате - не продохнуть.
Люся вдруг засмеялась. Прикрыла рот ладошкой.
- Ты чего? - сердито посмотрела на нее Надежда.
- Извини... просто так. Вспомнила. Нам квартиру дают.
- Кому это - вам?
- Нам, - оказал я.
- Могли бы сейчас и помолчать об этом! - вспыхнула Надя. - Сашка пропал, а вы...
- Извини, - повторила Люся и тут же сделала сочувственное лицо, но в глазах ее продолжало мерцать: "квартира! квартира! квартира!"
- Надо было заявить во все отделения милиции, - строго сказала мама.
- Все сделано, без вашей подсказки, - огрызнулась Надя. - Мой папа постарался, все свои связи использовал.
- Ну-у, если твой папа постарался, - сказал я, - тогда я не сомневаюсь - Сашку найдут непременно.
Ее папаша - большой начальник. Директор завода.
- Объявлен розыск, - сказала Надя. - С собаками ищут.
- Ну, если с собаками... - сказал я. - Собаки обязательно найдут.
И тут мы надолго замолчали. Все четверо. Сидели молча в душной тесной комнате и не знали, что сказать. Люсе явно хотелось подыграть Надежде, но она боялась ляпнуть очередную бестактность. Маме, вероятно, хотелось дать какой-нибудь важный совет или кого-нибудь упрекнуть, но она опасалась нарваться на грубую реплику Надежды. Несчастная Надя просто молчала, потому что все возможные слова она уже произнесла сегодня неоднократно. А я думал. Соображал.
- Послушай, - спросил, я вдруг у Нади, - а ты дома проверила - деньги все целы?
- Целы, целы... - и Надя вздохнула. - Все цело, все на месте.
Ага. Значит - проверила. Проверяла.
- Я уж все-все просмотрела, ничего не исчезло, - сказала Надя. - Только вот театрального бинокля нет.
- Бинокль? - встрепенулся я. - Послушай, Надя! Так ведь он, Сашка-то, вероятно, пошел в театр, а потом - завернул к друзьям... ну, к тем, с кем ходил... у них и остался.
- У него нет друзей, - повторила мама.
- Какой театр? - возмутилась Надежда. - Сашка вышел из дома часов в десять вечера... какой может быть театр в это время?
- Тогда зачем он взял с собой театральный бинокль? - спросил я.
- И правда - зачем? - растерянно сказала Люся.
Мама ничего не сказала.
Надя ничего не ответила.
С братом Сашей мы редко беседовали. Он меня раздражал. Помню, несколько лет назад, когда я отказался от должности заведующего отделением и откровенно гордился этим своим п о с т у п к о м, - брат Саша тогда заметил беззлобно, но весьма обидно:
- Ты думаешь, сделал это по этическим соображениям? А может, просто от лени, безволия, от физической брезгливости?.. Мы ведь с тобой чистюли, братишка. Очень много есть дел, которых мы делать никогда не будем, хотя и нет ничего аморального в этих делах... Но ведь кто-то же должен их делать? Пусть кто другой - лишь бы не мы!.. Пусть кто-то другой забивает коров на мясокомбинате, пусть кто-то другой собирает дерьмо, объезжая окраины на вонючей машине. Пусть кто-то другой караулит заключенных. Пусть кто-то другой командует и распоряжается. Лишь бы не мы с тобой. И не надо лукавить... При чем тут высокая нравственность? Хотя, конечно, воровать мы не будем, в чужой карман не залезем, убивать - побоимся... предавать... ну, а разве мы не предаем?..
Поручение я не выполнил - не приготовил текст юбилейного доклада. Антон Трофимыч был очень недоволен.
- Что ж вы так, Валентин Петрович? - с трудом сдерживаясь, произнес он, выслушав мое невнятное объяснение (домашние, мол, неприятности - брат потерялся). - При чем тут брат? А я на вас так надеялся. Дела надо делать исправно - иначе не будет взаимного доверия. У меня, кстати, тоже домашние неприятности - жену положили на операцию...
- А что с ней?
- Не все ли вам равно? - и он посмотрел на меня в упор, почти презрительно. - Ведь это к д е л у не относится?.. Так вот, несмотря на свои л и ч н ы е неприятности, я о деле не забыл - написал для вас обещанное ходатайство. Вот, - и он протянул мне бумагу. - И все три подписи, и две печати.
- Спасибо, - сказал я, почему-то без особого энтузиазма. Взял бумагу, сложил ее вчетверо.
- Вы с бумажкой поосторожнее, - строго заметил Антон Трофимыч, - Бумага официальная. Поаккуратнее.
- Да, конечно, - испуганно согласился я и быстро развернул бумагу, стал разглаживать края. - Большое вам спасибо за вашу заботу. Жена была очень рада, когда я ей...
- Еще бы, - усмехнулся он, не дослушав.
- Куда мне теперь с этой бумагой? - спросил я.
- Сходите в домоуправление, в ЖЭК, обговорите там все детали... А потом - в исполком. Лучше сделать все это сегодня же. Кстати - Полина Ивановна нынче стационирована в третье отделение.
- Какая Полина Ивановна?
- Та самая. Ваша старушка. Можете зайти, посмотреть. Вы, я вижу, страдаете чрезмерной щепетильностью, вас все тревожат какие-то моральные нюансы... я не ошибся? Так вот - идите, убедитесь сами...
- Хорошо, - кивнул я. - Значит, после обеда мне сразу можно уйти?
- Разумеется. Ну, а мне, к сожалению, придется сидеть здесь сегодня до ночи - писать доклад.
- Вы уж простите, - промямлил я. - Ну, хотите - я завтра вам принесу?
- Нет гарантии, - жестко сказал главный врач. - У меня нет стопроцентной уверенности... я уж лучше сам. Можете идти.
Я хотел что-то еще оказать, но понял, что говорить ничего не надо, и, пятясь, вышел из кабинета.
Бедный начальник. Как я его обидел. Обещал - и не выполнил. Нехорошо. Я не внушаю доверия. Со мной нельзя дела делать. Брат потерялся - какие пустяки. Мало ли что брат потерялся. Если из-за таких пустяков не выполнять заданий начальства - тогда у начальства вообще будут оплошные неприятности, а в делах будут царить анархия и хаос. Начальство идет мне навстречу, пишет бумагу, волнуется, хлопочет, - а я, свинья неблагодарная, не могу паршивый доклад сочинить. История психиатрической помощи за четыреста лет. Это, значит, со времен Ивана Грозного и до наших дней. А как оно было? На цепь сажали? Нет, это в деревнях, в медвежьих углах. Вероятно, в монастырях осуществлялась эта самая помощь. Присмотр и уход. И психотерапия. Делов-то - на два часа. Перелистать пару книжек, в лекциях старых порыться, в конспектах, что остались от прошлой специализации... впрочем, что уж теперь. Начальник сам все сделает. Ну и пусть делает. Он еще мне послужит за чужую-то водочку, украдкой выпитую... Казенная водка дорого стоит. Чем дальше, тем дороже. В геометрической прогрессии возрастает стоимость выпитой некогда водки. Каждый год набегают проценты. Серый юмор.
Я спросил, как ее зовут, - ответила: Полина Ивановна.
Аккуратная, чистая бабушка. Гладко причесана. Седые редкие волосы, плешинка просвечивает. Чистенькое морщинистое лицо. Домашний простенький, но чистый халатик, домашние же тапочки. Пахнет одеколоном. Плачет - обидно ей быть в окружении сумасшедших. Просит перевести в спокойную палату.
- Не бойтесь, Аркаша, я не буйная, - говорит она, вежливо улыбаясь. - За меня можете не волноваться.
- Я не Аркаша, - осторожно возражаю я. - Меня зовут...
- Перестань, Аркаша! - смеется она сквозь мутные слезы. - Уж на память-то я не жалуюсь. Я тебя сразу узнала - один из лучших моих учеников. Ты просто сам забыл - давно ведь было. А это грех - забывать свою первую учительницу.
Ну, ладно. Пусть буду Аркаша. Не все ли равно? Пусть будет она моей первой учительницей, пусть. Жалко мне, что ли?
- Аркаша, единственная просьба - скажи, чтоб меня в спокойную палату перевели. И пусть дадут бумаги.
- Хорошо, я попрошу лечащего врача, - кивнул я. - Правда, сам я в этом отделении не работаю... но, думаю, мне не откажут. А зачем вам бумага?
Полина Ивановна рассмеялась - и ямочки заиграли на бабушкиных щеках.
- Видишь ли, Аркаша... я пишу мемуары, - созналась она, смущенно краснея. - Хочется оставить воспоминания... может, кому пригодится? Я ведь была первым инспектором народного образования в нашем городе!
- Да что вы! - притворно восхитился я.
- В народном театре играла. Мы собирались тогда в клубе Карла Либкнехта... - и она задумалась, потом вздохнула. - Ах, золотое было время. Боевое время. Не то что теперь... Да-а, жизнь моя очень насыщена всякими событиями - есть о чем рассказать.
- Что ж, это вполне резонно, - сказал я. - Уверен, что вам дадут бумагу и карандаш.
- Аркаша, скажи честно - какой у меня срок? - вдруг поинтересовалась Полина Ивановна. - Только без хитростей скажи.
- Срок? - изумленно посмотрел я на нее. - Что значит - срок? Ведь вы не в тюрьме - в больнице.
- Ну-у, зачем так... уж мог бы и не лукавить с первой своей учительницей, - огорчилась она. - Я прекрасно знаю, что меня посадили надолго. Хотелось бы только выяснить - на какой срок?
- Вы в больнице! Это больница! И выписка будет зависеть от улучшения вашего состояния!
- А я себя прекрасно чувствую, - улыбаясь, сказала она. - Ни на что не жалуюсь. Можешь проверить мои анализы... хотя, насколько мне известно, для психиатров анализы особого значения не имеют... не так ли, Аркаша?
- Эх, Полина Ивановна!.. - горячась, бормотал я, зачем-то пытаясь растолковать ей суть ситуации. - Ну, как вы не можете понять? Ваше нелепое поведение - вот в чем проявляется ваша болезнь. И анализы тут, разумеется, ни при чем.
- Так, так... И что же нелепого в моем поведении? - обиделась она. - Что я такого нелепого сделала?
Я бессильно махнул рукой. Мысленно уже делал записи в истории болезни. Больная абсолютно некритична. Совершенно не поддается словесной коррекции. Склонна к бредовой интерпретации реальных событий, имеется негативная установка по отношению к дочери. На первый план выступают расстройства памяти, узнавания, эмоциональная неустойчивость... От лекарственной терапии навряд ли будет какая польза. Что смогут сделать лекарства? Так, временно успокоить, а точнее - астенизировать, или, как говорят психиатры, "сковать" больную.
Сковать - это мы можем.
- Зачем вы преследуете свою дочь? - безнадежно спросил я. - Что она вам плохого сделала?
- Дело не во мне, - возразила тихо и серьезно Полина Ивановна. - Дело в том, что она - не наш человек. Скрытый враг, вот она кто, моя б ы в ш а я дочка.. Я от нее отреклась... И не смотри на меня так! Зачем мне т а к а я дочь? А ведь ее недавно в партию приняли. Да разве можно таких, как она, - в партию принимать?
- Беспокойный вы человек, Полина Ивановна, - усмехнулся я. - Зачем портите себе старость? Жили бы тихо-спокойно...
- Тихо-спокойно?!.. - и она посмотрела на меня с изумлением и укоризной. - Аркаша, что ты такое говоришь? Чему ты меня учишь? Разве я тебя этому учила?! Тихой, спокойной жизни?.. И это ты, мой лучший ученик, моя бывшая гордость... я так верила в тебя когда-то! В кого ты превратился, Аркадий? В пошлого обывателя? Что с тобой сделалось? Посмотри на себя в зеркало - у тебя мертвые глаза!
- Успокойтесь, Полина Ивановна... пожалуйста, успокойтесь.
- Не хочу успокаиваться! - воскликнула она неожиданно звонко и встала с кровати, выпрямилась во весь рост, расправила старческие плечи. - Я всю жизнь боролась за справедливость! Всю жизнь! Я так хотела, чтоб мои ученики стали настоящими людьми... а собственную дочь воспитать не сумела. Если б ты знал, как мне сейчас тяжело, Аркаша... Мне жить иногда не хочется!
Главный врач позвонил по "борману", спросил: "Ну как?"
- Что - как?
- Видели бабушку?
- Видел.
- Какое впечатление?
- Сложное... Она, конечно, больная - скорее всего, параноидное развитие на фоне церебросклероза... Это все так, но...
- Но - что?
- Не хочется спешить, Антон Трофимыч... А может, через некоторое время бред дезактуализируется? Может, после выписки она перестанет писать свои жалобы?
- Ин-те-рес-но, - медленно произнес Антон Трофимыч. - Оч-чень интересно... Я все более убеждаюсь, Валентин Петрович, что вас устраивает жизнь в комнате гостиничного типа. Что ж... так и запишем.
- Да нет же, нет! - воскликнул я. - Просто хочется, чтобы все было чисто... понимаете? Она ведь впервые попала в такую больницу. Ну, должны же мы, хотя бы ради формальности, провести ей курс лечения?.. Ведь правда же, Антон Трофимыч?
- На это есть лечащий врач, - сказал он сухо. - Не слишком ли вас волнует судьба старушки? Вы что, ей родственник?
- Н-нет...
- Если уж вы такой чувствительный - можете стать ее опекуном, - ехидно посоветовал он и бросил трубку.
После обеда я отправился в официальные инстанции утрясать насчет квартиры. Сперва зашел в горздрав, к председателю жилищно-бытовой комиссии. Забрал там свою папочку с заявлением и прочими ранее сданными бумагами. Потом заскочил в исполком, там мне посоветовали взять отношение (или как оно там будет называться?) из ЖЭКа - для пущей верности. Я и направился в ЖЭК. Заметил, что иду очень быстро, почти бегу. Жара. Рубашка мокрая. Да-а... Вот я и завелся, теперь не остановишь. А что? Все правильно. Куй железо, пока горячо.
С этой беготней я даже упарился. Надо передохнуть. Выйдя на площадь, присел на скамейку, отдышался, закурил. Огляделся.
В центре площади уже был выстроен бревенчатый острог - вероятно, точно такой, каким был зачат наш Кырск четыреста лет назад. Стены, башни... даже ветряная мельница красовалась рядом с крепостным частоколом. Очень красиво.
Я остановился, чтобы получше разглядеть сооружение - и вдруг почувствовал, что на меня кто-то с м о т р и т. Быстро оглянулся - нет, никого. То есть, никого знакомого и никого смотрящих.
Странное ощущение не исчезало. Смотрит кто-то, - и все. Смотрит кто-то, не отрываясь. Еще раз огляделся - нет, даже милиционер, стоящий возле бревенчатой стены, смотрел мимо.
Провожаемый чьим-то невидимым и неведомым взглядом, я торопливо ушел с площади.
ЖЭК - жилищно-эксплуатационная контора. Добро пожаловать.
За последние два-три года все кырские учреждения обновили свои интерьеры. Раньше десятилетиями обходились всяким барахлом, а нынче куда ни зайди - стены обшиты полированным деревом, на полу ковровые дорожки, всякие там зеленые уголки с камешками и живой травой... Вот и здесь, в этом самом ЖЭКе, не хуже, чем у прочих.
А кабинет начальника ЖЭКа - образец современного делового стиля. Просто, удобно, красиво. И сам начальник, точнее, начальница - очень хорошо смотрится на этом фоне. Нинель Петровна. Очень приятно. Моложавая обаятельная женщина, седая прядь в пышных волосах (не парик, ни в коем случае), лет сорок, не больше, безупречные манеры - вежливость, такт, терпимость. Платье очень скромное, с белым воротничком,, маникюр неяркий, ювелирных изделий почти не видно - одно лишь золотое колечко чуть мерцает на безымянном. Сразу видно - перспективная дама. Далеко пойдет. ЖЭК для нее - переходный этап. Слишком уж она элегантна для такой конторы.
- ...а я только что говорила с Антон Трофимычем насчет вас! Очень приятно познакомиться. Пожалуйста, присаживайтесь. У-у... - вдруг застонала она, и прижала ладонь к правой щеке. - Ах, черт, опять заныло...
- Что такое? - и я привстал с кресла. - Зубы?
- Угадали. Только что вырвала коренной... Я ведь ужасная трусиха. Боялась идти к зубному, тянула до последнего. Попросила, чтоб укол поставили, - так они мне сделали чуть ли не наркоз...
- Перестарались, - снисходительно сказал я. - Новокаин, вероятно.
- Не знаю. Голова, как пьяная.
- Так, может, мне в другой раз зайти?
- Да что вы! Сидите, сидите. Можете курить, если хотите.
- Спасибо, я не курю.
- Ну, а я закурю, с вашего позволения, - и криво улыбающаяся дама щелкнула ногтем по пачке "Явы" - выскочила сигарета, чиркнула газовая зажигалка. - Ходатайство от больничной администрации принесли? Не забыли.
- Принес.
- А свое заявление?
- Вот, пожалуйста.
- Так... прекрасно. С райисполкомом, значит, все уже согласовано?.. Кстати, сегодня к нам поступило еще одно групповое заявление от жильцов, от соседей Полины Ивановны. Жалуются, что она постоянно с ними конфликтует, всячески оскорбляет... ну, и тому подобное.
- А можно взглянуть?
- Пожалуйста. Ф-фу, опять в голову ударило...
- Это анестезия проходит. Что-то покрепче, чем новокаин.
Да, заявление. Восемнадцать подписей. "Просим незамедлительно принять какие-нибудь меры, ибо в противном случае проживание в одном подъезде с гражданкой такой-то становится чревато непредвиденными конфликтными ситуациями и юридическими последствиями..." Ловко закручено. Все правильно. Подписей - восемнадцать.
- Значит, с вашей стороны нет никаких возражений? - спросил я.