- С моей стороны? - и она музыкально рассмеялась. Чудесный бархатистый тембр. - С моей стороны вы найдете самого активного союзника. Вам просто повезло, Валентин...
- Петрович.
- Валентин Петрович, вам сказочно повезло. Будем откровенны, такие варианты дважды в жизни не выпадают. Так что не теряйте времени даром. Ну, а я - лицо отчасти заинтересованное... ведь Полина Ивановна - моя мать.
- Ах, вот оно что!.. - и я чуть не присвистнул.
- Да, да, это моя мама, - и Нинель Петровна печально вздохнула. - Знаю, знаю... заранее знаю все, что вы можете обо мне подумать.
- А что я могу, подумать? - растерялся я, потому что, ей-богу, ничего еще не успел подумать.
- Ну, как же, - и она, слегка волнуясь, притушила сигарету в керамической пепельнице. - Все это в воздухе летает... Еще бы - оплошная мелодрама: дочь хочет избавиться от матери! Ведь можно и так расценить мою позицию, не правда ли? С обывательской точки зрения - ведь можно и так?
Я пожал плечами.
- Стесняетесь, - усмехнулась она. - Все правильно, вы человек деликатный. Вижу, вижу - сомневаетесь... А вы меня поймите! Поймите, в каком я оказалась дурацком положении...
Я поежился - мне было неловко слушать ее излияния. Зачем она так - передо мной? Ах, да - укольчик рассасывается... наркотическая эйфория.
- Ведь я все перепробовала, - продолжала взволнованно Нинель Петровна. - И по-хорошему с ней, и по-плохому... Она же, мама моя, не простая бабка - она старая учительница, заслуженная... персональная пенсионерка!
- Да, я знаю, - быстро поддакнул я. - Полина Ивановна мне рассказывала. Она очень переживает...
- А разве я не переживаю? - воскликнула Нинель Петровна. - Еще как переживаю. Но что мне с ней делать? Что делать? Ведь нет никакой возможности дальше терпеть... нет сил выносить эту пытку. И потом - она меня элементарно компрометирует. Мне недавно предложили хорошее место, новую должность... говорить пока не буду, чтоб не сглазить. Так вот она, моя мама, написала и в райком, и в горком, и в газету, чтоб меня ни в коем случае не брали на эту работу! Вы представляете?
- Да-а, тяжелый случай, - посочувствовал я.
- И ведь это длится не первый год! Она меня мучает, терзает. Понимаете? Со мной жить не хочет, от любой моей помощи отказывается, соседям житья не дает - всех поучает, наставляет. Пишет на меня жалобы... выдвигает фантастические обвинения...
- А в чем она вас обвиняет?
- Во всем. Смешивает правду и вымысел, дает чудовищные толкования моим невинным поступкам. Обвиняет меня в измене идеалам.
- Каким идеалам? - не понял я.
- Ну, как же... - и она страдальчески скривила губы. - Идеалам добра, справедливости... и так далее. Ох, мама, бедная моя мама. Она живет в своем прошлом, в далекой своей юности. Ей все кажется, что сейчас не семьдесят восьмой - а восемнадцатый!.. И если я, допустим, имею личный автомобиль, для нее это означает подлую измену принципам революционного аскетизма. А если я купила себе пальто с норковым воротником - это, конечно же, символ буржуазного перерождения. А ведь нынче у любой технички, у любой уборщицы - норковый воротник.
- Может, не у любой, - осторожно (или неосторожно?) заметил я. - У моей жены, например, нету...
- Ну, это детали, - отмахнулась Нинель Петровна. - Уу-ух, опять заныло. Проклятые зубы... Так о чем я? Ну да... короче, ничто не помогало. Успокоить ее, мою маму, абсолютно невозможно. Ее надо лечить. Все пишет и пишет. А ведь может такого понаписать, что ай да ну!.. И вот - что с ней делать? Сама она в дом-интернат идти не хочет, вот и пришлось к Антон Трофимычу обращаться. Крайняя мера. Думаете, мне все это легко? Думаете, приятно?
- Конечно, неприятно, - согласился я. - А может, вам к себе ее взять?.. Хотя вы уже говорили...
- Что вы! Она видеть меня не хочет. И ведь не только меня одну обвиняет, она начинает обобщать! - и Нинель Петровна заговорила глуше. - Вы понимаете? Это уже не шутки... Я-то для нее лишь символ всеобщего зла... так сказать, персонификация, что ли... понимаете?
- Не очень, - заметил я неуверенно.
- Короче - другого выхода просто нет. Я давно убедилась - ее мне не переубедить. Но ведь как-то жить надо! Остается единственный выход, как это ни печально... Спасибо Антон Трофимычу - он подсказал мне этот вариант, - и тут она как-то странно улыбнулась, словно забыв на секунду о моем присутствии, я даже насторожился, но быстро сообразил, что обаятельная ее улыбка вызвана сокровенным воспоминанием о моем шефе...
После всех этих официальных визитов я решил сразу идти домой.
Я не пишу сейчас о том, что я думал после беседы с Нинель Петровной. Я не хочу писать о том, что я вообще думал о всей сложившейся ситуации.
Наши мысли ничего не значат. И ничего не стоят.
Только поступки имеют значение. Они - есть. А мысли - текут, иссякают, меняют русло... меняются, изменяются.
Даже эти вот мои раздраженные рассуждения - гроша не стоят. Да и в памяти нашей и чужой остаются одни лишь дела, поступки, жесты, позы, улыбки, гримасы, фразы... А то, что струилось в моем или чьем-то сознании, - пусть даже было это совсем недавно, пусть это было лишь пять минут назад, - но это прошло и забылось. Поэтому я считаю абсолютно излишним и ложным натужно пытаться восстановить свои недавние мысли. Не надо ничего этого. Ведь обязательно же совру. Или запутаюсь.
Если уж я не могу разобраться в путанице собственных, мотивов, как мне проникнуть в чужие замыслы? Да и зачем? Какая для меня разница - искренне ли переживает Нинель Петровна о судьбе больной матери или просто хочет избавиться от нее? Ведь в принципе это ничего не меняет. И не все ли мне равно - с какой целью так расстарался Антон Трофимыч? Уж, конечно, не ради меня... но ведь и его можно понять по-разному. Либо он просто угождает своей "даме", либо хочет меня купить этим благодеянием... я ведь буду теперь вечно ему обязан! Теперь - по его расчетам - мне "совесть не позволит" когда-либо что-либо против него вякнуть. Может, и так. А скорее всего, тут все смешано... ну, конечно же! Как всегда, как обычно...
Но мне-то какое до всего этого дело?
Почему я-то терзаюсь?
Разве на меня падает тень от чужих, пусть даже коварных, замыслов? Ведь сам-то я не плету никаких интриг. Я нуждаюсь в квартире - мне ее предлагают. Так в чем же дело?
Почему я так неспокоен?
Я никого не предал, не обманул. Ситуация абсолютно проста. Чужие соображения меня не касаются.
Ведь все так просто! Так просто...
...Простившись с начальницей ЖЭКа и поблагодарив ее за содействие, я вышел на душную улицу. В кабинете было немного легче дышать. А здесь - предгрозовая, что ли, духота, зной.
И вот я опять иду но центральной площади, приближаясь к своему дому, и встречаю стоящих возле сказочного городка своих близких: маму, Люсю и Надю.
Я здороваюсь с ними, рассказываю о результатах прошедшего дня, узнаю, что нет никаких новостей о пропавшем брате, высказываю свои ничтожные соображения... и вдруг снова чувствую: кто-то смотрит на меня.
Оглядываюсь - никого.
- Что ты вертишься? - опрашивает Люся.
- Да так... показалось.
Не все ли равно, о чем я подумал?
- А мне кажется, - заявляет вдруг мама, - что Сашка просто убежал.
- Как это - убежал? - изумляется Надя.
- А вот так, - настаивает мама, не глядя ни на нее, ни на кого из нас, а глядя на бревенчатую стену крепости. - Я почему-то уверена - он просто сбежал. Материнское чутье подсказывает... и потом - я всегда ждала чего-нибудь такого...
- Чего? - не поняла Надя.
А я - молчу.
- Мне всегда казалось, что Сашка может сбежать... - и мама уходит в сторону. То есть, буквально уходит - в сторону своего дома. Мы все живем рядом.
- Постойте! - кричит ей вслед Надя. - Екатерина Семеновна! Что вы такое сказали? Как он мог сбежать? От меня?! Объясните, пожалуйста!
Но мама уходит, уходит... ушла.
Надежда смотрит на Люсю, на меня - и требует ответа.
Но я ничего не могу сказать. И ничего не могу сделать. А что я думаю?.. Господи боже мой!.. не все ли равно, что я думаю?
Вспоминается всякая чепуха. Вот сейчас, например, я зачем-то вспомнил, как когда-то впервые встретил Надежду, познакомился с ней, влюбился... да, да! - все было именно так.
Жаркий июльский полдень, дом отдыха, волейбольная площадка, трое на трое, и главная соперница по ту сторону сетки - юная Надя, наяда, хохочущая, скачущая, загорелая, в белых шортах, сверкающая карими глазами. Ах, резкая подача! Удар! Еще удар!
Я отдыхал по путевке, а Надя жила на исполкомовской даче, рядом с домом отдыха. Вместе с мамочкой и папочкой, которые приезжали и уезжали в казенном автомобиле с казенным шофером. Познакомившись с Надей, я стал бывать у нее дома, в семье "ответственного работника", в атмосфере комфорта и благополучия. Моя влюбленность вскоре, пошла на спад - слишком уж Надя была жизнерадостна, слишком активна, самоуверенна. Она слишком легко относилась ко всему, и ко мне тоже. Меня это, естественно, раздражало. Сам я никогда не бываю в чем-либо твердо убежден, и чужая самоуверенность меня просто бесит.
Когда я решил, наконец, отказаться от Нади и перестал являться к ним в дом - она не поверила. Она думала, что я ее "испытываю", "проверяю". Но время шло - а я не появлялся. Тогда она сама пришла к нам, в нашу коммунальную квартиру (в те годы мы жили втроем в одной комнате - я, мама и Саша). Надя пришла, чтобы объясниться со мной, а встретилась с братом. Меня не было дома. Представляю, какая она была эффектная! В мини-юбке, загорелая... Саша потом рассказывал, что она, конечно же, сразу сообразила, что он - не я, но все равно наше сходство показалось ей таким поразительным и невероятным, что она вдруг стала смеяться, и смеялась так долго, безостановочно, что Саша даже испугался, - уж не истерика ли это? А это и была типичная истерика. Но Надя ему, вроде бы, заявила потом, когда приступ веселья закончился, что подобное зеркальное сходство не может не быть смешным. Она долго еще не могла успокоиться, все смеялась. А Саша ее успокаивал - поднес стакан с водой, что-то бормотал. Представляю картину. "Я в нее влюбился с первого взгляда", - смущенно признался он мне чуть позже, когда захотел с моей помощью выяснить, имеет ли он "моральное право"?..
Я сказал: пожалуйста, ради бога.
И я не кривил душой. Я не хотел любить Надежду. Любовь еще тлела во мне, потрескивала догорающими угольками, но я не хотел. Я изо всех сил старался ее разлюбить. Надя пыталась (не очень долго) меня обуздать, приручить, вернуть, - но я категорически не желал оставаться в ее подчинении. Тут обнаружился следующий парадокс: если в официальной, казенной жизни, на службе я никогда не стремился быть лидером, руководителем, то в семье, в быту, в личной жизни - я терпеть не могу, чтобы мной командовали, распоряжались. Поэтому мой краткий летний роман с экзальтированной волейболисткой не имел никаких перспектив. Мне нужна была простая тихая девушка, которая любила бы меня спокойно и ровно, без романтических эксцессов. А если уж совсем честно, без лукавства: мне нужна была скромная девушка, которая бы п о д ч и н и л а с ь мне с самого начала. И я такую нашел, хоть и не сразу.
А Надежда... ну ее к черту. Она до сих пор меня раздражает. Ведь мы вынуждены встречаться, разговаривать, - а зачем мне такая родственница? Вся эта история, весь этот затейливый сюжет, вся эта любовная путаница с братьями-близнецами, - все это имеет какой-то комический, фарсовый даже, оттенок. И меня это злит. Я до сих пор не успокоился. Я и сейчас не могу относиться к Надежде просто, бесстрастно - я слишком злопамятен. Тем более теперь, когда потерялся Саша, - я не могу не обвинять в этом именно ее. Я убежден, что она истерзала его инфантильную душу, выжала его, как лимон. Я в этом не сомневаюсь.
...а иногда по ночам, в полусне обнимая прильнувшую жену, я внезапно, против собственной воли, представляю, что рядом со мной - Надежда. Я этого не хочу, не желаю, проклинаю ночное наваждение, но даже сжав веки, продолжаю видеть во мраке бледное лицо чужой женщины, ослепительный карий блеск ее расширенных глаз, ее смеющийся рот... будь ты проклята!
А жена, обманутая моей страстью, адресованной совсем не ей, радостно что-то бормочет, прижимается крепче. "Прости меня, прости, - шепчу я и чуть не плачу от жалости к ней, - прости, пожалуйста..." - "За что? - удивляется она. - Мне так хорошо с тобой... За что - простить?"
Я знаю за что.
Наваждение, наконец, рассеивается, тает.
Сгинь, сатана. Сгинь, сгинь, сгинь, сгинь, сгинь, сгинь.
Полина Ивановна расплакалась, схватила мою руку, забормотала, глотая слова:
- Аркаша, сыночек, спаси меня! Они тут все сговорились!
Испуганно оглянулась, зашептала:
- Она их всех подкупила!.. Всех до одного, и врачей, и сестер, и санитаров...
- Да что вы, Полина Ивановна!
- Тихо, не оглядывайся... они тут все заодно. Надели белые халаты - и думают, я их не разгадаю. Одна шайка!..
- Успокойтесь, Полина Ивановна, успокойтесь. Ведь я - с вами, я не позволю ничего плохого. Кто желает вам зла?
- Моя дочь, эта скрытая контра, она их всех подкупила. Она хочет избавиться от меня. Аркаша!.. ты мне не веришь?
- Успокойтесь, пожалуйста.
- Да что ты все успокаиваешь?.. Я чувствую - скоро умру. Они подсыпают мне в пищу отраву... медленный яд. Сегодня я вообще ничего не ела, и не буду есть... Лучше с голоду помереть, чем от их отравы. Ставят какие-то уколы - зачем? Травят меня, травят... Аркаша, голубчик!., ты был моим любимым учеником... спаси меня, мальчик!
- Успокойтесь, ради бога. Никто не собирается вас травить. Никто. Скоро вас переведут в дом-интернат, там хорошо, чисто, уютно, цветной телевизор, у вас там будет отдельная комната...
- У меня есть своя квартира! - закричала она. - У меня квартира, зачем мне в дом-интернат? Аркаша - что ты говоришь?! Аркаша... - и она вдруг замолчала, с ужасом уставилась на меня. - Аркаша... мальчик... неужели - и ты?
- Что? - прошептал я. - О чем вы?
Она продолжала смотреть на меня со страхом, посиневшие губы ее что-то невнятно шептали.
- Полина Ивановна, что с вами?
- Аркаша, они и тебя... купили... - произнесла она с тоскливой убежденностью. - Ты тоже - против меня... я только сейчас поняла... по твоим глазам поняла... Почему ты избегаешь смотреть на меня?
- Нет, - сказал я и покачал годовой, - нет, нет, нет. Я вас не обманываю. Я хочу, чтоб все было хорошо...
- Аркаша, не лги, - сказала она неожиданно строгим тоном старой учительницы. - Чем они тебя купили?.. А-а... все ясно... Ты хочешь получить мою квартиру? Да, конечно... и как я сразу не догадалась...
О, боже!.. Ледяная гора стыда обрушилась на меня.
Что сказать? Что? Как ответить?
Я заметался в тесной клетке собственного позора.
- Постойте, успокойтесь хоть на минутку, - и я присел на ее кровать, рядом с ней, взял ее за руку. - Постарайтесь спокойно выслушать! - и поверьте мне. Я вас не обманываю... Хотите, я буду всегда с вами? Всегда - возле вас? Хотите?
Идиот, что ты бормочешь?.. Зачем?! Остановись! Замолчи!
Она не отвечала, слушала, смотрела на меня боязливо, вздрагивала.
- Полина Ивановна!.. - воскликнул я, сам не зная, зачем говорю все это и чувствуя, что очень скоро пожалею о своих словах. - Полина Ивановна, милая!.. Зачем вы сами себя мучаете? Никто вам зла не желает - клянусь!
- Не верю, - прошептала она.
- Поверьте хотя бы мне, - и я словно в омут кинулся, подталкиваемый жгучим стыдом и сочувствием: - Ну, хотите - я буду жить с вами? Хотите?
- Как это? - не поняла она. - Ведь у тебя своя семья?.. Ты меня все-таки хочешь обмануть, Аркаша?
- Да нет же! Нет! Я хочу сделать, как лучше... чтобы всем было хорошо... чтобы всем!.. только с вашего согласия, разумеется. Можно - знаете, что? - оформить опекунство, и тогда вас оставят в покое. Понимаете? Я стану вашим официальным опекуном, буду защищать ваши интересы - и никто вас пальцем не тронет!
Она молчала, вглядываясь в мое лицо. В палате было светло, но она все вглядывалась, вглядывалась... как в полумраке.
Я ей не лгал. К сожалению, я был искренен в ту минуту. Но та м и н у т а длилась недолго.
- Аркаша... ты меня... не обидишь?
- Да нет же! Вы ничего не потеряете. Вернетесь в свою квартиру, будете жить свободно... понимаете? И я буду рядом... я не буду вам мешать, но я буду рядом. А иначе вас обязательно загонят в дом инвалидов... обязательно!
- Ты так думаешь?
- Это уже решено. Имеется путевка на ваше имя. Но ведь вы туда не хотите?
- Нет, нет! Я хочу домой!
- Так соглашайтесь на мое предложение. Чего вы боитесь?
- Хорошо... я подумаю... - плачущим голосом сказала она. - Только вот что, Аркашенька... если обманешь - бог тебя обязательно накажет... так и знай.
- Бог? - удивился я. - Разве вы верите в бога, Полина Ивановна?
Когда я оказал о своем решении главному врачу, тот рассмеялся - подумал, что я шучу.
- Да нет, я серьезно, Антон Трофимыч. Оформлю опекунство, будем жить вместе...
- Да вы что? - и он уставился на меня, как на безумца. - Вы, случайно, не заболели? А то, может, вас рядом положить, в одну палату?
- Не понимаю, что я такого сказал...
- Постойте, постойте. Вы, я смотрю, всерьез решили?
Он тоже в г л я д ы в а л с я в меня, он тоже не мог меня разглядеть, - но от его взгляда мой стыд исчез, заменился страхом. Мне стало страшно, и я сам засомневался в серьезности своего недавнего решения.
- А что тут удивительного? - пробормотал я. - Жалко ведь, загонять старушку в дом инвалидов... вот и будем вместе.
- Вместе - с сумасшедшей? Как вы сказали - жалко? Я не ослышался? Вам ее жалко?
- Вы же сами намекали в прошлый раз...
- Я - намекал? Я мог пошутить. Кто бы подумал, что вы примете это всерьез... Не-ет, дорогой Валентин Петрович, тут вы что-то перемудрили. Или вы слишком хитрый, или - не знаю, что... Боюсь сказать.
- Да что тут такого особенного? - воскликнул я, взвинчивая сам себя. - Ну, буду опекуном... ну и что? И мне хорошо, и старушке лучше, чем в богадельне киснуть. А потом можно будет обмен сделать: ее двухкомнатную и мою гостиничного типа - на одну трехкомнатную.
- Да вы фантазер, - усмехнулся Антон Трофимыч. - Сочинитель. Богатое у вас воображение. Я бы сказал - разнузданное воображение. Только смотрите - не переиграйте... Мне, например, ваша затея совсем не нравится. И другим не понравится. Имейте это в виду.