Глядя на крупное загорелое лицо Антона Трофимыча (когда он успевает загореть? Такой деловой, занятой человек... ах, да: на даче, конечно), навею его могучую широкоплечую фигуру, особенно глядя на его огромные руки, широкие кисти, толстые пальцы плотника, - я вдруг подумал, что он, вероятно, давным-давно уж забыл ту конфузную историю с выпитой казенной водкой... ну, конечно же, забыл, разумеется. Зачем он будет долгие годы помнить всякие мелочи и пустяки? Это я - помню. Я - злопамятный и злорадный. Нехороший я человек. А он, мой начальник и благодетель, - он старается ради меня, он не помнит мелких обид и унижений, он просто хочет помочь своему подчиненному.
Мне стало стыдно. Перед ним.
- Вы знаете - я решил отказаться от своей глупой затеи, - сказал я, улыбаясь почти угодливо. - Ну, насчет опекунства... зачем мне эта морока? Пусть будет все так, как мы с вами решили с самого начала. Я готов хоть сегодня переезжать...
- Уже поздно, - сказал Антон Трофимыч, тихонько барабаня толстыми пальцами по столу. - Опоздали, дорогой товарищ.
- То есть как? - растерялся я.
- А вот так, - и он спокойно посмотрел в мои перепуганные глаза. - Перестарались, Валентин Петрович... перемудрили. Я предупреждал. Сами виноваты - упустили такой вариант.
У меня перехватило дыхание.
- Но вы обещали!..
- Обещал. И вы сами виноваты, что я вынужден отказать.
- Как же так?.. Ничего не понимаю.
- Слишком вы неустойчивый элемент, - и главный врач снисходительно улыбнулся. - С вами еще влипнешь в какую-нибудь неприятность.
- Но квартира!.. Ведь старушка лежит у нас?
- У нас, у нас. Не у вас. Не в вашем отделении, слава богу. У нее свой лечащий врач.
- Значит, ее не будут помещать в дом инвалидов?
- Будут, почему же.
- А квартира?
- В квартиру вселяется Семен Семеныч. Завтра переезжает. Дело решенное, местком утвердил...
- Как - утвердил? Когда?
- Да, вот, недавно, - и он посмотрел на часы. - Только что. Все сделано по правилам. Семен Семеныч живет в коммунальной квартире, семья - три человека, так что...
- Но как так, как можно?! Вы шутите, Антон Трофимыч?..
Я чуть не плакал.
- Нисколько не шучу. Я в делах никогда не шучу. Это вы - шутник. У вас то одно, то другое... семь пятниц на неделе. Затеяли дурацкую возню с опекунством!..
- Так я же себя предложил... опекуном-то! Себя - не кого-то! Кому от этого могло быть хуже?
- А вы не подумали, в какое положение ставите Нинель Петровну? При живой-то дочери появляется посторонний человек - и предлагает опекунство! Ах, какой рыцарь! Вы меня извините, Валентин Петрович, но это даже... оскорбительно. Допустить такую бестактность! Когда Нинель Петровна узнала о вашей выдумке, она просто... да ну, что с вами разговаривать? Не поймете. Вроде бы интеллигентный человек, а ведете себя как... дурачок какой-то. С вами, ей-богу, связываться опасно... Короче - все.
- Постойте, постойте! - вскочил я, обезумев от унижения. - Как это - все? Далеко не все... Разве можно играть со мной так жестоко? А мое заявление? А ваше ходатайство с тремя подписями и двумя печатями? Официальные документы!..
- Эти документы аннулированы.
- Что, что? Вы обещали передать их в исполком!
- Да хватит вам, Валентин Петрович. Чего уж теперь - после драки кулаками махать?.. Я был просто вынужден уничтожить эти о ш и б о ч н ы е бумажки.
- Не может быть... - прошептал я. - Так нельзя... вы надо мной просто издеваетесь...
- Да нет же, - терпеливо сказал он, поглаживая правой ладонью левую руку. - Опять вы мудрите. Сколько можно объяснять? Вы сами во всем виноваты... В таких делах мудрить нельзя, запрещается. Надо было просто - хвататься обеими руками за предложенную квартиру и радоваться.
- И сказать спасибо, - добавил я.
- Разумеется, - кивнул он без улыбки. - А ваша вечная ирония абсолютно неуместна. Разве это так унизительно - сказать спасибо?
- Ладно... вы правы. Скажите мне номер ее телефона! - вдруг попросил я. - Хочу сам ей позвонить, прямо сказать.
- Чей номер?
- Нинель Петровны.
- Это еще зачем? - нахмурился он. - Что вы еще такое придумали?.. Впрочем, пожалуйста. Только - без глупостей. Она ведь вам ничего не обещала. И не могла обещать. Ясно? Она тут вообще ни при чем.
Я молча кивнул.
И он сказал мне номер.
Я позвонил.
- Да, я слушаю, - обласкал мое ухо мелодичный голос.
- Нинель Петровна, это я! - закричал я в трубку. - Насчет квартиры вашей мамы!
- Тише, тише, - прошипел Антон Трофимыч. - Чего ты орешь? Идиот.
- Добрый день, Валентин Петрович, - пропела Нинель Петровна. - Рада вас слышать. Чем могу быть полезна?
- Нинель Петровна, мои документы не у вас?
- Какие документы, Валентин Петрович?
- Ну, как же! Насчет квартиры вашей мамы! Мое заявление, ходатайство администрации... у вас, да? Я ведь вам отдавал. Вы хотели передать в исполком...
- Ах, это. Так вы меня не совсем верно в тот раз поняли, Валентин Петрович. Ведь мы же с вами договорились, что я передам все бумаги Антон Трофимычу, а уж он - как официальное лицо - завезет все в исполком. Самой мне туда являться было бы более чем странно... не так ли? Кстати, Валентин Петрович, документы ваши были не совсем правильно оформлены...
- А что такое?
- Ну, видите ли... в заявлении вы должны были указать все данные о своей жене - где она работает и так далее. И адрес! Вы адрес свой не указали.
- Так я могу исправить! Долго ли?..
- А в ходатайстве Антон Трофимыч неправильно сформулировал... я уже не помню - что. И подписи - не в том порядке. В исполкоме к такой "мелочи" могут придраться. На первом месте надо подпись главного врача, а у вас там была подпись председателя месткома...
- Нинель Петровна! Вы ошибаетесь - там именно подпись главного врача была на первом месте... я помню прекрасно!
- Ну, что вы, Валентин Петрович, память у меня, слава богу, хорошая, - и колокольчиком серебряным рассмеялась, но тут же вновь стала серьезной. - Впрочем, я - человек маленький. Все исполком решает. Я же Антон Трофимычу звонила об этом деле - он разберется. Обратитесь к нему.
- Нинель Петровна! Подождите!
- А разве Антон Трофимыча нет на работе? - вдруг спросила она. - Откуда вы сейчас звоните?
- Да здесь он, рядом... я из его кабинета.
- Так зачем вы ко мне обращаетесь? - нараспев удивилась она. - С ним все и решайте. До свиданья, Валентин Петрович.
Вот и все. До свиданья, Нинель Петровна. До свиданья, Полина Ивановна. До свиданья, Антон Трофимыч.
- До свиданья, Валентин Петрович. Уж не обессудьте. Не надо печалиться - вся жизнь впереди.
Серый юмор.
На центральной площади - толпа.
Обещанный и долгожданный праздник в разгаре. Нечто вроде ярмарки - ларьки с пивом и квасом, раскрасневшиеся мужчины и женщины, яркие рубашки и платья, на дощатой эстраде играет оркестр, шутит конферансье, сменяются номера самодеятельности. На башнях деревянной крепости развеваются флаги и вымпелы. Ветряная мельница вертится вовсю, но ничего не мелет. Мы гуляем средь шума и гама - я, Люся, Катюша и Надя с Никитой. Дети счастливы, взрослые несчастны. Никаких новостей.
И вдруг я снова (в который уж раз!) чувствую на себе пристальный посторонний взгляд, оглянулся: ничего, никого... но я же чувствую! Кто-то смотрит на меня...
Кому я нужен? Кто на меня смотрит?
Но я же чувствую...
- Постойте, - говорю своим спутникам. - Подождите, я сейчас.
- Куда ты? - пугается жена. - Что опять случилось?
- Ничего, все в порядке. Просто мне надо заскочить на минутку домой. Вы гуляйте, гуляйте. Я скоро вернусь!
И я убегаю.
Но иду не к себе, а во двор того дома, где живет Надежда. Туда, где жил мой брат.
Я вбегаю в подъезд, быстро поднимаюсь по лестнице на пятый этаж, потом выше - на чердак. Дверь заперта изнутри. Я толкаю, толкаю сильнее, рывком - и срываю крючок.
Вхожу, оглядываюсь по сторонам.
Пыльно, сумрачно. Приглядываюсь, вижу слева, у распахнутого чердачного окна, - брата Сашу. Он сидит на пустом фанерном ящике, смотрит на меня вполоборота.
Грязный, небритый, худой. Бич. В некогда белой сорочке.
- Я так и понял, что ты сюда пожалуешь, - сказал он с улыбкой.
В руках его что-то блеснуло.
Театральный бинокль. Старинный. Перламутровый.
- Ты видел, как я бежал через площадь? - и я подошел ближе.
- Ну, конечно. А вот как ты м е н я разглядел?
- Догадался... Угадал.
Саша тихо рассмеялся. Не вставая с ящика, протянул мне руку.
- Ну, здравствуй, братишка, - сказал он без страха и без восторга. - Присаживайся рядом. Возьми ящик, здесь их много.
- Слушай - пошли отсюда, - решительно сказал я.
- Нет.
- Почему?
- Нет - и все.
- Может, все-таки объяснишь, почему ты внезапно...
- Ничего объяснять я не буду, - перебил Саша и поморщился. - Не надо говорить со мной так...
- Как - так?
- А вот так... Не надо, Валька, ей-богу. И он посмотрел на меня.
А я посмотрел на него.
Он был прост и ясен, и взгляд его глаз, таких же серых, как у меня, был чист и прозрачен. А я - не смог выдержать его взгляда. Трудно долго смотреть на брата-близнеца... словно смотришь в зеркало и не можешь узнать самого себя. Стыдно и неловко.
- Ладно, - сказал я, садясь на ящик возле окна, - шут с тобой... не буду расспрашивать и упрашивать. Не так уж ты, кстати, загадочен, как хочешь казаться...
- Я никем не хочу к а з а т ь с я, - быстро возразил Саша, - Просто я не могу так больше ж и т ь.
- А я тебя сразу раскусил, - сказал я сердито. - Элементарно сбежал от жены... смылся!.. Очень романтично!
- Ты что, хочешь со мной поссориться? - удивился Саша.
- Нет... но я устал от вранья! - воскликнул я. - Брат, я боюсь, что и ты меня обманываешь...
- Никого я не обманываю, - снова поморщился Саша. - Знаешь, Валька... с тобой так тяжело разговаривать. Лучше молчи. Хочешь посмотреть в бинокль?
- Зачем? - пожал я плечами. - Что я там не видел?
- А ты посмотри, - и он подал мне перламутровый театральный бинокль.
Я взял бинокль, приложил к глазам, подкрутил винт - и увидел развевающийся флаг-вымпел с цифрой "400" на шпиле деревянной бутафорской башни, а на башенной обзорной площадке я увидел городское начальство, левее - телеоператоров с их аппаратурой, правее - бревенчатый частокол, а за ним - пеструю группу актеров в старинных кафтанах, с огромными алебардами и пиками, левее, правее, вверх, вниз, и вот наконец в толпе я увидел свою жену... и Катюшу... и Надю с сыном. Дети прыгали от радости - они смотрели на дрессированного медведя, которого демонстрировал публике кучерявый мужчина в красной рубахе. Надя равнодушно поглядывала по сторонам, красивая и несчастная, и ее несчастье только украшало ее, и она это прекрасно понимала. А Люся была растеряна и одинока, она высматривала в толпе меня, а меня все не было, и казалось, что она вот-вот заплачет... и чем больше я вглядывался в ее привычно-невзрачное бледное личико, тем сильнее сердце мое сжималось от жалости. Но моя же собственная жалость меня и разозлила.
- Ну и что? - сказал я, возвращая брату бинокль. - Значит, с утра до вечера сидишь здесь и разглядываешь лица прохожих?
- Прохожие меня не интересуют.
- А кто тебя интересует? Кто? Убежал от жены и сына - так и убегал бы совсем! Зачем же прятаться здесь, в том же доме, на чердаке? Зачем?! Уезжал бы подальше!
- Я не хочу подальше, - прошептал брат. - Я хочу, чтоб рядом... чтоб одному - но рядом с ними... понимаешь?
- Нет, не понимаю, - сказал я раздраженно. - Уж бежать, так бежать без оглядки!
- Зачем ты сердишься? - почти ласково сказал Саша. - Я поступил по-своему... как мог. С ними жить я не могу, невыносимо... но и без них не могу!.. понимаешь?
- И долго ты собираешься тут отсиживаться? - усмехнулся я. - Так и будешь - любоваться на свою Наденьку из чердачного окошка в театральный бинокль?
- Так и буду, - сказал он, вздыхая. - А что же делать? Мне главное - чтоб рядом... чтобы видеть, и все... а больше мне ничего не надо.
Мы долго сидели молча. То есть, это я молчал, а Саша все смотрел и смотрел в бинокль - и улыбался, и. что-то неслышно бормотал.
РАКОВ И РАКИТИН
8.30-8.50
Ракитин исправно служил в не все ли равно какой конторе. Бетонный козырек над подъездом, на двери большая черная таблица с золотыми буквами, просторный вестибюль, кресла, коридор, устланный темно-зеленой ковровой дорожкой, кабинеты, кабинеты, кабинеты, приемная, секретарша, слева кабинет начальника, а справа, в маленькой сыроватой комнате, - Ракитин.
Раннее утро, начало рабочего дня. Ракитин любил именно эти первые минуты - никто не шумит, не стучит в дверь, телефоны пока молчат. За окном синее июльское небо. Ага, распахнем окно. Воздух свежий, без парной дневной духоты, голова ясная.
Можно успеть написать одну-две странички. Вполне достаточно, больше не надо. А в конце рабочего дня - еще две-три странички, и все. Дневная норма. Да, да, представьте - Ракитин пишет... пишет р о м а н, прямо в конторе, за своим (точнее, казенным) рабочим столом... да, да, в рабочее время. Ну, а что делать? Если нет другой возможности, если больше негде и некогда - что ж делать, скажите?
Роман называется "Судьба Ракетова". Ракетов - герой романа. Не надо путать с самим Ракитиным. Ракитин - автор.
Вот и сейчас он сидит неподвижно над чистым листом бумаги. Сутулый, худой, светловолосый. На макушке топорщится непокорный хохолок. Чуть шевелятся губы, хмурится лоб, голубые глаза слепо смотрят вниз, на бумагу, потом - в окно. Так проходит минута, вторая. Ракитин грызет ногти (привычка, оставшаяся с детства), что-то глухо мычит... и, наконец, начинает - продолжает! - писать:
"...но именно в этот, вроде бы долгожданный, а если уж честно, нежданный, сюрпризный момент, именно в этот миг, когда горбатенький редактор завершил свой взволнованный панегирик и торжественно подытожил: "Поздравляю, товарищ Ракетов, вы написали очень добротную вещь", - и крепко пожал мою руку своей дряблой ладонью, - именно в этот победный и выстраданный момент я вдруг ощутил в душе леденящий сквозняк апатии. И вместо радости я испытал стыдное чувство неловкости, мне даже захотелось вдруг извиниться перед редактором. Но я вынужден был притвориться счастливым. Мне было все равно. Но ведь как-то же надо ответить, нельзя ведь неблагодарно молчать с тупым видом, надо хоть что-то произнести, хоть шевельнуться, хоть жестом каким-то отреагировать. Я улыбнулся, как манекен, заторможенно поднял руку и зачем-то стряхнул густой налет перхоти с редакторского плеча, "Что?" - удивился редактор и поднял брови.
- Вы, по-моему, преувеличиваете... - пробормотал я деревянными губами, еле шевеля резиновым языком. Редактор что-то заговорил торопливо и страстно, но я не вникал в его речь, я все глубже и глубже погружался в холодную пучину безразличия.
- Вас ждет большое будущее, - внушал мне горбатенький прорицатель, но его слова отскакивали от меня, как мячики.
Пусть бьют барабаны, звенят триумфально литавры, пусть бурные аплодисменты перерастают в оглушительную овацию - я останусь спокоен, спокоен, совершенно спокоен, прохладен, бестрепетен, невозмутим..."
Дверь приоткрылась - заглянула секретарша.
- Сводка еще не готова? - спросила она.
- Что? - вздрогнул Ракитин.
- Сводка, сводка.
- Пишу, как видите. Минут через двадцать сам занесу.
Сводка была заготовлена им еще вчера.
9.00-10.30
Заместитель заведующего Кырским городским отделом здравоохранения Евгений Петрович Раков никак не мог успокоиться. Он оказался в дурацком и даже унизительном положении. Проще говоря, его обвели вокруг пальца, как школьника. Полгода назад, когда он дал согласие занять этот пост, ему более чем прозрачно намекнули, что заведующий горздравотделом Драшкин в августе уходит на пенсию - и, соответственно, с этого момента он, Раков, займет освободившееся кресло. Гарантия была железная, хотя, разумеется, письменных обязательств никто не давал. И странно было бы требовать каких-то обязательств - разговор шел между солидными людьми. Если б не перспектива стать заведующим горздравотделом, Раков ни за что не ушел бы с прежней работы - он был главным врачом крупного больнично-поликлинического объединения, привык чувствовать себя полновластным хозяином и зарабатывал побольше, чем сейчас, будучи заместителем Драшкина. Да, засиживаться в новом кабинете он вовсе не собирается. Каждому это было ясно.
И вот сегодня Драшкин, как говорится, вылил на него ушат ледяной воды.
Утром Раков зашел к нему, чтобы поздравить старика с днем рождения и вручить скромный подарок - рыболовный набор: спиннинг, блесны, прочие снасти.
- Ох, голубчик, спасибо!.. - Драшкин чуть не прослезился от радости. - Вот это подарок! Вот это сюрприз! Рыбная ловля - мое хобби... и как вы пронюхали?
- Слухом земля полнится, - притворно-скромно ответил Раков, приглаживая непокорный хохолок на макушке, и рассмеялся: - Про ваше хобби весь город знает!
- Охо-хо, - Драшкин прикинулся дряхлым старичком. - Старость не радость. Шестьдесят лет - финиш... Вам, простите, сколько?
- Тридцать пять.
- Счастливчик... Где моя молодость? Где мои русые кудри?
- Ничего, вы еще молодцом, - лицемерно ободрил его Раков. - Вам не дашь больше пятидесяти... честное слово.
Драшкин засмеялся - и погрозил пальцем. А глаза серьезные, прищуренные. Он был маленький, Драшкин, Коротконогий, крупноголовый, с седым венчиком вокруг лысого загорелого черепа.
- Ну, а подарок мой вам теперь пригодится особенно... - продолжил Раков.
- То есть? - не понял Драшкин.
- Я о свободном времени говорю... на рыбалку ходить будете чаще, хоть каждый день.
- Почему же - чаще?
Раков смутился.
- Ну, как же... законный отдых, так сказать. Я ведь помню - сами говорили, что ждете не дождетесь ухода на пенсию...
- А-а, вот вы о чем, - улыбнулся Драшкин. - Да, мечтал давно... мечты, мечты. Однако, дорогой Евгений Петрович, суровая жизнь диктует другое.
- Что вы имеете в виду? - Раков замер от недоброго предчувствия.
- Да вот, насчет пенсии... Передумал я пока уходить. Чувство долга, голубчик, чувство долга.
- Как же так... - Раков с трудом подбирал слова. - Может, я неверно понял?
- А что такое?
- Ну как же... как же... - Раков откашлялся. - Ей-богу, неловко напоминать... Разве забыли - когда я давал согласие на переход в горздравотдел, мне гарантировали ваше место...
- Так оно и будет! - воскликнул Драшкин. - Все так и будет, в самой ближайшей перспективе. Только пока я на пенсию не спешу... вы уж меня простите, старика. Чувство долга. Есть еще порох в пороховницах!
Раков вспомнил фразу из какого-то романа: "Он стоял, как оплеванный..." Да, именно так.
- В таком случае - извините... - произнес он растерянно. - Только все это более чем странно. Вы же сами намекали!..