Доктор брал с тарелки, одну за другой, пустые ампулы последней инъекции, осматривал их на свет, читая полупрозрачные буковки на стекле, потом поставил тарелку на место.
- Это вы сами делали? Ну что же, все очень правильно. Мы бы тоже не смогли сделать ничего лучшего.
Потом они с Олегом ушли в столовую, что-то там надо было спрашивать, отвечать и записывать, а Нина стояла, тупо стараясь понять, что же изменилось теперь в ее жизни, в ней самой и что с ней будет дальше, и ничего не могла себе представить. Для доктора зажгли лампочку у постели, и теперь яркий свет падал на руки, спокойно лежавшие поверх одеяла. Никому теперь не нужные, старые руки. Как будто в свободных, чуть просторных перчатках из очень тонкой кожицы, испещренной тонкими мелкими морщинками.
Глубокую царапину, разорвавшую кожу, теперь уже не нужно было смазывать йодом. Несколько минут назад еще нужно было, а теперь вот нет. Она не могла оторвать глаз от этой царапины на матовой руке отца, возникшей, когда он последним усилием тянулся и не достал до стаканчика с лекарством, которое все равно не помогло бы.
- Калганов… Алексей… да, Алексеевич… - четко выговаривая по слогам, диктовал за дверью в столовой Олег.
Но ведь нет уже никакого Алексея Алексеевича Калганова, нет Алексея. Нет мальчишки Алешки, нет карапуза Леки… Зачем же еще эта глубокая, больная царапина на этой руке? Жалость к отцу была слишком велика и сложна, чтоб она могла ее сейчас объять и чувствовать. Ей сейчас было нестерпимо горько и жалко видеть только руку.
В продолжение всего времени, пока самого Алексейсеича уже не существовало, но все же в квартире еще оставалось и занимало место на его постели тело, которое нужно оттуда убрать, все были заняты хлопотами, оказавшимися вовсе не такими простыми, - все взял в свои руки Хохлов. Он звонил на работу, где Алексейсеича за слишком уж долгое время болезни уже подзабыли, но сейчас же вспомнили и помогли насчет похоронного автобуса, соорудили некролог - по чину Алексейсеича не в большую газету и даже не в вечернюю, а в стенгазету - и, выделив двух товарищей, прислали их с венком на похороны, вернее, в крематорий.
Хохлов же безоговорочно потребовал сооружения поминок - в сущности, попахивающего каменным веком, но теперь возродившегося в нашем быту обычая: помер человек, - значит, надо собраться за столом, есть ветчину, котлеты и пить вино и водку. Хохлов больше всех и тут хлопотал, привез икру и несколько бутылок, выпил первый и, попытавшись произнести тост, сел и вдруг горько расплакался. И ничего не мог сказать.
Как только небольшое и, главным образом, случайное общество за столом ожило и слегка расшумелось, Нина незаметно выскользнула из-за стола и ушла на кухню.
Олег там мрачно сковыривал ножом пластмассовые пробки с бутылок, чтоб нести подавать на стол.
- Какого черта они тут собрались? Что это за люди? - спросил он не оборачиваясь. - И винища откуда столько?
- Хохлов. Пускай.
- Противно.
- Какое мне дело. Пускай.
- Двое - это с работы, они венок привозили. И некролог.
- Он был чуткий, отзывчивый, надолго сохранится в сердцах. Незаменимый. Незаменимых ведь нет?
- Совершенно точно. Например, Леонардо да Винчи, Чайковский, Шекспир.
- Правильно, Иванов, Петров, Аникеев, Калганов… - неожиданно зло усмехнулась Нина. - Не было бы их, другие бы написали, сделали, построили бы… А я так думаю: заменимых нет.
- Да, это ближе к делу. Конечно, если представить человека, который только пилит дрова, другой пильщик, конечно, его заменит. Но не всего человека, а одну только функцию пильщика.
Нина его не слушала:
- Как будто несколько разных людей умирает в одном человеке. Ведь это он чмокал, посасывая костяное колечко, тихонько поквакивал от радости, таращил водянистые глазки из-за сетки кроватки на непонятный белый свет, это он потом сделал великое открытие, что бывает снежная зима и ночная темнота, и на всю жизнь сохранил память об изумлении, когда за открытым окном вдруг оказалась весна, он сохранил навсегда память и боль от первой несправедливости в жизни… И это он лежал недавно в той комнате на постели и, наверное, не слышал меня… да, да, он был маленьким, был взрослым, и старым, и он был обыкновенный человек, он любил свет и в темноте тянулся к огонькам, он любил сладкое, ласковое, веселое и доброе, а на его долю досталось очень много горького. У него был несчастный характер, вроде моего, и он, страшно одинокий, едва, доверившись, осмелился взять за руку первую девочку, испугался, что она смеется над ним, и в отчаянии ушел и остался опять один; его любили потом, когда он стал взрослым, и ему причиняли страдания, и он причинял боль тем, кого любил, и опять "потом", валялся на нарах в каторжном лагере у фашистов, не успев взять в руки винтовку, а когда ему однажды поверили, он смог сделать все самое невозможно трудное, страшное, а когда ему не верили, он падал духом и ничего уже не мог сделать, кроме самого рядового, обыкновенного. У него была любовь в руках, а он не умел ее удержать или понять, не знаю. Лежа в ожидании конца, он со мной говорил, хотя я не заслужила ни одного слова, и я начала понимать, что я всегда его любила, и он меня любил, и оба мы молчали, потому что характер у нас один, как у Ходжи - "отняли одно - берите и остальное", или как у маленькой Вилы - ей тоже: или вся любовь, какая есть на свете, или…
- Какая маленькая… кто? Я не знаю.
- Конечно, не знаешь… Это тебя и не касается… Ты давай тащи им на стол бутылки.
- А я в аккурат за бутылками! Несете? Отлично! - Появившийся на пороге Хохлов посторонился, пропуская Олега, сел на кухонную табуретку и, закрыв лицо руками, сгорбился. - Ну вот и все. Да? Вот, значит, и все?..
Он поднял голову с заплаканными глазами, вопрошающе уставился на Нину.
Нет, он не пьян, хотя морда багровая и припухшая, мазки заплыли. Боров противный, подумала Нина со спокойной брезгливостью и молча ждала, что будет дальше.
- А вы с ним подружились в последнее время? - спросил вдруг Хохлов, и глаза у него оказались при этом очень смышленые.
- Почему в последнее время? - вяло и медленно выговорила без всякого интереса Нина.
У Хохлова глазки еще поумнели и даже выразили некоторое одобрение, как к противнику, сделавшему хороший ход.
- Правильно. Действительно. Вас я мало наблюдал. Однако делаю вывод, что всегда так быть не могло ведь, а? Не бывает. Это когда обстоятельства сумеют так встряхнуть человека, а? Неправду я говорю? Правду, милая девушка, правду!
- Вас тоже встряхнуло, что ли?
- Вот именно. Точно. Вы понятливая. Меня тоже… Он про меня вам говорил?
- Не очень-то. Что-то мельком.
- Ругал? Нет? Значит, презирал… Вы эту историю знаете, как по горам колокола трезвонили чуть не всю ночь… А может, и всю. Там замолчал, дальше подхватят! Читали! В книжечке описано.
- Читала, что в книжечке.
- И давно читали?
- Нет, недавно. Он мне прежде не говорил ничего.
- Вот видите, до чего несчастный характер у человека. Не говорил даже, а?.. Я так и уверен был! А ведь он на колокольне безусловно был.
- Откуда вам знать. Вас-то там не было.
- Именно на колокольне? Не было. Но у меня уверенность. И вот говорю, чтоб вы это знали. Был он там.
- Да. Знаю.
- Все-таки сказал?.. И то спасибо. Вот и я вам сказал. Он, по своему отчаянному характеру, меня не желал… как бы выразиться… оправдать. В душе, конечно. Это из области исключительно внутренних чувств. А спросите: мог я его выручить? Нет, не мог. Я только на себя навлечь мог. Я-то что мог отвечать: видел я его? Нет, не видел. Уверен, что они ушли из колонны на колокольню, звонить?.. Уверен, а доказать не могу, - значит, мне приходится отвечать: не могу знать. И это правда. Хотя в душе я уверен был, а меня не про душу спрашивают, а где я находился и что фактически своими глазами видел!.. Да и дело-то уж настолько прошлое… Жизнь-то, она течет, а? С большим шумом течет, и все заглушается, что там позади осталось… К чему это я?.. Ага, и вдруг при мне нечаянно говорят, а я слышу: Калганов. Батюшки мои! Как, Калганов жив? И с того дня во мне вспыхнула надежда… переиграть… прошлое мое, и повадился я к вам ходить!
Надеялся я ему доказать, что он неправ. Так? А я прав. И я прав, это точно. Тогда почему я так добиваюсь себя оправдать и за что я обязан его помнить? Не обязан. Это точно. Так? А помню. И вот с вами на кухне затеваю беседу не к месту. Можете вообразить, что я человек сильной, чувствительной нежности? Нет, не воображаете?.. И правильно. Все идет согласно установленному порядку, и нечего хрюкать.
Вы, однако, со своим отцом все-таки сумели как-то подружиться, а у меня этого не предвидится… Нет, и ни в коем случае. Мои детки уверены, что, за исключением занимаемой мною должности, я существую исключительно для повышения ихнего уровня материального благосостояния. На что же я им еще? А дальше? А у них малюточки, лепетунчики в настоящий момент тоже подросли и вытянулись дылды девки… и дылдам подавай всего того же, только вдвое. Ладно, не возражаю, ладно, но неужто все так же просто, подобно как в "Клубе из жизни животных", какой-нибудь морской перликан толстоносый - втыкает птенцам в глотку рыбок-лягушек на корм, учит в воду шлепаться, а зачем это он делает, ему самому совершенно неизвестно… Ну извините, это совсем не к месту, это у меня вырывается. Не к месту, нет, не к месту…
Хохлов встал, как будто с удивлением огляделся: куда это его занесло - и крепко растер себе широкими, толстыми ладонями лицо.
- Больше никого у меня в жизни не осталось… в живых… Он последний был. Как родного похоронил. Не поверите? Самому не верится.
Он постоял в дверях, собираясь уйти, раза два обернулся, точно хотел что-то сказать, но только закряхтел со стоном и, как бы махнув рукой, вышел.
Квартира номер двести семьдесят четыре, бывшая в течение трех дней центром внимания для жильцов всего подъезда дома номер сто двенадцать Б, снова стала тем, чем была до происшедшего в ней события: одной из тысяч квартир в сотне многоквартирных корпусов.
Жена Алексея Алексеевича, ночевавшая во время его болезни на диване в столовой, переехала обратно в опустевшую спальню и потихоньку плакала там по ночам. Нина, тоже потихоньку от матери, плакала в своей комнате. Вместе они почему-то никогда не плакали, точно в доме было два разных горя - у каждой свое. И каждая была уверена, что настоящее горе только у нее.
В столовую никто из них не заглядывал: она стала как бы нейтральной зоной. Обедали и чай пили на кухне.
Об умершем они никогда не разговаривали. Вероятно, каждая считала все, что его касалось, своим делом. И никого не желала туда пускать.
- Надо заплатить за телефон, за электричество, - сказала мать, приподнимая крышку кастрюли и как-то недоуменно заглядывая внутрь. Кастрюля стала непомерно велика, чтоб готовить всего на двоих.
- Ладно, схожу.
- Квитанция и деньги в маленьком ящичке.
Нина встала и, слегка волоча ноги в ночных туфлях, прошлепала в спальню. Слышно было, как она отодвигала ящичек, затем наступила долгая пауза, тишина, потом с треском ящичек был захлопнут, и Нина вернулась в кухню медленной, но твердой походкой.
- Что это значит? Откуда эти деньги?
- Какие деньги? Где? Я же тебе сказала!
- Где-где! В твоем ящике. Откуда столько денег?
- Украла. Банк ограбила. Тебе что за дело?.. Еще допрашивать! Подумайте!
- Откуда взялись эти деньги? - бесстрастным голосом настойчивого следователя повторила Нина, и мать это тотчас уловила.
- Следователь явился! Не лазай по чужим ящикам. Прокурор!
- Ты сама сказала…
- Я сказала: заплати за электричество. А не копаться носом.
- Они сверху лежат. Я машинально… Противно… Ты у Хохлова взяла! Говори!
- Хоть у Петухова!.. Я не себе взяла. Можешь идти книжки свои читать, я сама заплачу.
- Как ты смела! Это позорно… У какого-то Хохлова, тебе не стыдно!..
Пытаясь сохранить невозмутимое спокойствие, мать схватилась без надобности за крышку кастрюли, но вдруг с сердцем отшвырнула ее на плиту. Крышка свалилась, загремела и колесом покатилась по полу, оставляя за собой мокрый след по шашечным квадратикам.
- Тебе, моя милая, обидно!.. Такой уж он нехороший - гадкий дядя Хохлов! А ты, доченька, у нас горденькая! Прямо бы ему в рожу эти деньги, двести семьдесят пять рублей, так и швырнула!
- Уж не приняла бы с поклоном! Вообще в руки бы не взяла.
- Кланялся-то мне он, а не я ему, все равно спасибо тебе за поучение! Я ему деньги швырну, и моя гордость во мне павлиний хвост распустит, а старушонка Маргарита пускай помучается остаток дней!.. Недолго ведь: может, месяц, может, поменьше.
- Все еще старушонка на уме у тебя! На что ей деньги, да еще такие, выдумываешь ты себе от… от пустоты жизни… Ну ладно, извини, это я зря и глупо… Не мое дело.
Мать усмехнулась. Странной была усмешка: ни злая, ни примиренная.
Она нагнулась, подняла с полу крышку, подставила ее под струю из крана и потом спокойно снова прикрыла ею кастрюлю.
Нина с внезапной зоркостью проследила за ее движением. Крышка легла не звякнув, в движении руки было что-то успокаивающее, мягкое. Как будто она кастрюлю успокаивала и успокоила. И еще вокруг крышки провела кончиками пальцев, тоже ласковым, округлым движением.
- У моей этой… окаянненькой - ее родственница подглядела, да и ухитрилась-таки стащить триста рублей. И тут же ходить к ней перестала. А это у нее давным-давно на похороны, заветные, были отложены. Пожалуй, там трехсот-то и не было, но уж она так вообразила и верит, клянется, корчится, ревет, мечется, вскакивать порывается… Все на свете позабыла, а вот только подай триста рублей, ее мечту, что ее хоронить будут торжественно и прилично. У всякого свои мечты.
- Сумасшедшая.
- Не сказала бы…
- Что ж ты сделать можешь?
- Поеду, покажу, уверю, вот, мол, это я для верности у себя спрятала.
- А она поверит?
- Когда хочется поверить - верят люди. Надо только на двадцатипятирублевки разменять, как у нее было.
- Там двести семьдесят пять.
- Двадцать пять у меня есть своих, я добавлю.
По вечерам после работы неуклонно появлялся хмурый Олег, ставил на плиту чайник и с точностью химического опыта заваривал особенным способом чай, по вкусу ничем не отличавшийся от обыкновенного. Накрывал столик на кухне скатертью, расставлял чашки, сахар, сушки, доставал из холодильника затвердевшее масло и громко объявлял, что чай готов.
Тогда из своих комнат на ничейную территорию кухни, в присутствии как бы нейтрального Олега, выходили Нина и мать. Не сразу и нехотя выходили.
Однажды Нина особенно долго не откликалась, и Олегу пришлось пойти за ней.
- Чай на столе. Почему ты не идешь? Я тебя звал.
- Я не слышала.
Похоже было, она и вправду не слышала.
- Ты о чем-нибудь думала… таком?
- Нет… так. Интересно, куда уходят старые паровозы?.. На свалку?.. Ну это чепуха. Ну, а старые актеры?.. Это я чепуху болтаю… Так ты про что? Надо чай пить?
- Там твоя мама сидит, уже ждет.
- Пускай сама пьет… Они играют всяких там Гамлетов и Чацких, Джульетт, Татьян и Онегиных, а потом куда-то уходят. Ну это ладно, но ведь и те, для кого они играли и пели, тоже уйдут. Так в чем же смысл? Что остается?
- В руках? Ничего не остается.
- А где?
- Непроследимо. Я хочу сказать, просто не прослеживаются эти бесчисленные пути, каналы связи во времени, очень они уж сложны, и слишком много их.
- Так. Непроследимо, неубедимо, неутешимо… Людей забывают начисто - и все…
- В каком смысле? Их имена? А пускай! Лишь бы сам знал, что сделал… Да, по-видимому, только и надо, что по совести делать свое дело, не ожидая, что тебя заметят и погладят по головке… Может быть, оно прорастет… ну, в общем, в этом роде, а?.. Пошли чай пить?.. Нет, погоди. Написал Гоголь "Ревизора", да? Царь его одобрил. И здорово промахнулся, знаешь ли! Наверное, думал: ага, вот поглядят мои мошенники городничие пьесу и поостерегутся взятки хапать. И конечно, ничего подобного. Как брали, так и продолжали брать… А все ж таки мы теперь знаем, какое великое дело сделал Гоголь, верно?.. Сделал, а, наверное, и сам не знал, где, когда и как оно прорастет!
- Э-э, опять Гоголь! Вечно, чуть что, сразу сворачивают на Гоголя, Шекспира, Александра Македонского. А рядовые, обыкновенные? Они все просто неудачники?
- Я понимаю. Сидишь ты тут одна и все еще о нем думаешь. По-моему, он вовсе и не похож был на неудачника. Вполне… ничего…
- По-твоему! Да что ты о нем знать можешь? Что мы все друг о друге знаем?
- Да неужели? Почему же неудачник?
- Для других. А для меня он… все равно прекрасный, пусть неудачник… А может быть, вовсе и нет.
- Не прекрасный?
- Не неудачник.
- А ведь, в сущности, это великолепная должность. На рядовых и неудачниках мир стоит. Пожалуйста, пускай будет даже и Александр, из-за которого в "Ревизоре" стулья ломали. "Александр", он действительно "Македонский". А вот "Великий" он потому, что какой-то рядовой воин, когда на него нахлынула с воем и ревом вся масса персидского несметного войска, устоял и не попятился. И устоял тот, что был рядом, у его правого плеча. И у левого - тоже. И так устояла вся многотысячная фаланга. И тогда "Александр" стал "Великим". Он стал названием того, чем были все они. И никто не знает до конца, почему устоял этот воин? Где самая первая причина? Может быть, серебряный памятник надо бы поставить бабушке или прабабушке, которая напевала у его колыбели стихи "Илиады" или сказки про Геракла? Не знаю.
- Я тоже. В таком случае, - сказала, нехотя вставая, Нина, - нам не остается ничего, кроме как идти пить чай. Пойдем. В запое многоговорения ты не замечаешь, как у тебя проскальзывают неглупые мысли. Если бы только покороче.
- Верно. Чтой-то я нынче распалился!.. Виноват.
- Нет, ничего, спасибо, ты ведь это нарочно - хотел мне помочь. Вот и пойдем к чаю…
Мать сидела, опустив руки на колени, выпрямившись, и ждала, смотрела на дверь и терпеливо, негодующе ждала.
Когда все уселись, она стала разливать чай. Нина неприязненно пристально следила за движением ее рук.
Гибкие и длинные руки матери казались гораздо моложе ее самой, Нина именно об этом и думала.
Удивительно плавным, круглым движением рука проплыла над столом и мягко поставила чашку перед Олегом, даже ложечка не звякнула.
Нина принесла свою чашку:
- Мерси… Ты, мать, случайно уж не официанткой ли была?
- Что-что?.. С чего это в голову тебе?.. Ну, хоть бы и была, а что?
- Вот я и говорю… - Нина рассеянно проговорила эти слова и без всякого выражения, машинально, почему-то повторила: - Я и говорю… я… Постой, почему ты говоришь? Я теперь серьезно спрашиваю: ты правда? Была?
- Ну что тут такого? Да это когда было. А ты думала, я из графинь?
- Нет, просто совпадение. Одно смешное совпадение. - Она низко нагнулась над самой чашкой и медленно стала прихлебывать чай маленькими глоточками.
Наступило молчание, такое напряженное, что Олег его почувствовал и быстро собрался уходить. Уже стоя в дверях, пожелал всем "спокойной ночи" и вышел, с шапкой в руках, на лестнице надевая плащ в рукава.