- Не знаю, какой я человек искусства, но если рассуждать вообще, то... вот все, что вы сейчас говорили о себе, можно вполне отнести к людям творческого склада. Они часто увлекаются, особенно в молодости, но любят, той всепоглощающей любовью, какую вы имеете в виду, редко. Очень редко. Художник по сути всегда эгоцентрик, махровый эгоист. Ему любви к себе вполне достаточно. Способность любить - дар божий, как талант. Одному человеку два дара не даются. Другое дело - тоска по любви. Это у всех людей одинаковое. Я знаю, это мучительная тоска. Она гложет и разъедает душу, как злокачественная опухоль.
Кире очень нравилось, как он говорил и как утомленно, пристально, жадно на нее смотрел. В его речи ей важен был не смысл, а мудрая интонация всепонимания и искренности. Между ними вдруг установилась такая близость, как между двумя дряхлыми заговорщиками, без сожаления вспоминающими былые неудачи. На их позднее случайное сидение в гостиничном буфете повеяло вечностью, охладившей Кирину голову бережным крылом. Это редкая наступила минута, и Кира пожалела, что она сейчас, едва возникнув, истает, сотрется в сознании. Тимофей Олегович запнулся на слове, почуяв ее настроение, а потом заторопился, заговорил быстро, взволнованно:
- Мне кажется, у вас что-то неладно, Кира? И мне кажется, я мог бы вам помочь. Не знаю, чем и как, но мог бы. Нам друг до друга далеко, да и встретились-то мы по недоразумению, но у меня предчувствие... Ах, не могу объяснить!
- Не надо ничего объяснять, - взмолилась Кира. - И не надо ничего придумывать лишнего, дорогой Тимофей Олегович. Мне правда хорошо, легко с вами. Вы приедете в следующий раз в Москву, и мы проведем вместе целый день. Будем разговаривать и прогуливаться, да? Если вы захотите. Но не надо ни о чем больше думать.
- Я любил свою жену, - сказал Кременцов. - И она была несчастна со мной. Любил сына и дочь и теперь люблю, но встречаться с ними для меня - пытка. Они чужие. Самое страшное - разговаривать с чужими людьми, которых когда-то любил... А разве мы завтра не увидимся?
- Нет! Пожалуйста, нет! - ответила Кира с такой решительностью, будто он предложил ей поджечь город. Она взглянула на часы. - Ое-ей! Гриша меня убьет. И все из-за вас, Тимофей Олегович. Ой, бегу, бегу!
Он не принял ее бодренького, обыденного тона, он все еще цеплялся за упущенную минуту близости, упорхнувшую серым воробушком.
- Может быть, вы приедете в Н.? А что, если я напишу вам письмо? Вы мне ответите?
Кира уже поднялась, и он, помедлив, встал.
- Письмо? - "Зачем это?" - подумала чуть раздраженно. - Напишите, конечно. Буду очень рада.
- Я напишу до востребования на Главпочтамт, - сказал он.
Он стоял рядом - громоздкий, настороженный, от него потянулись опасные токи сумасшествия.
- Вы ведь еще мне позвоните, прежде чем уехать? - Кира улыбнулась ему озорной, младенческой своей, искусительной улыбкой.
Кременцов проводил ее до такси и на прощание галантно поцеловал руку.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Новохатов вышел на работу в понедельник. Выглядел он нормально, да и чувствовал себя сносно. Но, видно, было в нем все же что-то такое, что помешало товарищам подступить к нему с расспросами о командировке, внезапной и загадочной. Пожилые отдельские дамы, его обожательницы, радостно с ним здоровались и тут же его покидали, даже не поделившись накопившимися за три дня новостями. Удивленный, он отправился курить в туалет и там долго разглядывал себя в зеркале. Заметил, что забыл утром побриться, а может, и дня два не брился - светлая щетина придавала его лицу виноватое выражение. Он подумал: "Может, попробовать взять больничный, отлежаться недельку?" Он намерился сразу идти в медпункт, но кто-то ему сказал, что его разыскивал Трифонюк.
Заведующий отделом за своим министерским столом, похожим на футбольное поле, выглядел особенно эффектно, тем более что просматривал последние номера научных вестников. Вид у него был озабоченный. Он всегда читал научные материалы с таким выражением, будто решал кроссворд или прикидывал, на какую лошадь поставить.
- Вызывали, Виталий Исмаилович? - спросил Новохатов.
Начальник по кал ему руку через стол, для этого Новохатову пришлось сильно тянуться.
- Вызывал, вызывал. Как себя чувствуешь?
- Неважно. Как раз собрался к врачу.
- Что так? В командировке просквозило?
- Наверное, в поезде.
Трифонюк сочувственно пригорюнился.
- Значит, отложим разговор?
- Какой разговор, Виталий Исмаилович?
- Вы никогда не задумывались, Новохатов, с какими трудностями чисто поведенческого характера приходится иметь дело руководителю, особенно на предприятии нашего типа? С одной стороны, время сейчас гуманное, все проблемы вроде бы надо решать по-человечески, душевно, а с другой стороны, никто почему-то не удосужился отменить производственную дисциплину. Как тут прикажете изворачиваться?
- Так я готов нести наказание по всей строгости закона, - сказал Новохатов. - Никаких оправданий у меня нет.
Трифонюку, приготовившемуся к долгому, обстоятельному выяснению, не понравился такой поспешный ответ. Он укоризненно нахмурился, потер переносицу указательным пальцем, машинально повторив любимый жест директора.
- Конечно, я не могу рассчитывать на полное доверие всех сотрудников... не заслужил, так сказать. Но, насколько мне помнится, я не давал повода именно вам, Новохатов, относиться к себе как к этакому надзирателю, разве нет?
- Вы всегда были со мной корректны.
- Понимаю, могут быть обстоятельства, когда человек вынужден действовать, как действовали вы... но и тогда... У вас что же, не нашлось времени снять трубку и позвонить?
Новохатов потупился. Ему было и скучно, и безразлично. Ничего не мог ему сказать этот человек такого, что могло бы ею сейчас заинтересовать. Ни он и никто другой. И никто не мог вывести его сейчас из себя. Он был как бы под воздействием сильного, отупляющего наркотика. И слава богу, хоть не грезил наяву. Хотя и был близок к этому. Серебристые мушки иногда всплывали перед его глазами и забавно искажали доброжелательное умное лицо заведующего.
- Хорошо, - продолжал Трифонюк. - Башлыков принес заявление, я подписал в нарушение всех правил. Ведь Башлыков даже не работает у нас в отделе... - Трифонюк запнулся, вглядевшись, наконец-то разгадав потустороннюю отрешенность Новохатова, и резко переменил тон: - Гриша, дорогой мой, да скажи же, что у тебя стряслось? Ты что, действительно болен?
- Жена от меня ушла, Виталий Исмаилович, - сказал Новохатов, с удивлением прислушиваясь к своему спокойному голосу. - Я за ней и поехал. Хотел ее домой привезти. Но ничего не вышло. Даже повидать ее не удалось.
Трифонюк покинул свой министерский стол и подсел по-приятельски к Грише. Он вспомнил, что и от него жена уходила, и не одна. Но это было объяснимо. Виталий Исмаилович не заблуждался насчет своей привлекательности для женского пола. Еще в молодости он вывел спасительное для своего самолюбия умозаключение, что такого, как он, женщине не дано понять и полюбить. И в своей нынешней супруге, от которой имел двоих детей, Трифонюк не был уверен, иронически подозревал, что она живет с ним так долго только потому, что ей не встретился лучший вариант. Ему было тем более любопытно, почему ушла жена от такого красавца, как Новохатов. Уж этот-то, казалось, был самой судьбой сконструирован для женского обожания.
- Я, Гриша, понимаю, какая это беда, - осторожно начал Трифонюк, изобразив на лице мужественную печаль. - От этого никто не застрахован. Но важно разобраться в причинах. Ты, может, обижал ее как... э-э... погуливал, может?
- Нет.
- Что же тогда? Вроде ты не пьешь. Может, у тебя чего по мужской части? Прости, что я так говорю, я намного старше тебя. Уж я знаю, как такое событие может всю жизнь переломать. Она довольна была тобой в этом смысле?
- Была довольна, но ушла, - сказал Новохатов. В его лаконичных ответах не было ни обиды, ни желания разобраться в существе вопроса.
Это задело Трифонюка, он подумал, что молодой человек, возможно, хитрит, возможно, у него и жена не уходила никуда, и все это чистая выдумка, чтобы избавиться от наказания, от нахлобучки. Он вот сейчас перед ним расшаркивается, сочувствует, а Новохатов, вполне вероятно, над ним посмеивается в душе, а потом в отделе будет ротозеям представлять дурака начальника, клюнувшего на его немудреную наживку. Трифонюк привычно занервничал, ощутив пропасть между собой а представителем "нового поколения". Словно они находились в разных реальностях и переговаривались через телеэкран. "Какие-то они чудные, нынешние, - подумал Трифонюк. - Не поймешь, где у них страдание, а где розыгрыш".
- Если помощь понадобится, скажешь, - заметил он сухо. - Насильно, как говорится, в душу не влезешь.
- Я сейчас плохо соображаю, - отозвался Новохатов. - Чего-то познабливает. Кажется, действительно простыл.
Врача он, к счастью, немного знал по прежним своим гриппованиям. Женщина средних лет с невыразительным лицом, похожая на тысячи других городских женщин, с утра утомленных множеством житейских необходимостей. Это хорошие женщины, потому что от них знаешь, чего ждать. Где бы и кем бы они ни работали, они четко выполняют свои обязанности и никому не причиняют лишних хлопот. Они ровны и добросердечны, пока обитают в своем упорядоченном мирке, будь то работа или семья, а если кто-нибудь по недоразумению попытается вытащить их за рамки привычных понятий, они оказывают упорное сопротивление. Это добродетельные жены и любящие матери, хотя и плохие воспитательницы, а главное - истовые труженицы; испокон веку именно у них заблудившиеся в мире мужчины находили приют и успокоение.
Врач Тамара Петровна первым делом дала Новохатову термометр и начала с ним разговаривать, заполняя ожидание. Ее медицинское вмешательство заключалось в том, чтобы определить, действительно ли пациент болен или это ему только померещилось, а уж чем он болен и как его лечить, разберутся в поликлинике. Конечно, в простых случаях Тамара Петровна могла выписать расхожие рецепты и дать несколько общих полезных советов. Главным ориентиром заболевания, естественно, была температура.
- Такая погода неровная, - сказала Тамара Петровна. - Сейчас многие болеют.
- Эпидемия?
- Эпидемии пока нет. Пока ставим диагноз ОРЗ. Но ближе к весне, наверное, будет эпидемия. В вашем отделе уже пять человек на больничном. Для сердечников, для пожилых особенно, это неприятное время. Папа у меня неделю с кровати не встает. Ваши-то родители как?
- Они не в Москве.
- Ах да, я забыла. Извините. Столько народу за день приходит, поневоле путаешься. Вы, кажется, прошлым летом ангиной болели?
- В легкой форме.
За разговором Новохатов старательно нагонял температуру, используя для этого хитрый трюк, освоенный еще в студенчестве. Температура нагонялась специфическим напряжением мышц руки и плеча. Когда-то он владел этим фокусом в совершенстве. За пять минут набегало тридцать восемь градусов. А больше и не требовалось. Больше было опасно, пульс мог не соответствовать жару. Любой мало-мальски сведущий в симулянтстве доктор разоблачит. За прошедшие годы он, конечно, потерял квалификацию и теперь с трудом нагнал 37,6. Но и этого было достаточно. Он сказал, что у него разламывается голова и временами душит сухой кашель. Тамара Петровна посмотрела ему горло.
- А горло ничего, не обметано. Значит, не ангина.
- Слава богу! - сказал Новохатов.
Она померила ему давление и опять осталась довольна.
- Полежите денька два, попейте пиронал, вот еще димедрол вам выпишу - и думаю, все пройдет. Пейте побольше чая с малиной. Жена сумеет вам поставить горчичники?
- Вряд ли, - сказал Гриша. Он уже на улице, бесцельно бредя по асфальту, вспоминал, как однажды Кира ставила ему банки. Как весело это было, как счастливо! И кончилось все объятиями, которые были целебнее банок. А он тогда по-настоящему был болен, у него была пневмония. Потом Кира сказала удивленно: "Ты у меня зверюга! Только звери занимаются этим при такой температуре".
Посреди улицы чудовищно ярко он представил себе ее щедрое, золотистое тело, ощутил прикосновения ласкающих рук и, стиснув зубы, замычал: "У-у-у" - и остановился. Некуда было дальше ставить ногу.
Вечером он долго разговаривал по телефону с Башлыковым. Кирьян пытался отвлечь его от тяжелых мыслей рассказом о каком-то международном симпозиуме, на который его пригласили, а Гриша слушал, поддакивал, но так и не смог до конца уразуметь, что за симпозиум и почему на него пригласили Башлыкова. Он сказал:
- Ладно, Кирюшка, я спать хочу. Завтра договорим! - и повесил трубку.
Долго лежал одетый на постели и внимал, как стонет и тоскует в нем каждая жилка. Свинцовая безбрежность раскинула над ним шатер. Он таял и изнывал в этой лютой безбрежности, кляня себя за слабость. Пытался разумно рассуждать - о спасительном действии времени, о тщете устремлений, но сердцем чувствовал, что благополучного выхода из положения, в котором он оказался, не будет. Серый цвет навсегда окрасил его жизнь. Смириться с этим - все равно что умереть. "Глупые люди, - думал он расслабленно, - призывают в свою жизнь любовь, ищут ее, гоняются за ней, как за чем-то драгоценным, а на самом деле ничего нет на свете ее страшнее и безнадежнее. Это то, с чем, как со смертью, не справляется убогий разум. Любовь даже ужаснее смерти, потому что смерть - это конец, это последнее усилие и последняя боль, а любовь настигает человека в расцвете сил и убивает только наполовину, только душу. Как все подло устроено в мире, ничего не известно заранее из того, что единственно важно знать. В сущности, каждый из нас - подопытный кролик, над которым с первого младенческого всхлипа ставится эксперимент. Но кем и с какой целью? Какой высший смысл может оправдать эту гибельную, длительную вивисекцию. Ведь скальпель любви режет только по живому".
Телефонный звонок вывел его из кошмарного полузабытья, и когда он услышал в трубке женский голос, ему почудилось, что это Кира. Сердце рухнуло в кишечник.
- Кира, ты?!
- Нет, не я, бессовестный! Ну - узнал?
Новохатов мысленно приподнял шляпу.
- Шурочка? Ты в Москве?
- Как видишь. И вдобавок сама тебе звоню, хотя должна бы на всю жизнь обидеться.
- Почему, Шура? - Новохатов поддерживал разговор механически, его не заботило, почему Шурочка Зенькова, генеральская дочка, могла на него обидеться. Это все несущественно.
- Значит, не из-за чего мне обижаться? Ну и отлично. Я рада. Как ты поживаешь, дорогой однокурсник? У тебя все в порядке? По голосу ты не больно-то весел.
Тут ему в голову пришла спокойная, коварная мысль.
- Ты одна приехала?
- Одна. Представляешь, у меня командировка на три месяца. И наверное, буду переводиться в Москву. Представляешь?! Новостей уйма.
- Приезжай ко мне, - сказал Новохатов.
В трубке замешательство и молчание.
- Слышишь, Шурочка, приезжай!
- Но ведь поздно. Кире не понравится.
- Ее нет. Приезжай.
Опять молчание, потом быстрый ответ, похожий на кивок.
- Хорошо, Гриша! Скажи, как проехать. Я звоню с площади Восстания.
Через полчаса она явилась - бледная, серьезная, нахмуренная, красивая необыкновенно. Бросила сумку под вешалку, повесила на крючок изящную дубленку. Обернулась к нему с недовольным видом:
- Так что же у тебя случилось, дружок?
Не отвечая, он шагнул к ней, обхватил, впился в губы, в кожу, в плечи, присосался к ней, как клещ. Она пахла холодом и мятой - не вырывалась, пошатнулась.
- Ты пьяный?
- Трезвый.
Глаза ее сузились в странной, кошачьей гримасе, но он в них, слава богу, не смотрел. Тискал и мял ее, как подушку. Наконец она выскользнула из его объятий; чуть задыхаясь, сказала:
- Девушка с дороги и очень устала. Хоть бы чаем напоил, хозяин!
Позже он лежал с ней рядом, опустошенный до дна, уткнувшись головой в ее голое плечо. Постель, заправленная еще Кириными руками, безобразно смята, подушки на полу валяются. Шурочка курила и смотрела в потолок. Пепел ссыпался ему на щеку.
- Почему она от тебя ушла, расскажи!
- А чего ей со мной быть? Я бездарен, как валенок.
- Это не причина.
- Других вроде нету. Дай затянуться.
Она сунула ему в рот сигарету. У него на языке вертелись слова благодарности, которые, конечно, прозвучали бы нелепо и стыдно, и он заглотал их вместе с дымом.
- Я еще тогда, на вечере у Башлыкова, заметила, у вас что-то не совсем складно. Уж очень она у тебя своенравная дама.
- Давай лучше не будем о ней говорить.
- Мне показалось, тебе хочется о ней поговорить.
- Уже не хочется.
Она отобрала у него сигарету, которой он чуть не поджег простыню.
- Спи, милый!
- Ты не жалеешь о том, что произошло?
Шурочка сладко изогнулась всем телом.
- Я первый раз изменила мужу. Оказывается, это совсем нетрудно. Даже приятно. Теперь, наверное, пойду по рукам. Я хоть немножко тебе нравлюсь?
- Ты ослепительная женщина.
- Спасибо и на том.
Гриша приподнялся на локте. У него было забавное ощущение, что они не в постели лежат, а разговаривают где-то в казенном месте. Он набрал в руку много ее волос и поднес ко рту. Если бы он мог, он бы ее задушил за то, что она с таким нехорошим смешком назвала Киру "своенравной дамой".
- Ты поживешь у меня? - спросил он утвердительно.
Шурочка удивилась:
- Как это? В каком качестве?
- В качестве приживалки. А то мне и постирать некому.
- Гришка, а ведь ты жуткий хам! Неужели ты и с Кирой так разговаривал?
- Бывало, и поколачивал, если что не по мне.
Шурочка тихонько засмеялась, прижалась к нему, нежно провела пальцами по щекам.
- Спи, страдалец!
- Ладно. А ты рассказывай, что там у тебя с переводом в Москву.
- Как будто тебе это интересно...
Она все же начала рассказывать, увлеклась, но его сознание уже меркло. Впервые за многие дни он уснул без снотворного, глубоко и сытно.
Утром, проснувшись, он услышал Шурочкино щебетание. Она что-то напевала на кухне кисленьким голоском. Новохатов поглядел в себя. Там было беззвучно и мертво, как в выжженном поселке. Боль где-то притаилась, но не ушла. Она даже не уменьшилась, а именно притаилась, как затихает нерв в воспаленном зубе. Но это временное отступление боли все же вселяло надежду.
Шурочка, затянутая в халатик его жены, жарила картошку. Стол был накрыт к завтраку. Его смутила безмятежность улыбки, какой она его встретила. Эта улыбка была похожа на озерную гладь в безветренную погоду.
- Умойся, соня, и садись завтракать! - сказала Шурочка точно с таким выражением приветливости и спокойствия, будто она эти слова говорила ему по утрам сто лет подряд.
- А халатик как по тебе сшит, - похвалил ее Гриша.
Он встал под душ и минут пять слепо мылил грудь, руки, истово скребся мочалкой. Попытался представить, как бы повела себя Кира, войди она сейчас в квартиру. Скорее всего, она повела бы себя с достоинством, тонко, сделала бы вид, что ничего особенного не заметила. Он был сам себе противен, и это доставляло ему непонятную усладу. "Шурочка - хорошая баба, - подумал он. - Мы с ней в два счета уживемся. Но зачем? Хотя, впрочем, у нее муж, кажется, и ребенок. Ребенка я потом усыновлю".