- У тебя кто народился, я не помню, мальчик или, девочка? - спросил он, выйдя из ванной.
- Мальчик. А тебе зачем?
- Да так.
Когда она наливала кофе, он обнял ее за талию, почесался головой о ее бок. За окном падал снег. Крыши и асфальт лаково блестели. Гриша, меланхолично глядя в окно, съел две тарелки картошки, залитой яйцами и заправленной зеленым луком. Выпил две кружки кофе. Ему понравилось, что он так много съел и его не затошнило.
- Гриша, а я ведь правда, если ты хочешь, могу у тебя остаться.
- Оставайся.
- Тебе будет легче со мной?
- Не знаю, Шурочка. Мне вообще-то и так не тяжело. С чего ты взяла, что мне тяжело? Просто я думаю: а почему бы нам с тобой не пожить наконец вместе? У нас же к этому еще в институте дело шло. Если я не путаю.
Она взялась прикуривать и никак не могла зажечь спичку, коробок отсырел. И только тут он вдруг осознал, какого труда ей, бедняжке, стоит казаться хладнокровной. Он дикую, несусветную затеял забаву, тянет за собой в омут живого человека, почему-то безрассудно поддающегося на его уловки. Ему-то теперь, конечно, все как с гуся вода, но ей-то, ей, матери и верной доселе супруге, каково! Какой ей резон ставить под удар собственное устоявшееся положение, собственную судьбу, которой, судя по всему, она вполне довольна? Не ради же того только, чтобы спать с ним в Кириной постели и готовить ему по утрам завтрак. Проблеск раскаяния наждачной пилкой коснулся его сумеречного сознания, и он поспешил рассеять недоразумение:
- Впрочем, Шура, смотри сама. Я за свои слова и поступки, кажется, отвечать уже не могу. А уж ты трезвым умом прикинь, стоит ли нам затеваться. Я тебе за сегодняшнюю ночь страшно благодарен. Может, и достаточно? А то нас общество осудит, и в том числе твой муж, если узнает. Такие вещи обязательно рано или поздно узнаются.
Как она была естественна и беспомощна в этом застиранном халатике, непричесанная, ненакрашенная, поднявшая на него глаза, полные мольбы. Завлажневший взгляд как дрожание еловых веток. Вот она - боль! Он ее сразу узнал. Не одному ему плохо, вон там напротив - боль и жуть, неизвестно отчего высекшиеся на девичьем лике. Та, чужая боль потянула к себе его мутное саднение, его душевный надрыв - смягчила, утешила его собственную скорбь.
- Я теперь не смогу уйти от тебя так просто, - сказала Шурочка.
- Почему?
- Хотя бы потому, что ты сейчас слепой и слабый. Тебя легко убить.
- Ошибаешься, - возразил Новохатов. - Как раз теперь я по-настоящему окреп. У меня не осталось живого места, куда можно уколоть или ударить. Я все равно ничего не почувствую. Хочешь, скажу тебе правду? Мне все равно, останешься ты или нет. Я ведь тебя не люблю ни капли. Для меня все люди безразличны, и Кира, которая меня бросила, больше для меня не существует. От нее только угар остался в душе. Не знаю, как будет завтра, но сегодня это так. Мне никто и ничто не нужно. Женщин, наверное, тянет на пепелище. Поэтому ты и здесь. Но лучше тебе уйти.
- Я останусь, - холодно сказала Шурочка. - Пока тебе не надоем, я останусь. А что я с того буду иметь, уж это мое личное дело.
Они стали жить, как муж с женой. Все дни, пока Новохатов был на больничном, Шурочка с утра уезжала по своим делам, на работу, а Гриша отправлялся бродить по Москве. Он делал так: садился в первый попавшийся автобус и ехал куда глаза глядят. Если что-нибудь привлекало его внимание - необычный дом, вывеска магазина, улица, он сходил. Часа по два, по три бродил по улицам, заглядывал в разные торговые точки, пил кофе в грязноватых забегаловках, баловался пивком и сосисками в пивбарах, нырял в подвернувшийся кинотеатр, но редко досматривал фильм до конца. Заговаривал с незнакомыми людьми - продавщицами, прохожими, смазливыми одинокими девушками, стариками, подсаживался где-нибудь в скверике к доминошникам и с азартом забивал "козла". Никогда прежде он не жил так беззаботно и раскованно. И сожалел лишь о том, что не подозревал раньше о прелести подобного времяпровождения. Ни с кем и ни с чем не связанный, он впервые испытывал головокружительное чувство свободы, словно детство к нему вернулось и осветило все вокруг невинной улыбкой. Когда уставал и начинали легко, приятно гудеть ноги, возвращался домой, разогревал приготовленную Шурочкой еду, обедал в одиночестве и валился на кровать с книжкой в руке. Но читать долго не мог, засыпал. Спал самозабвенно, с протяжными, ласковыми сновидениями, которые научился контролировать и вызывать по собственному желанию. Лишь только ему начинало сниться что-то глухое, недужное, он тут же просыпался, переворачивался на другой бок и усилием воображения вызывал иные, волнующие, радостные картины. Будила его обыкновенно Шурочка, на телефонные звонки он не отвечал. Она врывалась в квартиру веселая, взбудораженная, отпирала дверь своим ключом (ключом Киры), подбегала к нему, истомно потягивающемуся со сна, тормошила, рассказывала о каких-то дневных пустяках и, бывало и так, не успев ничего досказать, торопливо, рвя кнопки, стягивала с себя платье и падала к нему в объятья.
С отчаянием он думал, что скоро придется выходить на работу. Его вполне устраивало обретенное животное существование.
- Чаек! - говорил он с восторгом, принимая чашку из Шурочкиных заботливых рук. - Аромат-то какой! Цейлон!
Он с аппетитом, с урчанием поедал все, что она подавала на стол. Потом уходил к телевизору и радовался оттуда, звал Шурочку:
- Смотри, смотри, какой этот толстяк голосистый! Как здорово поет, черт возьми!
Шурочка придвигала стульчик к его креслу и садилась так, чтобы ему удобнее было ее обнять. Досмотрев передачи до конца, он брел в ванную, в туалет, оттуда прямиком в постель. С нетерпением ждал, пока Шурочка приготовится ко сну, и жадно набрасывался на нее, свежую, безотказную, охочую до ласк. Разговаривали они мало, и больше о ерунде. Часто вспоминали студенческие годы, разные смешные случаи. Шурочка, оказывается, владела даром имитации, талантливо изображала и передразнивала преподавателей. Новохатов корчился от смеха, Шурочка лучше помнила и людей и события, но иногда Новохатов в чем-то с ней не соглашался, поправлял ее и злился, если она не уступала, настаивала на своей версии.
- Прекрати! - орал он на Шурочку. - Что ты тут изображаешь из себя компьютер. Я же отлично помню, что Кузя и на первом курсе приворовывал. Он у меня из портфеля стянул библиотечную книгу.
- Как тебе не стыдно! Кузя был честнейшим человеком. У него почки болели. Он брал академический отпуск.
- Может быть, и я брал отпуск?
- Ты не брал. Ты хорошо учился.
Новохатов смотрел с ненавистью на эту женщину, неизвестно почему поселившуюся в его квартире.
- Вот что, генеральская дочка! Если ты будешь со мной спорить и делать из меня придурка, я тебе как врежу по черепушке вот этим кулаком. Поняла? А то взяли моду - издеваться над страдающим человеком.
Шурочке нравилось, что он грозит врезать ей по черепушке, но однажды она сказала:
- Знаешь, милый, а ведь тебя в самом деле надо бы остерегаться.
- А что такое?
- У тебя бывает совершенно стеклянный взгляд, как у наркомана.
- Не бойся, тебе ничего не грозит.
- Я за тебя боюсь, Гришенька. Может, тебе пора выйти на работу?
- Без тебя решу, что мне делать. Очень-то много о себе не думай. Кто ты, собственно, такая, чтобы мне советовать?
- Я не знаю, Гриша, - грустно заметила Шурочка. - Наверное, твоя любовница. Это плохо, да?
Ее постоянная ласковая покорность, безупречная готовность угождать, так похожая на Кирину, потихоньку начала ему действовать на нервы. Он понимал, что Шурочка совсем не та, какой прикидывается. Она вела с ним какую-то сложную игру, а у него на руках ни одного козыря.
Он сказал ей в святую минуту:
- Я смог бы тебя полюбить когда-нибудь, Шурочка! У тебя доброе сердце, и ты похожа на Диану-охотницу. Но все-таки ты не строй насчет меня никаких планов. Не заходи слишком далеко. Зачем тебе лишнее разочарование?
- Успокойся, - ответила Шурочка, по-старушечьи поджав губы. - У меня нет никаких планов. Как только я стану тебе не нужна, я исчезну. Доволен?
- Кира ушла от меня потому, что я подонок. А ты это еще не до конца осознала.
- Милый, мне хорошо с тобой! В этом все дело.
- А как же с мужем? И с ребеночком?
- Но ведь ты собирался его усыновить.
- Ребенка я могу усыновить. Но не мужа. Хотя, как сама знаешь, ты не девочка.
- Успокойся, успокойся, милый!
Как-то, на третий день, заявился вечером Кирьян Башлыков. Первые минуты ему трудно было делать вид, что он не удивлен нисколько, застав у друга Шуру Зенькову, но потом стало еще труднее, когда Новохатов деловито объяснил ситуацию:
- Шурка со мной живет. Ну, по хозяйству помогает, то-се. Я ее для утешения взял. Временно, конечно. Чтобы в одиночестве не сбрендить. А после выгоню. Да ты рожу-то не строй, интеллигент! Ей у меня неплохо. У них так принято, у Магдалин, спасать униженных и оскорбленных. Она мне и мать и жену заменила.
Башлыков озирался, как в лесу. Шурочка беззаботно улыбалась.
- Ты глянь на него, Гриша. Посмотри, как у него глаза бегают. Ему за нас стыдно! Башлыков, неужели ты мог поверить? Я просто забежала к нему на минутку. Нужен он мне очень, чтобы с ним жить, да еще незаконно.
- А ты разве теперь в Москве?
- Я в командировке. Да иди же скорей на кухню, будем чай пить. Ох, как я рада тебя видеть, Башлыков! С Новохатовым так скучно общаться. А ты нам сейчас что-нибудь умное расскажешь, да? Что-нибудь научное.
- У меня тут пирожные с собой.
- Прекрасно, Башлыков! Пирожные! Что значит добиться успеха в жизни. Снимай свои мокасины, проходи!
- Я тебе и на работу звонил, - говорил Башлыков уже за столом. - Там сказали - ты болен. А дома никто не отвечает. Я подумал, может, что случилось, вот и приехал.
- Молодец, что приехал.
Кирьян так и не смог уяснить, зачем тут оказалась Зенькова, и потому сидел как на иголках. В Шурочку он и сам был когда-то влюблен, недолго и безнадежно. Тогда он и разговаривать с ней, первой красавицей курса, остерегался. Теперь он об этом сожалел. Пообкатавшись в жизни, по-новому уверившись в себе, он смотрел на женщин без прежнего трепета. Любовь Анечки, жены, сделала его уверенным в себе мужчиной. Да и потом были случаи, когда он мог убедиться, что не так уж он малоинтересен для женского пола, как привык считать. Теперь, пожалуй, он без боязни вступил бы в соперничество и с самим Новохатовым. Правда, он еще не приобрел того скептического взгляда на женщин, который в любовной заварухе дает мужчине сто очков вперед. Разгадав, казалось ему, их прозаическое нутро, он как-то боялся поверить в окончательность этой убийственной разгадки. Впрочем, в его жизни эта проблема не занимала много места.
Друга он не видел несколько дней и решил, что тот переменился к лучшему. Видно, перестрадав первую боль, уже оправился от неожиданного, страшного удара. Был трезв и сосредоточен и разговаривал разумно. Никого не собирался убивать и никуда не спешил уехать. Оттого ли, что Новохатов был в полном порядке, или оттого, что ослепительная русалка Шурочка заполнила собой все пространство, Башлыков загрустил. "Вот она, значит, цена самой глубокой привязанности, - подумал он. - Что ж, природа действительно не терпит пустоты. Шурочка или другая - кто-то должен быть. Но почему так быстро!" Он не осуждал друга, но и не радовался за него.
Они с часик посидели, старательно, точно по тайному уговору, избегая щекотливых тем. У Новохатова, заметил Кирьян, как-то подолгу не менялось выражение лица. Если он улыбался, то улыбка застывала на нем как наклейка, если морщился, то морщина не исчезала со лба, как будто навечно врезалась в кожу.
- Все же, Гриша, надо нам выбрать время и всерьез обсудить твою диссертацию. У меня есть кое-какие мысли. Не хочешь делать у себя, можно перейти к нам в третью лабораторию. С заводом я уже наводил мосты. Условия могут быть самые оптимальные.
И тут Новохатов доказал, что он еще не совсем пришел в норму и все его внешнее спокойствие не более чем показуха.
- Я, наверное, вообще уйду из института, - сказал он с угрюмой важностью, точно не глупость ляпнул наобум, а сообщил об открытии государственного значения.
- Куда уйдешь?
- Ну, например, на завод. Сменным инженером. Вообще из науки уйду. Да я в ней и не был.
- На какой завод, дубина ты стоеросовая?! - вскипел Башлыков. Он многое мог понять и простить, но его всегда выводило из себя несерьезное, ерническое отношение к делу. И он опять, как уже было недавно, ощутил свое превосходство над другом, издерганным, поддающимся настроению, как барышня-неврастеничка.
- Не кричи, Киря, - усмехнулся Новохатов. - Что у тебя за дурацкая привычка появилась - навязывать свое мнение. Директорское кресло, что ли, готовишься занять?
Башлыков повернулся к Шурочке:
- Шура, я пойду домой, не могу разговаривать на таком уровне, но тебя я прошу. Втолкуй ему, что он будет полным кретином, если бросит институт. А я здесь бессилен.
- Шурка, подай ему пальто. Пусть катится к черту! Будет тут всякий кандидатишка на нас голос повышать.
- Я ничего ему не собираюсь втолковывать, - сказала Шурочка. - Я думаю, каждый человек должен сам решать за себя. А иначе...
- Боже мой! - взревел Башлыков. - Куда я попал! И это мои друзья, которых я считал умными людьми. Детский сад! Да вы понимаете хоть, о чем речь? Или вы думаете, что жизнь начинается в постели и в ней заканчивается? Что это самое главное?!
- Начинается в постели - это уж точно, - заметил Новохатов, опять с каким-то идиотским глубокомыслием.
Шурочка прыснула в кулачок. Ей было весело. Башлыков ушел разгневанный, даже руки на прощанье Новохатову не подал.
- Пора баиньки, - сказал Новохатов, как только за ним закрылась дверь.
Нагрянула, тоже без предупреждения, Галка Строкова. Ей отворила Шурочка.
Между ними произошел немой диалог. Строкова высоко оценила внешность незнакомки, а Шурочка - нахальство гостьи.
- Мне надо поговорить с Новохатовым, - сказала Строкова, войдя и чуть не отпихнув Шурочку локтем. - Он здесь еще изволит проживать?
- Изволит.
У Новохатова было время сидения перед экраном. Галю он принял без энтузиазма.
- А-а, пожаловала.
Как только Шурочка, хорошо воспитанная, оставила их одних, Строкова зашипела по-гусиному:
- Это что у тебя за красотуля?! Негодяй! Значит, сплавил жену и думаешь, теперь тебе все можно?
Новохатову захотелось встать, подойти к Галке, поднять ее, донести до двери и вытолкнуть пошибче. Чтобы она, может быть, до автобусной остановки пролетела по воздуху. Но он этого не сделал. Ему было лень вставать.
- Она тебе написала? - спросил он.
- Нет. И что это меняет? Ты разве не понимаешь своей самолюбивой башкой, что у Киры какой-то душевный кризис? Мы все должны ей помочь. А ты чем занимаешься? Развратом! Она в любую минуту может вернуться. В любую! И что она увидит? О господи! Какое свинство! Неужели мужчины не могут иначе? Неужели им вообще неведомо благородство? Гриша, одумайся! Пока не поздно, опомнись! Немедленно выгони эту штучку.
- Ты по какому делу ко мне пришла-то? - спросил Новохатов с угрозой. Галка выпрямилась на стуле, эффектно выпятив грудь, бледная, решительная.
- Уверяю тебя, я пришла не для того, чтобы лицезреть всю эту грязь. Я была о тебе лучшего мнения, Новохатов. Я думала - ты любишь бедную Киру. Но учти, бог тебе не простит! На том, высшем суде с тебя стократ спросится за твою низость.
На мгновение посетивший Новохатова прилив энергии иссяк, он заметил вяло:
- Дурная ты все же девка, Строкова. При чем тут бог, при чем тут я? Это Кира от меня ушла, она меня бросила, а не я ее. Ты улавливаешь разницу? Как же в твоей головке все путается.
Она смотрела на него с презрением.
- Новохатов, я не хочу тебя слушать! Ты не можешь, не имеешь права рассуждать и чувствовать на таком убогом уровне. Ты же человек.
- Чего ты от меня хочешь?
- Для начала выгони эту красивую сучку!
- Скорее я тебя выгоню. Не делаю этого только потому, что Кира тебя любила. Она на тебя полжизни потратила. В память о ней я тебя сейчас терплю.
Строкова вникла в его слова, съежилась, стала похожа на собаку беспризорную, которую походя пнули ногой. Ее лицо чудно осветилось, как будто на него из-за штор упал бледный луч луны.
- А ведь ты скоро умрешь, Новохатов, - сказала она, сама пугаясь своего прозрения.
- Мы все умрем в свой срок.
- Ты умрешь раньше срока.
Новохатов равнодушно пожал плечами. Галка встала и, помявшись, ожидая, что он еще что-нибудь скажет, пошла в коридор. Новохатов остался у телевизора. Из-за Галкиного явления он невнимательно просмотрел ключевой эпизод детектива и теперь тщетно пытался восстановить нить интриги. Строкова вернулась, приблизилась к нему, смущенно сказала:
- Прости, если я виновата!
- Давай, давай, топай!
Через две минуты в комнату вошла Шурочка, молча уселась на свой стульчик рядом с ним. Он обнял ее плечи, не отрываясь от экрана. После долгой паузы Шурочка проговорила задумчиво:
- Может, мне и правда пора уехать? Ты слышишь, Гришенька?
- Слышу, слышу, не мешай! Гляди, вот этот, похожий на чукчу, наверное, и есть убийца. Я его сразу приметил, голубчика.
- Гриша, мне страшно!
- Не бойся, они его сейчас прижучат.
- Мне кажется, я без тебя не смогу даже жить теперь. А тебе ведь все равно, есть я или нет меня. Мне страшно!
Новохатов привлек ее к себе, приголубил. Молчал.
- Гриша, а кто это приходил?
- Психопатка. Сыт по горло.
- Чем ты сыт?
- Психопатками.
- Ну да, разумеется.
В ближайшие дни их никто не навещал и телефон безмолвствовал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПЕРЕПИСКА КРЕМЕНЦОВА И КИРЫ
Письмо первое. "Здравствуйте, дорогая Кира! Пишу, пользуясь Вашим милостивым разрешением, но не знаю, придется ли это Вам по вкусу. Если у Вас не будет охоты отвечать, не утруждайте себя, я все пойму правильно. Мое желание писать Вам, с которым трудно бороться, это, видимо, проявление старческого эгоизма, и ничего более. В моем нынешнем безлюдье любое непринудительное общение ценно, особенно если есть возможность обращаться к такому очаровательному и умному собеседнику, как Вы. Там, в Москве, мне показалось, что между нами протянулась живая ниточка взаимопонимания, так не хочется обрывать ее за здорово живешь.
Но что могу сказать Вам, не зная направления Ваших мыслей и Ваших чувств? Рассказывать о себе - Вам будет скучно слушать, да и нечего особенно рассказывать. Просить, чтобы Вы поделились со мной своими настроениями и горестями, наверное, не слишком вежливо и пристойно. Сейчас Вы можете подумать: ну что же ты брался за перо, чудак, если тебе нечего сказать. Подумали, да?