Зато на улице он дал себе волю. Глаза его, тусклые и сонные, с набухшими веками, в которые вроде и заглянуть было невозможно, заполыхали вдруг яростным огнем.
- Ты вот что, малый, - обернулся он к Новохатову. - Ты если хочешь с нами работать, то обедню не ломай. Не выжучивайся! Понял?
- Ты о чем?
Вадим набычился и сопел, его слегка пригнуло к земле, точно непосильный груз лег ему на плечи.
- О том самом! Придурка из себя не строй.
Вмешался Сережа:
- Остынь, Петрович. Парень первый раз, обычаев не знает. Да и в самом деле...
- Чего в самом деле?! И ты туда же, окурок? Если у него денег в загашнике тыщи, то у меня их нету. Я денежки вот этими самыми зарабатываю. У меня мальцов трое и жена инвалид. А если каждый прохожий будет свою доброту за мой счет показывать, то я!
- Вон ты о чем? - добродушно сказал Новохатов. - Ну извини!
После упоминания о детишках и жене-инвалиде Новохатов ощутил некий укол раскаяния. Он подумал, что действительно нечего лезть, куда не просят. Нечего строить из себя Печорина. Вадим абсолютно прав. Они взяли его в бригаду, оказали ему доверие, а он с первого раза начал выпендриваться, как благородный герой из халтурного кинофильма. В таком кинофильме герой, свалившись на голову коллективу, невесть откуда взявшись, обязательно сразу начинает наводить порядок и устанавливать справедливость, словно до него тут работали не люди, а сплошь подонки. Учит всех уму-разуму. А кому и по морде даст для куража. Блудливой рукой делаются такие фильмы.
Вадим все еще пыхтел, никак не мог успокоиться, а Сережа молчал и отворачивался. Они курили в затишке возле дома.
- У меня тыщ тоже нет, - сказал Новохатов, - а вот червонец случайно завалялся. Может, отметим мой первый рабочий день?
- Это хорошо, - обрадовался Сергей. - Это правильно. Только нам еще надо в магазин обязательно вернуться.
Вадим распрямился, отпустило его от земли.
- Вернешься, куда ты денешься, не сгорит твой магазин, - заметил он благодушно. - А вот, я вижу, какая-то стекляшка виднеется. Вроде открытая.
Дружно прошагали в летнее кафе зимнего типа. Вошли - а там шашлыками пахнет, народу почти никого, межвременье, четвертый час. Новохатов, вспоминавший о еде, только когда Шурочка звала его к столу, почувствовал, что голоден. Улыбнулся. Это был обнадеживающий признак. "Давно надо было определиться в грузчики", - подумал он.
Ему уютно, безмятежно было сидеть за столом с этими ребятами: с заботливым отцом семейства, угрюмым Вадимом Петровичем, и с бывшим слесарем Сережей, никому не желавшим зла. Чудное ощущение полноты и непрерывности бытия испытал он, вдыхая аромат подгорелого мяса, глядя на озабоченную толстуху кассиршу, сталкиваясь взглядом со взглядами жующих людей, жующих с таким рассеянным выражением, словно мыслями они были далеки от этих тарелок, может быть, на иной планете, ежась от сквознячка из полуоткрытой фрамуги. Смертельная усталость его души дала вдруг трещину, и сквозь эту трещину он заново разглядел обыденную жизнь, которая никогда не кончится, пока мир не рухнет в тартарары. Именно она нетленна. В ее неистребимости свой великий смысл. Все обманет, но не обыденка. "Как славно, как спокойно!" - подумал Новохатов, никак не решаясь сделать глоток вина, именуемого на этикетке пышным словом "Портвейн", да вдобавок "Таврический", но запахом вызывающего в памяти видение длинного ряда гаражей. Он не решался, а Вадим Петрович отхлебнул, и Сережа отхлебнул, и теперь они с удовольствием поедали шашлычок.
- Ты на меня не обижайся, парень, - масленно причмокнув, сказал Вадим. - Ты, я вижу, мужик ничего, но и нас надо понять. Мы ведь не в шашки играем.
- Да чего ты его учишь? - худенький Сережа уже разомлел, и глаза его добродушно раскосились. - Не надо его учить. Он умнее нас с тобой.
- Вижу, что умнее. Так ум уму рознь. Один настоящий, для жизни предназначенный, а другой летучий, игривый, для посиделок годится.
- Горе у меня, ребята, - сообщил Новохатов. - С горя я и в грузчики приперся. Вообще-то у меня другая специальность.
- К нам от счастья никто не ходит, - усмехнулся Сережа. - Думаешь, мы с Петровичем от большого счастья калымим? А какое у тебя горе?
- Жена от меня ушла.
Грузчики переглянулись с пониманием.
- От тебя?
- Ну да. Любимая жена.
- Вот что, Гриня, - Вадим блаженно закурил. Глаза его уже не были сонными, напротив, они сияли отвагой и умом. - Это у тебя полгоря. Горе будет, когда она вернется. Ты думаешь, от нас жены не уходили? Нет такого человека на свете, от которого бы жена не ушла. Но они всегда возвращаются.
- Моя не вернется.
- Вернется. Погуляет и вернется. Это такие существа, что ты их гонишь в дверь, а они лезут в окно. Я верно говорю, Серега?
- Не знаю, - бывший слесарь философски задумался. - Главное, не в том, что вернется или нет. Как ее после этого простить?
- Я прощу, - сказал Новохатов. - Она бы простила.
Приятели опять переглянулись, с оттенком высокомерного превосходства.
- У меня был случай, - сказал Сережа. - Моя раз такое учудила, ахнешь. Брательник у меня гостил двоюродный, в Харькове живет. Парень, правда, видный, красивый. На инженера выучился. Постарше меня на четыре годка. У него в Харькове семья, дети. Когда он в Москву приезжает, то всегда у меня останавливается. И тут, значит, прибыл, не запылился. Гостинцев навез, сальца, колбаски домашней, всякое. На три дня приехал. И на второй день, верите ли, нет, моя-то дура - нырк к нему в постель. А я их натурально застукал. С работы отпросился, чтобы как раз брательника по магазинам поводить. - Сережа, сосредоточась на воспоминании, все же исподтишка наблюдал за произведенным эффектом. - Застукал, значит, прямо на месте преступления. Ну, разогнал их из постели, как водится, пошумел для острастки, а потом говорю брату. Она, говорю, ладно, но ты-то, дурак, чем прельстился. А это, ребята, действительно чудно. Моя-то телка недоёная, баба в платье казенное не влазит, по заказу на свою фигуру шьет, я ее за три раза не обхвачу, с морды тоже не мед, хотя, конечно, когда-то... Ну вот, я и спрашиваю, объясни ты, братец, за чем ты погнался, за какой красотой, чтобы ради этого даже нашу дружбу под сомнение поставить. Мне даже лестно знать.
- Ну а он?
- Да ничего. Собрал вещички - и деру.
- Да-а, - задумался Вадим. - Бабы - это загадка. Возьми хоть мою. Она женщина верная, послушная, боится меня. Я про супругу. А скажи мне кто, что у ней хахаль завелся - ни минуты не усомнюсь. Натура у них требует обмана. Баба хоть какая: хоть красавица, хоть старуха, хоть фу-ты ну-ты, и работой ее умори, все одно об этом только и размышляет. Мозги у ней так устроены. Других интересов нету. Вот, скажем, мы с вами, мужики, сели поговорить. Что ж у нас тем мало? Да сколь хошь. И политика, и спорт. А для женщины все это без надобности. Ей только про мужика важно побольше узнать и свои хитрости обтяпать.
- Тряпки еще, тряпки, - подсказал Сережа.
- Это верно. Только опять же, зачем ей тряпки? Не просто так. А чтобы опять же нашего брата охмурить и на мякине провести.
Новохатов улыбнулся - и легко, без натуги. И поймал себя на том, что улыбаться ему легко. Он следил за собой, как следователь следит за настроением преступника. Вот именно. Он был преступником. В чем заключалось его преступление - бог весть. Но если Кира ушла от него, то виноват он. Хотелось бы, конечно, чтобы она, прежде чем уйти, объяснила ему его вину, но она решила иначе. Она решила не давать ему возможности оправдаться и исправиться. Тут она не права. Когда он увидит ее, то первое это и скажет. "Ты не права, любимая, - скажет он. - Жестокость никогда не достигает цели. Жестокость сопутствует любви непременно, но с ней надо бороться, как с проказой. Конечно, приятно сделать больно любимому существу, приятно его унизить, восторжествовать над ним, сдавить его горло до удушья, но все же потом следует позволить отдышаться. Иначе какой прок от этой любовной затеи. Иначе - беспросветность и смерть".
А улыбнулся Новохатов потому, что слишком уж забавно было, глядя на багроволикого, курносого, с толстым ртом грузчика Вадима, представлять, как ради того, чтобы привлечь его благосклонное внимание, женщины идут на разные ухищрения, вплоть до того, что покупают красивые, даже заграничные тряпки, из сил, в общем, выбиваются. Однако Вадим Петрович рассуждал уверенно и солидно, как о предмете ему хорошо знакомом по собственному опыту.
- Ты то поимей в виду, - Вадим обращался с наукой исключительно к Новохатову. - Она от тебя ушла тоже не просто за здорово живешь. У них ход такой с козырного туза. Ты, дескать, думаешь, я никому не нужна, а я еще ого-го кобылка. Кто хошь примет. А после вернется к тебе, конечное дело, вроде бы на покаяние. Какое-то время полаетесь, да она же понимает, ты теперь ей в тыщу раз больше цену дашь. Ухватишься за нее крепче прежнего. У-у, у них на это соображение тонкое, нам не всегда дано и понять.
- Разлюбила, вот и ушла, - сказал Новохатов.
- Разлюбила? - Вадим иронически полыхнул окончательно прояснившимися очами. - Слышь, Серега, чего он сказал - разлюбила. Да ты что, парень? Ты про что вспомнил? Перекрестись. Любовь! Это уж вовсе не женское дело. Они про любовь в кинах видели и в книжках читали. И себе ее сами измышляют, чтоб красивше было детей рожать.
Тут уж и Сережа, смирившийся над недоеденным шашлыком, вступился, пораженный:
- Погоди, Петрович, ты как это? Любовь - не женское дело? А чье же еще? Ты того. Шутишь, что ли? Да вот...
- Заткнись, чавокалка, - победно провозгласил грузчик. - Когда твоя благоверная с брательником свалялась, это у ней что, любовь была? Или она с тобой по любви жила? Зачем же тогда с брательником? Объясни.
- Ну это случай. Как говорится, исключение из правил.
Вадим Петрович возразил торжественно, веско:
- Не случай - закон! У них натуры нету, чтобы любить.
- Как это?
- Их винить не за что. Все от предназначения зависит. Любить мужик должен, и умеет, если бог научит. Охранять должен, беречь, ну то есть, другим словом, лелеять. А у бабы одно дело - жизнь продлевать. На это она и создана. Только на это. Чего бы она об себе другое ни вообразила - ошибется. Или это выродок, а не женщина. Вот ты погляди, чего она еще умеет, кроме как детей народить. Жратву готовить? Да, готовит. По необходимости, раз уж заведено так. А в хороших ресторанах все повара мужики. Женщинам туда ходу нет. Еще чего? Шить? Опять же, мужик возьмется, в сто раз лучше сошьет. У нас в доме после войны закройщик жил, дядя Митрий, к нему со всей Москвы бабы в очередь вставали, чтобы он их обшил. Еще чего?.. А вот родить мужик не может. Это да.
- Подожди, - Новохатову вдруг захотелось поспорить. - Но прежде, чем родить, женщины любят. От любви они под поезд кидались и в пруду топились.
- От дури, не от любви. Дури в них много, по-научному - инстинкту. Баба от кого хошь родит, если здоровая, без всякой любви. От столба родит. Ты ей только возможность предоставь. Обезопась ее для этого занятия. Она тебе станет рожать, как часовой механизм. Ты вот... - Вадим вдруг запнулся, обнаружив, что бутылка пуста. - А чего, ребята, надо бы вроде добавить. А?!
Новохатов с готовностью поднялся, но Сережа, неожиданно благоразумный, его остановил:
- Не-е, братцы. Светлана уйдет, завтра взбучка будет. Поехали в магазин.
- И то, - согласился Вадим.
Добирались они автобусом, и довольно долго. Вадим Петрович, расположившись на сиденье, сразу задремал. Новохатов теперь поглядывал на него с уважением. Вот так обманчиво первое впечатление. Новохатов было принял его за неандертальца, выходца из пещер, а он - на тебе! - рассуждает, даже такие слова, как "инстинкт", помнит, хотя не знает толком, куда его сунуть, об отношениях мужчины и женщины, центральном вопросе жизни, философствует. И явно наслаждается течением своей мысли. Наслаждается течением мысли. Какой-никакой, но мысли. Это не всякому записному умнику дано. Сейчас он мирно спал, утратив всякий интерес к окружающему, вдавившись багровым широким лбом в стекло.
- Сергей, а ты чего так про директоршу говоришь, с какой-то злостью? Она чего?
- Стерва - и точка. Дьявол в юбке. Торговка. Ты ее, Гриня, особо остерегайся. Чего она тебе скажет, понимай наоборот. Она правды все равно никогда не скажет. Она воровка. У-у! Сколь она наворовала, нам с тобой за всю жизнь не пересчитать. Но не придерешься. Ревизии всякие, проверки - ей с гуся вода. Но если прижмет, если паленым запахнет, она, гадюка, все одно вывернется. Заместо себя кого-нибудь подставит. У нее на пожарный случай заранее люди готовы. Самые ее любимчики - это и есть обреченные жертвы. Уж как она за Ксеней Петровной ходила, чуть не удочерила. Где теперь Ксенька? Пять лет с конфискацией имущества. А Ксенька-то, одуванчик божий, может, и стащила-то на десять рублей. Да и то наверняка ее сама Светлана подбила.
- Откуда ты это знаешь?
- Про это все знают. И ОБХСС знает. Но к ней не подкопаешься. Я верно говорю, Петрович?
- Угу, - сквозь глубокий сон отозвался грузчик.
- Кого хошь посадит. Сегодня ты, а завтра я. Ты мне верь, какой мне толк тебе врать.
Как раз женщина, которой так побаивался Сережа, встретила их на пороге магазина. В умопомрачительных сапожках, в сверхмодной шубке, стройная, несмотря на полноту, она с интересом вглядывалась в них, подходящих. Но смотрела она на одного Новохатова. Это и в полумраке было видно, на кого она смотрит.
- Держись, браток, - негромко и трагически сказал Сережа таким тоном, будто увидел нацеленное на него пушечное жерло.
Неизвестно, зачем Светлана Спиридоновна очутилась на пороге, кого тут ждала, но Новохатова она задержала. Он остался с ней наедине. Только покупатели, входящие и выходящие, их изредка задевали.
- Успели поддать? - доброжелательно спросила директорша. Странно это "поддать" не вязалось с ее новым, некабинетным, шикарно-светским обликом. Новохатов мгновенно ощетинился. Не от этого круглоликого "поддать" и не от обращения снисходительно-игривого, может быть имеющего под собой какой-то тайный подтекст, какие-то планы насчет него лично, - это-то Новохатов умел схватывать на лету, - его разозлило другое: почему это после хорошего дня, когда он немного оттаял душой, его останавливает с полным вроде на то правом Торговка? Он был уверен, что Сережа во многом прав. Уж больно эта бабенка сытенькая, уж больно уверенно-лоснящаяся. И про правила приема на работу с какой невинно-насмешливой улыбочкой утром поминала, точно издеваясь и над правилами, и над Новохатовым. Вот сам этот факт, что такая женщина может его остановить на пороге мебельного магазина, и не по личной надобности, а по служебному положению, его взбесил. Мелочь, конечно, пустяк, прежнего Новохатова, женатого на красавице Кире, преуспевающего, он бы и не коснулся, миновал его сознание, но Новохатов был не прежний, и другое наступило время. Поэтому он сказал:
- Мы не в рабочее время пили, а в обеденный перерыв. Чувствуете разницу, Светлана Спиридоновна?
Светлана Спиридоновна почувствовала не разницу, а штришок издевки над собой. У нее было обостренное самолюбие, как у примадонны Большого театра.
- Тебя как зовут-то, я забыла?
- Григорий Петрович. Но можно просто - товарищ Новохатов. А вас как зовут?
Светлана Спиридоновна изучала его без раздражения. Он ей нравился. Он был привлекательным мужчиной, добычей. Такие мужчины входили в сферу ее интересов наряду с дубленками, хрусталем и коврами. Но она не всегда могла определить им цену. У нее были свои способы выяснения цены. Цену нового своего рабочего, который ей приглянулся, она приблизительно прикидывала и так и этак. С ней и раньше такое бывало. Часто бывало. Понравится какая-то вещь, причем с первого взгляда понравится, и желание обладать этой вещью овладевало всем ее существом с необоримой силой. Обыкновенно она так или иначе получала то, что хотела. Но в случае неудачи не очень расстраивалась. Она была по-своему очень умна и не требовала от жизни чрезмерных подачек. Ей хватало и тех, которые она получала или с ловкостью выхватывала из рук других. Она была не только умна, но и наблюдательна. О Новохатове ей было известно больше, чем он мог предположить. Как опытный психолог, еще утром в пятиминутной беседе она составила о нем довольно точное представление и угадала его тайное страдание, не преступление, а именно страдание. Его бледное, туманное лицо, сверкающий взгляд что-то забытое, давнее тронули в ее душе, и целый день она места себе не находила. Ей недавно навалило сорок лет, и желания ее были ненасытны.
- Можешь называть меня Светланой, - сказала она в ответ на дерзкий вопрос Новохатова, интимным, хрипловатым голосом, совсем неуместным на пороге мебельного магазина. - Ты не мог бы немного меня проводить?
- Куда проводить? - не понял Новохатов.
- Да вот просто по улице. Мне хотелось бы с тобой поговорить.
- О чем?
Светлана Спиридоновна почувствовала, что краснеет. Это было так непривычно ей, так дико, что она истомно ослабела.
- Женщина тебя просит, Гриша! Не директор - женщина. Как не стыдно! Ты же, насколько я понимаю, воспитанный молодой человек.
- Хорошо, - сказал Новохатов. - Подождите меня, я только переоденусь.
Не испытывая любопытства, он ругал себя за то, что согласился выполнить непонятный каприз торговой дамочки. Впрочем, какая разница, чем заниматься. До ночи далеко. Часам к восьми надо бы прийти домой и поужинать с Шурочкой. Шурочку, утешительницу скорбей, давно бы пора выпроводить. Зачем ей лишние огорчения? Но и это ему лень было сделать. Да и то, она не ребенок, знала, на что шла. "Равнодушие порождает жестокость", - признался себе Новохатов.
Сережа поинтересовался, зачем Новохатов понадобился "гадюке".
- Переспать со мной хочет, - холодно ответил Новохатов.
- Не вздумай! - предостерег Сережа, добрый человек. - Ты ей палец в рот положишь, руку откусит.
- Не положу, - сказал Новохатов.
Светлана Спиридоновна увидела Новохатова, когда он вышел из-за угла дома, высокий, чуть ссутулившийся, как от сильного ветра, и бабье в ней обмерло, насторожилось. "Мой, - подумала твердо. - Должен быть мой!"
- Ну что, Света, - сказал Новохатов, подойдя. - Куда прикажешь тебя вести?
- Куда хочешь.
- Я никуда не хочу.
- Тогда давай немного погуляем. Господи, такой сумасшедший сегодня был день. Мягкие кресла поступили, гэдээровские. Покупатели ошалели. То одно, то другое. Скандал за скандалом. А у нас, честно тебе скажу, такой народец работает, так и норовят схимичить.
- Очень интересно, - сказал Новохатов, зевнув. Они шли по безлюдной парковой аллее.
- У тебя что-то случилось, Гриша? - Светлана Спиридоновна спросила мягко, заботливо. - Что-нибудь на прежней службе, да?
- Жена от меня ушла, - сказал Новохатов. Он не должен был говорить этого ей, скверной, видимо, женщине, но ему было безразлично, кому это говорить. Эта фраза, навязшая у него в горле, как лейкопластырь, каждый раз, вытолкнутая, словно освобождала его на мгновение от боли, доставляла, услышанная самим, едкое удовлетворение. Он пользовался любым случаем ее произнести.
- Боже мой! - воскликнула Светлана Спиридоновна, повернулась к нему и взяла его руки в свои. - Я понимаю. Это ужасно. Ты, наверно, ее любил?