Девочка удобнее умостилась на подушке. Она внимательно смотрела на губы отца, ловила каждое слово.
- Однажды пришли люди и открыли гробницу.
- Зачем?
- Они хотели увидеть, как похоронен Тамерлан. Хотели увидеть, что от него осталось.
- И что и что?
- И когда открыли гробницу, подул ветер и поднял прах, которым покрыты были плиты внутри, прах, в который обратился сам Тамерлан. Это был ядовитый прах. И понес его ветер по всему свету, и где он падал - глаза людей загорались ненавистью и жаждой крови, и они убивали других…
Ася приподнялась на локте.
- Папочка, это очень плохая сказка. А во-вторых, это вовсе неправда.
- Почему неправда?
- Ну как же ты не понимаешь?.. Где эта твоя гробница? В Самарканде, правда? Так если прах пошел по миру, то прежде всего он был у нас, а потом уже дошел до Гитлера, правда? А ведь это немцы первые напали на нас, правда? И ты ведь пошел на войну потому, что фашисты напали на нас, правда?
- Правда, душенька.
- Вот видишь…
- Но ведь это сказка.
- Не люблю таких сказок. Ты бы мне лучше о Шехеразаде…
- Не помню… Как-то не помню сейчас…
- Только об этом своем Тамерлане? А может, ты вспомнишь?
- Может, вспомню, только теперь тебе уже пора спать. Придет мама и рассердится на тебя.
- Мама никогда на меня не сердится. Ты разве не знаешь?
Алексей молчал. Девочка потянула его за рукав:
- Папочка!
- Что?
- Я тебя хотела спросить… Только ты мне окажешь?
- Что такое?
- Но ты мне скажешь правду, самую правду?
- Постараюсь.
Теплая щека прильнула к его ладони. Не глядя на отца, Ася скороговоркой спросила:
- Почему ты теперь не любишь маму?
В первую минуту он не понял.
- Что?
- Ничего, ничего, уже ничего…
- Но я же не расслышал, доченька…
- Не расслышал, и не надо… Ничего, ничего… Я ничего не сказала…
- Ну, раз ничего, так спокойной ночи.
- А ты что будешь делать?
- Почитаю немножко…
- Ну хорошо, посиди тут, а я закрою глаза и буду спать.
Он сел за стол, и только теперь до его сознания дошел вопрос ребенка. Он испугался. Да, да, то, что было между ним и Людмилой, было не только их достоянием… Была еще дочка, и - она права - она не так уж мала. Она уже замечает, думает, быть может мучается этим вопросом, что отец не любит мать. Она чувствует, что теперь все иначе, чем было. Какие же мысли роятся в маленькой головке, какие заботы обременяют маленькое сердечко?
Но мысли об Асе вскоре вытеснило то, что случилось вчера в темноте. Петька! И Алексей ощутил в себе хаос, путались, рвались мысли. Петька, вчерашний товарищ, сегодня - бандит и убийца. Хотя, быть может, он и до того был преступником? Как он издевался, как насмехался над этой солдатской шинелью, которую когда-то сам носил, которая его защищала когда-то от сырости и холода, от ветра и мороза. А теперь он неслышными, кошачьими шагами крадется по пустынным улицам, прислушивается, кошачьими глазами всматривается в темноту. Так же, как крался он когда-то по занятой немцами деревне, так крадется он теперь по своему городу.
Какими же путями надо идти, по каким бездорожьям блуждать, чтобы из бесстрашного воина превратиться в грабителя, вора, бандита? А если он был преступником уже давно, то почему в те, самые трудные, дни умел найти в себе героизм, выдержку и почему это сломилось, минуло и рухнуло в такую пропасть? Война подняла его и война столкнула обратно, на самое дно преступления.
На лестнице раздался шум. Высокий женский голос и что-то сердито отвечающий мужской бас. Алексей взглянул на Асю. Она спала, спокойно дыша. Но там уже кто-то ворчал под нос, спускался вниз, а из комнаты Тамары Степановны сквозь приоткрытую дверь падал свет.
- Алексей Михайлович? Ох, как я испугалась… Зайдите, зайдите на минутку.
Он стоял в нерешительности.
- Я было вышел посмотреть, показалось, что кто-то кричит.
- Это там, у соседа внизу. Ничего, ничего. Заходите, как раз чай готов.
Он вдруг почувствовал, что не может оставаться один. Ему захотелось услышать человеческий голос, поговорить - все равно о чем, только бы оторваться от гнетущих мыслей.
- Разве на минуточку…
- Пожалуйста, пожалуйста… Такой близкий сосед, а еще не были у меня. Людмила Алексеевна иногда заходит, а вы…
Алексей удивился. Что общего у Людмилы с этой слишком интенсивно благоухающей духами соседкой? Однако он вошел. Отступать было поздно: только закрывая за собой дверь, он увидел за столом Феклу Андреевну. Тамара заметила, что Алексею неприятна эта встреча.
- Фекла Андреевна как раз собирается домой…
Старуха собрала со стола засаленные карты и положила их в черную, сшитую из шерстяной материи сумку.
- А мы тут вечерком погадали на картах. Я вот только выпью чайку - и домой. Пора ложиться. Самый здоровый сон до полуночи, а потом уже сколько не спи, все не то.
- Садитесь, Алексей Михайлович.
Он неохотно сел. Тамара с явным нетерпением наливала старухе чай, пододвигала чашку, стараясь поскорее от нее избавиться. Старуха внимательно следила за ними своими совиными глазами.
- А я и говорю: Тамара одна сидит, сосед тоже, кажется, сегодня один, зайти, говорю, пригласить. Если Людмилы Алексеевны нет, кто ж ему чаю даст? Поздно уж, наверняка чайку хочется.
Она мелкими глотками прихлебывала чай. Тамара открыла шкаф и достала тарелку с сухим печеньем. Глаза старухи блеснули.
- Печенье… Сухое, но я размочу в чаю…
- Может, вы лучше возьмете с собой, Фекла Андреевна? - предложила грубовато Тамара.
- Ну что же. В самом деле возьму с собой, дома потихоньку съем, а то что мне вам, молодым, мешать.
- Вы нам не мешаете, - сухо возразил Алексей.
- Нет… Я уж знаю. Старым старое, молодым молодое… Дай-ка, душенька, еще вот этого… Сама пекла? Очень удалось печенье, рассыпчатое… Ну, так я пошла, покойной ночи.
Тамара выпроводила ее в коридор, и Алексей слышал, как они перешептывались там. Ему стало не по себе. За каким чертом он сюда пришел?
Тамара вернулась и засуетилась у стола.
- Пейте, пейте, Алексей Михайлович, чай хороший, мне один знакомый с фронта привез. Хоть и говорят, что крепкий чай портит цвет лица, а я люблю.
- Вашему цвету лица, видно, не вредит, - нечаянно сказал Алексей и рассердился на себя, увидев, что это принято за комплимент.
Тамара улыбнулась и опустила глаза.
- Что вы, что вы… Раньше, до войны, действительно… А теперь…
На стене висела мандолина.
- Играете?
- Да, немножко, себе аккомпанирую.
- Так вы и поете?
- Так, по-домашнему… Когда грустно, лучше всего, запеть, на сердце легче становится, правда?
- Не знаю, я никогда не пел.
- Жаль, а я как раз думала: Алексей Михайлович, наверно, хорошо поет.
- Почему? - улыбнулся он.
- Не знаю, так… И голос у вас такой… точь-в-точь, как у людей, которые поют. Так, может, спеть вам?
- Пожалуйста.
Она сняла со стены мандолину и уселась в плетеное кресло. Заложив ногу на ногу, она показывала безукоризненные шелковые чулки и уже поношенные заграничные туфельки. Алексей опять невольно вспомнил, что о ней рассказывали. Зазвенели струны, слабый, но чистый голосок начал:
"Пулями простреленная, штыками пробитая…"
Алексей вскочил, едва не сбросив чашку со стола. Тамара испугалась.
- Что случилось?
- Почему вы начали это петь?
Она растерянно опустила мандолину на колени.
- Так как-то… Не нравится вам? Нет, нет, уже не буду… Я знаю, как это бывает, когда чего-нибудь не переносишь… Или какое-нибудь воспоминание, или что… Почему вы так побледнели, Алексей Михайлович? Может… У меня здесь есть немного наливки, попробуйте.
Алексей выпил наливки. Тамара оживилась.
- Я знаю, что-то вдруг кольнет человека… А вы даже побледнели. Какая-то тайна? Верно, любовная…
- Глупости говорите, Тамара.
- Почему глупости? Вы такой красивый, Алексей Михайлович.
Она налила себе и гостю наливки. После первой рюмки яркий румянец сразу разлился по ее гладким, словно детским щекам. "Видимо, быстро пьянеет", - подумал Алексей.
- Только глаза у вас сердитые и улыбаетесь вы редко.
- Я вижу, что вы сделали много наблюдений над моей наружностью, - заметил он насмешливо. - И когда только вы успели?
Она плотнее закуталась в накинутую на плечи белую шаль, словно ей стало холодно.
- Ну, почему же? Много ли нужно, чтобы заметить некоторые вещи… А я люблю присматриваться к людям. У меня, например, был один знакомый…
- У вас вообще, кажется, было много знакомых? - спросил он грубо, охваченный непонятной злобой.
- Я вижу, что и вам на меня наговорили. Не верьте, Алексей Михайлович, эти подлые бабы со света сжить готовы от зависти!
- В чем же они вам завидуют?
- В чем? Во всем. Что я душусь… А эти духи мне знакомый с фронта привез… Что все-таки одеваюсь… А никому нет дела до того, что я иногда ночами сижу, чтобы починить, выстирать, выгладить. Стараюсь быть на человека похожей, а всем это глаза колет. Но вы добрый человек, я знаю, и не станете обращать внимания на сплетни. Им только бы посплетничать! Да еще в таком доме, как наш, где столько народу. И заступиться за меня некому, так что это легко. А вот когда управдом четвертый раз женится, ему никто слова не скажет, ему все можно…
Теперь уже Алексей сам наливал и себе и ей.
Будет опять болеть голова, и нога, как всегда, на другой день будет больше ныть, но пусть. Он давно не пил, - с той самой встречи с Торониным, - и теперь ему захотелось почувствовать туман в голове, болтать о пустяках, хоть на минуту освободиться от этих сжимающих голову железных клещей.
- Эти чулочки вам тоже знакомый подарил?
- Эти? Нет… Хотя да, действительно, что ж тут дурного? Ходить всегда в бумажных? Сразу иначе выглядишь, когда приличные чулки наденешь, правда?
В ушах Алексея неприятно зазвучало это Асино словечко "правда?". Он помрачнел.
- Вы что нахмурились, Алексей Михайлович?
- Так, ничего, Тамара Степановна.
- Почему вы называете меня так официально? Зовите лучше Тамара. А я вас - Алексей. Можно?
Он не отвечал. Ему вспомнилось, что Людмила может каждую минуту вернуться, что Ася осталась одна в квартире, и он поднялся.
- Пора идти.
Тамара вскочила.
- Как, уже? Вы же только что пришли!.. Посидите, посидите еще немножко…
Она загородила ему дорогу. Тамара была ниже его, и ей приходилось поднимать голову, чтобы взглянуть ему прямо в лицо. Щеки ее покраснели, на висках пульсировали жилки, краска с губ с одной стороны стерлась, и казалось, что губы немного искривились. В ее глазах отражалась немая мольба.
- Алеша, останься, - шепнула она ему прямо в лицо и схватила за рукав.
- Что вы, что вы, Тамара Степановна?
Он застыл в изумлении от такого недвусмысленного предложения, женщина всем телом прильнула к нему.
- Останься… Останься со мной, не бойся, я не буду за тебя цепляться, я не из таких… Я просто не могу, не могу оставаться здесь одна, - шептала она в отчаянье…
- Успокойтесь, - сурово сказал Алексей и посадил ее на стул.
Она склонилась к столу и заплакала, не закрывая лица. Слезы капали на стол, на зеленую плюшевую скатерть и застывали на ней темными круглыми пятнами. Она машинально размазывала их пальцами.
- Теперь вы будете думать обо мне то же, что и все… А что я могу поделать? Все у меня выходит не так, как хочется…
Вдруг слезы прекратились, и она подняла на Алексея улыбающееся лицо.
- И я вам, значит, нисколько не нравлюсь? Ни столечко?..
Он пожал плечами.
- Вы красивая, Тамара Степановна, и сами это хорошо знаете.
- В чем же дело?
В чем собственно было дело? Его попросту не влекло к ней. Он даже удивился, до какой степени не влекло.
- А я уже давным-давно, как только в первый раз вас увидела, подумала… А вы - ноль внимания… Сегодня вот в первый раз зашли посидеть. Правда, тут приятно? И тепло, я два раза в день печку топлю, страшно люблю, чтобы тепло было.
- Вы не работаете?
- Как так? - возмутилась она. - Конечно, работаю. В бельевой артели - и шью и вышиваю.
- И до войны там работали?
Она съежилась и исподлобья взглянула на него.
- До войны? Нет… Эту артель только теперь организовали. А до войны… Я училась, кончила десятилетку.
Он лишь теперь осознал, что она и в самом деле еще совсем молоденькая. Ее манера притворяться взрослой, ее аффектированные гримаски и жесты скрывали возраст, но теперь он увидел, что кожа свежа у нее свежестью молодости.
- А ваш муж? Вы ведь были замужем?
- Была… Мой муж на фронте.
- Пишет?
Она закуталась в шаль до самого подбородка.
- Нет… С сорок первого года не пишет, с лета. Но он приедет, - сказала она шепотом, словно доверяя ему тайну, и ее глаза расширились. Они стали почти черными, зрачки поглотили голубую кайму радужной оболочки.
Алексей заметил, что не надежда покрыла бледностью ее лицо, а непреодолимый мучительный страх.
- Он придет и убьет меня… - сказала она.
- Что вы!..
- Я знаю, я хорошо знаю…
- За что ж ему вас убивать?
Она, прикусив губы, исподлобья глядела на Алексея.
- Не стоило бы вам этого говорить… Я бы этого никому не сказала… Но сейчас я пьяная и не могу больше… Он мне сам сказал, когда уезжал, что наверняка вернется, что бы ни случилось, и если что не так, убьет меня… А он всегда держал слово. Так что это уж так и будет.
- Но зачем ему убивать?
- Зачем? Он ведь… Ведь ему расскажут, побегут к нему со всякими сплетнями… Мало ли обо мне болтают!
- Но если это неправда?..
- А откуда вы знаете, что неправда? А может, правда, да и… Он сам всегда говорил: "Тома, ты такая молоденькая…" А потом уехал и оставил меня… Так что же мне? - бросила она вызывающе. - Разве это хорошо - жениться, а через неделю уехать и больше не показываться?
- Ведь война…
- Ну да, вам хорошо говорить: война… Но я тоже могу сказать: ведь война! Правда? Только это не поможет, и он все равно убьет меня.
- У вас нет родителей? - спросил Алексей. Ему вдруг стало жаль ее. Он гладил ее по мягким светлым волосам, и ему на мгновенье показалось, что это волосы Аси.
- Родители? Есть.
- Где же они?
Она подняла голову и внимательно посмотрела на него.
- А этого я вам не скажу. Есть - и все! Они даже не знают, где я, и незачем им знать… Уехали… А я осталась, ни одна собака не подумала обо мне… А теперь все на меня… Ну и пусть себе живут где хотят, а я в них не нуждаюсь. Все равно это скоро кончится.
- Что кончится?
- А все… Я вам покажу мужа, хотите? Вы сразу увидите, что я говорю правду. Я всегда его боялась, еще до того, как вышла за него замуж, а теперь…
Она рылась в ящике маленького комода. Зашуршали бумаги.
- Иногда вы так глянете, что становитесь чуть-чуть похожи на него… Только как-то иначе… Вот он какой, посмотрите.
Алексей оцепенел. Снова мороз пробежал по коже. Снимок немного выцвел, но не могло быть сомнения: это Петька.
- Его зовут Петр. Нравится вам?
Он держал на ладони фотографию и не отрывал от нее глаз, чтобы только не взглянуть на Тамару. Он боялся, как бы она не прочла в его глазах, что произошло что-то страшное.
- Не нравится?.. Он немного похож на волка, правда? Я иногда достану эту карточку, смотрю и думаю: он убьет тебя. Иногда я думаю, как это будет, - шептала она. - Застрелит он меня или просто так… ножом.
- Вздор вы говорите! - очнулся, как от кошмара, Алексей. - Кто станет вас убивать?..
Она улыбнулась странной, сонной улыбкой.
- Как кто? Мой муж… Он уже раз хотел в меня стрелять, когда я отказалась выйти за него замуж. Но тогда, я так себе, в шутку… А он сейчас же за револьвер. А теперь… Другие небось прощались совсем иначе… а он: "Убью, если что", - и все…
- Да если ему не за что вас убивать?
- Ему немного нужно, я знаю… И я так боюсь, Алексей Михайлович! Особенно ночью. Лестница скрипит, и мне все кажется, что это он идет. Совершенно спать не могу ночью… Вы слушали когда-нибудь, что здесь ночью делается, в этом доме? Из каждой квартиры все слышно, и с лестницы и везде. Двери хлопают и внизу, и вверху, и всюду сразу… И всю ночь кто-то ходит, и кашляют, и кричат, и разговаривают. А я слушаю и слушаю, аж в ушах звенит, не он ли это… Я уж просила Феклу Андреевну ночевать у меня, да она не хочет, боится за свои вещи, чтобы кто не украл. У нее там вся комната набита всякой всячиной, знаете, потому она никого к себе и не впускает, чтобы не увидели. Вот она и боится, что нападут и ограбят… И всегда я одна. Если бы кто-нибудь был, все-таки веселее. Раз, помните, вы вышли к водопроводу и что-то там с ним делали ночью, а я слушаю, шаги приближались, потом умолкли - вот, думаю, это он подкрадывается. Откроет дверь, войдет… я уж просто выдержать больше не могла, думаю, пусть уж сразу кончится. Зажгла лампу, выхожу, а это вы. Вы вот не хотели тогда зайти ко мне напиться чаю, а я уже до утра не ложилась, все думала… Мы ведь и жили-то совсем в другом месте. Я нарочно сюда приехала, чтобы ему труднее было найти… Но он все равно найдет, я знаю… Будет искать и найдет…
- Он мог уже давно погибнуть, - глухо возразил Алексей.
- Нет… Я знаю, чувствую, что он жив. А то чего бы я так боялась? Днем еще не так… Народ ходит по улице, и у нас на работе как-то не так страшно. Но ночью…
Она дрожала, как в лихорадке. Зубы ее стучали, и она безвольно, как загипнотизированная, оглядывалась на дверь, словно чья-то сильная рука поворачивала ее голову в ту сторону и она должна была, должна была посмотреть, убедиться, не стоит ли в дверях муж, не вынырнул ли из пропасти военных лет, не явился ли, чтобы исполнить обещание.
- Ну, сегодня вы ляжете и будете спать.
- Нет, нет…
- Да! Я отворачиваюсь, раздевайтесь и ложитесь в постель.
Она послушалась. Натянула до подбородка одеяло. Со своими растрепавшимися волосами она совсем стала похожа на маленькую девочку.
- Вот так, а теперь закройте глаза и спите.
- А вы уйдете?
- Я посижу около вас немножко.
- Алексей Михайлович…
- Что?
- Вы не поцелуете меня? - спросила она по-детски жалобно.
Он наклонился и поцеловал горячую гладкую щеку. Она охватила его шею.
- Я вам нисколько не нравлюсь? Вы хотите уйти?
- Нравишься, Тамара… и именно поэтому я должен уйти…
- Какой ты!..
- Такой уж уродился, Тамара, ничего не поделаешь…
Она вздохнула. Алексей сидел подле нее и машинально гладил рассыпавшиеся по подушке волосы.
- Если бы ты остался…
- Не останусь, не говори глупостей… А тебе надо спать. Спи спокойно.
- Ну да, спокойно…
- Если кто-нибудь идет по лестнице, ему приходится пройти мимо наших дверей, я услышу раньше, чем ты. И как только услышу - выгляну.
- В самом деле?
- В самом деле. Так что тебе нечего бояться.