- И тогда было похуже, - щебетала девочка. - Был такой мороз, такой мороз, что прямо не знаю… Я уж думала, что дом потрескается от мороза. Тогда мама как раз и отморозила ноги. И доктор сказал, что нужно ан-ан-ту… Мама, как это слово?
- Ампутировать.
- Вот-вот, антутировать пальцы, но потом обошлось, и мама тогда привезла на санках много-много дров, и мы затопили печку, и было так жарко… Чудные галушки, правда? Ты любишь галушки? И я тоже…
- Это, видимо, наследственное…
- Наследственное? У нас в классе Степа побил одного маленького, так Бим-Бом сказал, что это наследственное. Почему?
- Понятия не имею.
- Видишь, какой ты… А Мара говорит, что ее папа, так тот все знает. Мара - это моя подруга.
- Ешь, доченька.
- Я ем, мама, а можно оставить немного галушек? Знаешь, Дуня нашла щеночка такого маленького, и у него перебита лапка, и он теперь у них. Я отнесу ему немножко.
- У Демченко? - заинтересовался Алексей.
- Да, да. Этот щенок утром скулит и всех будит. И у него такой ужасный аппетит, что как наестся, так у него пузико, как барабан, лежит и только сопит, а через минуту опять просит есть. Такой черненький-черненький.
- Пойдем вместе к Демченко, он меня приглашал.
- Вот замечательно, я покажу тебе щенка. Профессор говорит, что он грязнуха, но ведь он еще совсем маленький, да? А потом он научится, правда?
- Наверняка, - ответил Алексей. Он думал не о щенке, а о Людмиле. О Людмиле, которая где-то далеко-далеко грузила дрова, тащила их на санках и отмораживала себе ноги. Что еще она там делала? Что это были за годы? Но теперь уже даже неловко спросить. Они уже больше месяца вместе, а он до сих пор ничем не поинтересовался. Да, а теперь уже поздно спрашивать, - теперь еще и это ляжет между ними неприятной тенью. Впрочем, терять уже нечего. Уже ничего нельзя было спасти и исправить, да Алексей вовсе и не стремился к этому.
Лишь теперь он заметил несколько седых волос в гладко причесанных волосах жены.
- У тебя седые волосы, - сказал он и опять пожалел о сказанном.
- Есть, - спокойно сказала Людмила. - Ты только сейчас заметил?
В ее тоне не было упрека, скорее легкая насмешка. И Алексею снова стало неловко.
- Ну как, дочка, идем в гости?
- Хорошо, только подожди, я эти галушки… Мама, можно в этот горшочек?
Она взяла отца за руку.
- Ты, осторожно, здесь скользко на лестнице. А знаешь, когда война кончится, здесь будет свет, не веришь? Смотри под ноги, а то тут можно наступить на какую-нибудь гадость. Ты лучше иди за мной, я каждый день хожу к Дуне и знаю, как пройти. А ты у них еще не был?
- Нет.
- Вот видишь, а у них очень хорошо. Только в будние дни никого нет, один профессор и Дуня. А в воскресенье все дома и страшно весело. Знаешь, ее тетя играет на гитаре и поет. Мама у нее недавно умерла, а папа на фронте. А они все работают, как мама, а Дуня остается с профессором. Это ее дедушка. Понимаешь? И он готовит обед, можешь себе представить? И знаешь, когда он чистит картошку, то надевает очки, вот честное пионерское. Не веришь?
Радостный писк был ответом на их стук в дверь. В дверях появилась девочка меньше Аси.
- Я принесла галушек для щенка, смотри-ка, полный горшочек…
Девочки исчезли. Алексей на мгновенье нерешительно остановился в темной прихожей. Но дверь приоткрылась.
- Это вы, Алексей Михайлович? Пожалуйте, пожалуйте. У нас тут тесно…
Комната была полна людей, по крайней мере так показалось Алексею в первый момент.
- Познакомьтесь.
Он пожимал кому-то руки, здоровался и с облегчением сел, наконец, на указанное ему место.
- Налей, налей, Соня, гостю, - распорядился профессор.
- Нет, нет, я только что обедал.
- Ну, тем лучше… Закладку сделали, а то у нас с закуской не очень… Выпейте с нами чаю, Алексей Михайлович.
После чаю компания стала расходиться.
- Вы, папа, дома будете?
- Разумеется, куда ж мне?
- А то мне нужно…
Молодая красивая женщина, как оказалось, именно играющая на гитаре тетка, собиралась в концерт. Кто-то шел к знакомым… Комната быстро опустела. Из кухни доносилось щебетанье играющих со щенком девочек.
- Не очень светло… А тут керосин такой, только трещит и коптит… А я вам хотел показать, Алексей Михайлович.
- Нет, нет, еще светло.
Профессор рылся в грудах полотен и бумаги, сложенных на сундуке.
- Тесно у нас, вот я уж здесь… Сейчас покажу вам разные наброски… вот.
Алексей взял в руки маленькую картинку. Откинутая светлая головка. Полуоткрытые губы, цветной платок соскользнул на плечи. Чарующая девичья улыбка.
- Вот еще.
Юношеская голова, торс гладиатора. Волосы откинуты назад, глаза устремлены в неведомую даль.
Профессор откладывал наброски. Алексея захватывало обаяние этих маленьких картинок. От них веяло чем-то близким, своим, чистым и ясным. Он невольно взглянул на увядшую, старческую руку профессора.
- Маленькие все, места здесь нет… Мольберт и то поставить некуда… Но это только наброски… Потом будет большое полотно, очень большое - "Победа". А сейчас только наброски. Собираю разные типы, и так, по памяти… наших людей. А потом большое полотно, чтобы видно было. "Победа"… Позднее, конечно, можно будет достать и полотно и краски, а то теперь с красками… Вот еще набросок… Я хотел бы, чтобы пели, чтобы видна была песня, понимаете? Чтобы всякий, кто увидит, понял, что поют, не только потому, что рты открыты. В самой картине должен быть ритм… Такой ритм, чтобы был слышен мотив и чтобы не нужно было подписывать, чтобы всякому было ясно, что это означает именно победу - нашу победу, и песня, песня жизни, нашей жизни, которая побеждает… Большое полотно.
Вбежали девочки.
- Дедушка, я выведу щенка, ладно?
- Не нужно, он гулял сегодня. Уже темнеет, посиди лучше дома. И гостья у тебя.
- Так ведь я с гостьей!
- Нет, нет, лучше не надо…
- Ну, мы будем играть с ним в кухне, - решила Ася, и старик обрадовался.
- Очень я беспокоюсь, когда она одна выходит, - сказал он Алексею. - Глупо, разумеется, я понимаю и все-таки беспокоюсь. Такая маленькая, кто-нибудь может толкнуть, упадет, машины ездят…
- Вы сами ее воспитываете?
Старик смущенно улыбнулся.
- А кому же еще? Все работают, с утра до ночи никого дома нет… Приходится вот мне. Так и живем вдвоем. И, знаете, очень хорошо. Девочка умненькая; когда я работаю, она никогда не мешает, знает, что значит писать. И я ей все показываю. Когда ей нравится, я уж знаю: это то, что надо. А если нет - я смотрю и думаю: кто прав? Старый профессор или маленькая девочка? И представьте себе, что чаще оказывается - маленькая девочка!.. Да, да, дети - это очень интересные создания, очень.
И Алексей вдруг увидел в улыбающемся лице старого человека столько детского, что удивился. По-детски смотрели его чистые выцветшие глаза, и сама улыбка, слегка смущенная, тоже была детская.
- Вот тут еще наброски. Это Дуня.
Сходство было разительное. С листа прямо в лицо Алексею смотрели внимательные, спрашивающие глаза девочки.
- А вот, узнаете?
- Конечно, - обрадовался Алексей.
Это была Ася с ее зеленоватыми глазами, со светлыми косичками и даже с пятнышками веснушек на носике.
- Как похожа!
- Правда, похожа? - по-детски радовался профессор.
- А там?
- Это старые вещи. Разные иллюстрации. Я ведь иллюстрировал журнал и, книжки, теперь вот собрал здесь, что удалось. Многое пропало, немцы сожгли. Теперь друзья приносят иногда, что там у кого сохранилось. Приятно иногда взглянуть, вспомнить, как работал над тем, над другим…
- Сколько вам лет, Андрей Федорович? - спросил Алексей.
- Лет? Лет много - семьдесят два года летом стукнуло. Да, семьдесят два.
- И столько еще работаете!
- Отчего же не работать. Есть ради кого работать, есть ради чего работать. Глаза еще ничего, да и руки… Так-то она дрожит, а когда возьму кисть или карандаш, ничего, двигается уверенно. Тесно только, но обещали квартиру. А когда война кончится, может, и мастерская будет.
- Да, да, - машинально подтвердил Алексей.
Профессор только теперь заметил, что в комнате стемнело.
- Я тут болтаю, а уже темно… Сейчас зажжем лампу.
- Если ради меня, то мне уже пора идти. Я и так утомил вас.
- Что вы, Алексей Михайлович, нет, нет, боже упаси! Всегда приятно, когда кто-нибудь заходит. Вы как-нибудь раньше зайдите, я вам покажу, у меня тут еще в сундуке некоторые мои работы. Если вас заинтересуют.
- Разумеется, я хочу посмотреть…
- Ну, так я жду.
- Ася, пойдем.
- Иду, папочка, только посмотри, какой он смешной: съел все галушки и теперь сам, как галушка. Иди посмотри.
Щенок был гладкий и мягонький, как бархатный клубок. Алексей погладил его.
- Ну, до свиданья.
Профессор зажег огарок и проводил их на лестницу.
На лестнице Алексей столкнулся с Тамарой Степановной; он не узнал ее в потемках и только потом осознал, что ему пахнуло в лицо теми же духами, запах которых он почувствовал ночью, когда она приглашала его к себе.
VII
Алексей возвращался домой. Он поднял воротник и ускорил шаги. Дул холодный ветер, на улицах было совершенно темно и безлюдно. Ранний вечер казался глубокой ночью. Людмила сказала, что в этот день она долго будет на собрании, и Ася была одна дома. Алексею хотелось быть там как можно скорее. Еще один переулок, и он уже на своей улице.
- Руки вверх!
Алексей вздрогнул. Окрик был совершенно неожиданным. Он остановился.
- А ну, снимай пальтишко, только без всяких подвохов.
Перед ним выросли две черные тени. Алексей пытался что-либо различить в темноте. "Ах, черт! ни револьвера, ничего… Попался, как идиот".
- Живей, живей, нечего раздумывать, придется попрощаться с пальтишком… Деньжата есть?
- Нет у меня никаких денег, - ответил глухо Алексей. Это была, впрочем, правда.
- Что?
- Говорю, что нет у меня никаких денег.
Ослепительный свет электрического фонаря ударил ему в глаза. Он заморгал. В отблеске, упавшем на одного, Алексей увидел знакомое лицо. Глаза. Запавшие щеки. Ему показалось, что он видит сон.
- Петька! - крикнул он.
- Ну, ну, только без крика… Петька так Петька… Вот встреча… Ты здесь откуда?
Алексей какую-то секунду ловил рассыпавшиеся мысли. Земля словно заколебалась под ногами.
- Чего ты нянчишься? - буркнул второй, которого Алексей едва различал в темноте.
- Тихо, тихо, знакомый встретился, с фронта - понимаешь…
- Раз знакомый, нужно его сплавить.
Слабо сверкнуло дуло револьвера. Петька оттолкнул того, второго.
- Куда лезешь? Я тебе велел шпаер вынимать? Нет? Так не суйся.
- Засыплет.
- Не твое дело. Ну, Алексей Михайлович, встреча, можно сказать… Что ж это вы не в форме? В штатские перевелись? Хватит героя корчить, а? А вы не разбогатели, как посмотрю, на гражданском хлебе… Шинелишка та же… "Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…" Только вот знамени за пазухой нет… А дали вам хоть орден за то знамя?
- Бандит…
- Бандит, вот-вот, бандит… Что, не может партийное сердце вынести бандита, а? Когда по лесам скитались, хорош был и бандит, а теперь с души воротит?
- Ты тогда не был бандитом.
- Откуда вам знать, капитан, кем я был? Я у вас не исповедовался. А впрочем, что было, то прошло…
- Петька…
- Ох, как трогательно!.. Не пройдет номер, не пройдет. Обратиться к совести бандита, старые времена вспомнить. Да потихоньку в карман за револьвером, а?
- У меня нет револьвера.
- Разоружили? Смотрите: Алексей Михайлович - и вдруг без оружия!.. Смешно подумать… И что ж, верно, жена, дети, работа - гражданин как полагается?
- Конечно, и жена и ребенок.
- Ох, как трогательно!.. И вас это устраивает, Алексей Михайлович? А я думал, что вы уже погибли смертью храбрых, за родину, хе-хе.
- Молчи, сволочь!
- О-хо-хо, какой раж!.. Нечего дергаться, Алексей Михайлович, нечего дергаться… А не скучно вам, часом, а? Может, надумаете и к нам присоединитесь? Вы ведь мировым парнем были, а сейчас вон каким стали…
- Обо мне уж не беспокойся… Сам-то какой стал?
- Я? Вольный человек, поймите: никто мне не приказывает, никто в мои дела не вмешивается… Эх, свобода!..
- Фронта испугался, дезертир!
- Фронта? Плюю я на фронт! Вы прекрасно знаете, Алексей Михайлович: смерти я не боюсь. Но любому дураку командовать собою не позволю. Отвык я в те времена, когда мы вместе…
- Погаси фонарик.
- Можно, отчего ж… Захотелось увидеть знакомое лицо, старого друга…
- Я тебе не друг.
- Знаю, знаю… Мои друзья не таковы… Эх, легко вам, белоручкам… Плюнул на человека - и все!..
- Дезертир, бандит!
- Но-но! - Петька наклонился к нему впотьмах. Пахнуло водочным перегаром. - Заткнись, не то - надоест мне, так тебя здесь, под этим заборчиком, и оставлю… Мне терять нечего! Все равно, попадусь - расстреляют.
- Не боюсь я тебя.
- Конечно, конечно… Отважный капитан, ничего не боится…
Откуда-то издали донеслись шаги. Товарищ Петьки заволновался.
- Патруль идет.
- Уж и патруль… Ну, всего, Алексей Михайлович… Советую шинелишку на какое-нибудь пальтишко сменить, а то на другого нападешь, так еще и морду набьет: ради такого тряпья человека опасности подвергаешь.
Прежде чем Алексей успел ответить, они растаяли в темноте, как призраки. Алексей постоял мгновенье, не в состоянии прийти в себя. Шаги патруля прозвучали на соседней улице, и тут с противоположной стороны на высокой ноте донеслось:
"Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…"
Мелодия умолкла, из темноты раздался резкий смех.
Алексей двинулся, ощущая холодную дрожь. Петька, Петька!.. Снова дымилась земля кровавым туманом, снова дышала пасть врага в лесной темноте и тропинки на болотах перепутывались тысячью путей. Мертвые, убитые в ямах, растерзанная девушка на сельской уличке, кровавое пламя пожара над деревней, грохот выстрелов из засады, трясущийся от страха немецкий капитан, молящий на коленях о пощаде, фашистский фельдфебель, пойманный возле ребенка, проколотого штыком… Смрад крови, дикий, ужасающий чад тех дней, когда тот же Петька, не моргнув глазом, с кривой усмешкой на губах косил врагов из своего автомата. Басням, что Москва взята, никто из них не верил, не верил и Петька, - и пониженными голосами у костра в лесу, в затерянные, глухие ночи пели они песню о ней, далекой, свободной, которую никогда не сломить врагу. Мохом затыкал себе Петька рану в боку, смеясь над раной…
А теперь этот Петька брел темной ночью по родному городу, по своему городу, и грабил. Не только грабил - убивал людей, тех самых, за которых проливал кровь в прежние времена. Алексею вспомнились сейчас все россказни о "черной змее", которым он не верил. Теперь он сам взглянул в глаза "черной змеи", - и одним из тех, кто повергал город в ужас, оказался Петька.
* * *
- Это ты, папочка?
- Ты еще не спишь?
- Нет… Я легла, но мне сделалось как-то страшно, знаешь? Я зажгла лампу и жду, когда придешь ты или мама.
- Стыдно, большая девочка, а боишься.
- Нет, я не боюсь, а так как-то… Хорошо, что ты уже пришел! Очень темно на улице?
- Темно.
- Вот видишь, маму проводят, а ты шел один, правда?
- А ты что - хочешь, чтобы и меня провожали?
- Нет, я знаю, а только так боязно…
- Ну вот, чего ж тебе боязно?
- Чтобы на тебя не напал кто-нибудь.
- На меня? Ну, что ты!
- Папа, подойди ко мне.
Алексей присел на край кровати, она схватила его руку и прижала ее к теплой щеке.
- Так хорошо. Посиди со мной, ладно?
- Тебе уже спать пора.
- Мне совсем не хочется. А помнишь, когда я была маленькая…
- А теперь ты уже большая?
Ася подумала минуту. Она смотрела на отца блестящими глазами.
- Да, теперь я уже большая. Не смейся, знаешь, я в самом деле… Ты думаешь, я маленькая? Но нет. До войны я и вправду была маленькая.
- Ну и что же было, когда ты была маленькая?
- Помнишь, как ты мне рассказывал сказки? О Шехеразаде, помнишь? И как раз, когда ты хотел рассказать последнюю, ты сказал, что это будет последняя сказка Шехеразады, как раз сделалась война, и ты поехал на фронт… Расскажи мне ее теперь, ладно? Ты же обещал!
- Сказку Шехеразады? Что-то не помню…
- Ах, ну какой же ты… Ну, вспомни! Как Шехеразада рассказывала султану каждый день одну сказку… Ты наверняка помнишь!
Алексей перевел глаза на огонек лампы. Он неуверенно мигал, время от времени керосин трещал в резервуаре, и тогда огонек темнел, словно собирался потухнуть. Из-за стены доносился кашель.
- Ну, папочка, ну?
- Знаешь, доченька, ей-богу не помню. И сказки Шехеразады… это было хорошо до войны, когда ты была маленькая…
- Ты смеешься надо мной.
- Нет… Собственно я хочу рассказать тебе сказку, но другую сказку.
Она радостно заворочалась, укладываясь поудобнее.
- А ты тоже сядь поближе, вот так. Ну, ну?
- Сказка… сказка будет о Тамерлане… А ты, маленькая, знаешь, кто такой был Тамерлан?
- Знаю… Ну, конечно, я уже учила в школе, какой ты…
- Вот и хорошо. Но я расскажу тебе то, чего, может быть, ты и не знаешь.
- Рассказывай, рассказывай.
- Жил-был Тамерлан. Были у него дворцы, и быстрые кони, и золотые перстни, и была жена, прекраснейшая в мире княжна. Но ему не жилось спокойно. Он скучал в своих дворцах и не хотел уже надевать на пальцы даже самые красивые перстни, и даже прекраснейшая княжна казалась ему уже не такой прекрасной. Он дышал радостью, только когда шел в военный поход и извлекал из ножен свой страшный меч.
И принялся Тамерлан воевать. Он хотел завоевать весь мир. На запад и на восток, на север и на юг водил он свои войска. На Волгу и в Китай, на Каспийское море и в Персию. И сам шел во главе своих войск.
- Но мира не завоевал!
- Да, мира не завоевал. Умер он, и похоронили Тамерлана в его городе, в Самарканде…
- Знаю, знаю, там была Мура, их туда эвакуировали.
- Ну, вот… Похоронили его в Самарканде и построили ему большую гробницу из тесаного камня, с голубым куполом, и изваяли фигуру Тамерлана из зеленого нефрита и поставили над гробницей. И спал Тамерлан в своей могиле сто, и двести, и пятьсот лет, и еще больше. И всякий осторожно обходил гробницу: чтобы не разбудить Тамерлана, чтобы он снова не пошел воевать…
- Папочка, ведь он же умер…
- Ну да, но ведь это легенда, понимаешь?
- Понимаю, - глубоко вздохнула девочка.
- Но как-то однажды…