Но музыка скрипки умолкла, и лишь мгновенье еще звучало в воздухе ее последнее эхо, высокий звук, пронизывающий, как серебряная стрела, летящая из тучи. На лестнице снова захлопали двери и застучали шаги, и Алексей услышал в коридоре, под дверью Тамары, шамкающий, тягучий голос Феклы Андреевны:
- А я к тебе, милочка, на минутку… Думаю, одна сидишь, чайку вместе попьем…
И, как волна, нахлынуло, набросилось все то, что было действительностью, - запах капусты из коридора, крики в квартире внизу, назойливый звук вечно капающей из водопроводного крана воды, письмо от Торонина. Мелодия скрипки была далеко от всего, она была из иного мира, наполняла сердце чистыми звуками, которые пробуждали в душе кротость и печаль.
И все же что-то осталось от этих колдовских минут, когда он на мгновенье почувствовал крылья. И когда Людмила вечером пришла усталая, он сам предложил ей:
- Отдохни, я поставлю чай.
Она высоко подняла брови от удивления, - он уже давно отучил ее от такой заботливости, - но ничего не сказала. Алексей растапливал печку, колол на щепки сырое полено. Людмила снимала мокрые ботинки, он заметил, что подошвы были дырявые.
- Нужно отнести к сапожнику, - пробормотал он и тотчас вспомнил, что он ведь давно уже обещал достать через знакомого кожу на починку ботинок Асе. И Людмила не удержалась, чтобы не заметить холодно:
- Гораздо нужнее починить ботинки Асе, она уже схватила насморк.
Это был упрек прямо по его адресу. И с него моментально слетела вся нежность и то неуловимое, что пробудила в нем на мгновенье скрипка.
- Это, разумеется, моя вина, да? Целый день бегает по городу, не удивительно, что простудилась.
- Она бы не простудилась, если бы у нее ботинки были крепкие, ты ж говорил, что можешь достать…
- Вот уж, поистине, нет у меня других забот, кроме сапожника и ботинок…
- Не думаю, чтобы это было настолько сложно.
- Не думаешь… Просто забыл - и все.
- В том-то и дело.
- В чем?
Он ощутил вдруг радостную дрожь. Этого-то он и ждал - скандала. Настоящего, крепкого скандала. Такого, какие бывали время от времени между ними, когда они любили друг друга.
Они вспыхивали оба - он и Людмила, и потом долго оба смеялись над собственной глупостью. Но с момента его приезда они оба задыхались в нестерпимо тяжелой атмосфере и ни разу не поссорились. Теперь у него было предвкушение скандала. Наконец-то выговориться, обругать, увидеть, как она сердится, как краснеют ее маленькие уши и сжимаются пальцы, как глаза начинают метать молнии.
- В том, что ты забываешь о таких простых вещах для тебя и таких необходимых для нас.
Нет, глаза не метали молний, уши не покраснели. Она сказала это холодно и спокойно, как всегда теперь говорила. Но Алексей еще надеялся.
- Очень любезно из-за каждого пустяка грызть человека.
Она хотела что-то ответить, но прикусила губы.
- Ну скажи, скажи же, что ж ты замолчала?
- Мне нечего сказать.
- В самом деле… Любопытно, что тебе теперь всегда нечего сказать.
Она взглянула на него холодными глазами, как на чужого, далекого человека. Он воспринял ее взгляд, как оскорбление, но она молчала, и придраться было не к чему. Прежде чем он нашел предлог к продолжению ссоры, явилась Ася.
- Добрый вечер! Как ты себя чувствуешь, папочка? Знаешь, у Мариного папы тоже грипп и Мара говорит, что от этого лучше всего есть чеснок. А ты любишь чеснок? Знаешь, у нас есть один мальчик, от него всегда пахнет чесноком. Некоторые даже с ним не хотят сидеть на одной скамейке, знаешь? А мне вот ничего, чеснок пахнет лучше, чем лук, правда? Салют слышал? Ну, смотри, какой ты, ты же вчера сказал, что будешь ставить значки на карте, а сам не поставил, теперь придется и за вчера и за сегодня. А вот это, как это называется, в газете было, так я совсем не могу найти, знаешь? Должно быть, какая-нибудь совсем маленькая местность, правда? А знаешь, у Мары висит такая большая-большая карта, не такая как у нас, им даже пришлось повесить ее в прихожей, и она висит в прихожей, и там все-все есть, даже такие совсем маленькие, вот которые "населенные пункты", знаешь? Мама, можно мне взять к хлебу этого смальца? Ужасно люблю смалец. А Вова сказал, что бандитов поймали, знаешь?
- Каких бандитов?
- Ну, тех… "Черную змею". И Вова говорит, что их будут судить, и каждый сможет пойти послушать. Ты пойдешь? Я бы не пошла, не люблю смотреть на бандитов. Но это хорошо, что их уже поймали, правда? А то некоторые боялись по вечерам ходить по улицам, потому что разденут. А сейчас можно будет, правда?
- Что еще за Вова?
- Ох, какой ты! Сапожников Вова. Он же иногда ко мне приходит. А он был под немцем, знаешь? И немцы посылали его на базар продавать вещи, потому что им, понимаешь, нельзя было ходить на базар.
- Ты подавишься, Ася, - сделала замечание Людмила.
- Нет. Некоторые давятся, когда во время еды разговаривают. Но я никогда не давлюсь, видно, я уж так устроена.
- Какой это Вовка? Такой бледненький?
- Нет, какой ты!.. Оказывается, ты еще никого не знаешь. Тот бледненький - это Толя, а Вова старше, и не сын сапожника, а его племянник. Они удрали, когда немцы пришли, а Вова остался, потому что он был тогда в другом месте. И он был знаком с немецкими офицерами, знаешь? Страшно, правда? Я говорю ему, что он не должен был ходить для них на базар, но он вообще, понимаешь, не очень хороший мальчик. Он и Толю, когда никто не слышит, пугает, что самолеты летят, а Толя так боится, так боится…
- Пора спать, Ася.
- Спать? Уже? А ужин? Ах, правда, смотри, мама, какая я глупая, даже не заметила, что поужинала… А я думала, что успею еще забежать к Дуне, но она ложится спать еще раньше, чем я… Ужасно короткий день, правда? А мне теперь еще нужно связать носки ко дню Красной Армии, прямо не знаю, как у меня времени хватит… Знаешь, папочка, мама научила меня вязать на спицах, раньше-то, когда я была маленькая, до войны, я не умела, а теперь я вяжу очень быстро и свяжу много носков - может, три пары, а может, пять. Только бы шерсти хватило. Это хороший подарок - носки, правда? А ты получил на фронте от кого-нибудь носки?
- Я получил шарфик.
- И еще что?
- И сушеные фрукты, водку… постой-ка, еще что-то было… Ах, да, носовые платки.
- В прошлом году я тоже посылала носовые платки, это легко. Ты, наверно, получил от какой-нибудь маленькой девочки, потому что носовые платки - это самое легкое. И ты ей ответил?
- Не помню - кажется, нет.
- Ну, вот видишь, какой ты… Это очень нехорошо… Она так ждала, так ждала… Хотя ведь ты и нам с мамой не писал… Но ты ведь не знал, где мы, правда? А та девочка ведь написала тебе свой адрес, правда? Почему же ты не ответил?
- У папы голова болит, Ася. Хватит разговаривать, пора спать.
- Голова? - Ася встревожилась. - Так, может, примешь порошок?
- У меня вовсе не болит голова, - сказал Алексей.
Девочка с изумлением перевела глаза с него на мать и обратно. Веселость на ее личике потухла. Она вздохнула и встала.
- Ну, так пойду уж спать - все равно завтра надо пораньше встать. Я обещала Фекле Андреевне, что принесу ей дров, они у нее в сарайчике во дворе, да вот и забыла, теперь придется завтра утром перед завтраком сбегать.
- Ты ходишь к этой?.. - Алексей еле удержался, чтобы не обругать Феклу Андреевну.
- Нет, я к ней не хожу, она никого не впускает в свою комнату, знаешь? Дуня говорит, что у нее там, наверное, какие-нибудь сокровища и потому… Но я думаю, может у нее какая-нибудь птичка, и Фекла Андреевна боится, чтобы она не улетела…
Она пошла в чуланчик умываться. Людмила тихо заметила:
- Ты хотя бы в присутствии ребенка…
- Что в присутствии ребенка? Тебе хочется сделать из меня этакого домашнего тирана, - когда у него голова болит, то ребенок должен молчать и прочее? Этого тебе хочется, да?
Людмила пожала плечами.
- И зачем ты позволяешь ей водиться с этой старой жабой? С какой стати Ася носит ей дрова?
- Я не позволяю и не запрещаю. Та ее попросила, и очень хорошо, что Ася хочет помочь.
- Да уж действительно…
- А ты бы хотел, чтобы она смотрела на людей, как ты, и обращалась с ними, как ты?
- А как я с ними обращаюсь? - повысил голос Алексей.
Но Людмила замахала рукой, и Алексей тревожно оглянулся на дверь импровизированной ванной.
- Чего ты собственно хочешь от меня сегодня? - сказал он пронзительным шепотом, который неприятно прозвучал в его собственных ушах.
- Ничего я не хочу ни сегодня, ни не сегодня…
- Ах, вот как… - Им снова овладела глухая злоба. Какая она спокойная, как холодно смотрит на него. Может, у нее и в самом деле есть кто-нибудь другой, а своего мужа она ненавидит, как помеху и препятствие?
- Я ничего не хочу, кроме того, чтобы ты не портил жизнь ребенку.
- Это я порчу ребенку жизнь? Что ж я такое делаю?
- Ей незачем отдавать себе отчет в твоем отношении ко мне.
- В моем отношении к тебе? А какое же это мое отношение к тебе?
Она наклонилась к столу, на щеках ее виднелась золотистая тень, следы загара, который не сходил с ее кожи весь год. Неожиданно для себя он положил руку на ее руку.
- Люда…
Она отшатнулась и взглянула такими испуганными глазами, что это утвердило его в неуловимом до сих пор, ничем не обоснованном подозрении, что она влюблена в кого-нибудь другого, что, быть может, она живет уже с кем-то другим. Иначе, почему ее так испугало собственное имя, которым ее звали в университетские времена, имя времен их любви, о котором он почти забыл теперь, вернувшись? Почему так затрепетали ее ресницы? В сущности она почти не изменилась - только эта морщинка на лбу, придающая лицу суровое выражение, и легкий изгиб губ, которого раньше не было.
Двери чуланчика хлопнули, и Ася в рваных тапочках снова появилась в комнате.
- Уже умылась. А до войны у нас была ванная, правда? Я помню, как купалась в ванне. Но я бы и теперь в ней поместилась, правда? А знаешь, там, где мы были, было такое большое деревянное корыто, а воду приходилось носить из реки. А когда был глубокий снег, к реке было ходить трудно, потому что сугробы, и мама растапливала снег, и я в нем купалась, и, знаешь, вода была не совсем прозрачная, но не потому, что грязная, а потому, что из снега, правда, мама? Ты, наверно, сейчас тоже пойдешь спать? Ведь ты простужен, правда? Но я тебя все-таки поцелую в лоб, я не заражусь, ты знаешь, я никогда не заражаюсь. И когда у нас там был тиф, так мама боялась, что я заражусь, а я не заразилась, а мама заразилась. Но мама потому, что помогала ходить за этими больными… Правда? Ну, я уж пойду, спокойной ночи.
Алексей ощутил на щеке влажные теплые губы и почувствовал особый молочно-цветочный запах, каким пахнут дети. На миг в нем снова ожило то чувство - мелодия скрипки, чистый, звенящий, крылатый, воздушный тон, отзывающийся в душе сладостной трелью. Ему захотелось заплакать. Над Асей, над собой, над всем…
Он почувствовал себя одиноким и покинутым. Какой дьявол сидит в этой женщине, в этой Людмиле? Что она думает, вот хоть и сейчас, с нахмуренным лбом перемывая после ужина стаканы и тарелки? Чего бы он не дал за то, чтобы узнать, о чем она думает, - и он почувствовал себя глубоко обиженным тем, что если даже она и думает о нем, то это вряд ли добрые мысли.
IX
- Ася, хочешь посмотреть что-то интересное?
Девочка неуверенно остановилась на лестнице. Вова сдвинул кепку набекрень.
- Говорю тебе, не пожалеешь.
- А где?
- Здесь же, близенько. Надо только взобраться на чердак.
- Там ведь закрыто.
- О-ва! - свистнул сквозь зубы Вова. - Закрыто - тоже мне… Я покажу тебе, как открывается.
- А что там?
- Сама увидишь. Кому-нибудь другому я бы не показал, но тебе покажу.
Ася колебалась, но соблазн был сильнее, чем неприязнь к Вовке.
- А не обманываешь, правду что-то покажешь?
- Какая ты! Ведь если я говорю… Пойдем, пойдем, не бойся.
- Я не боюсь, только…
- Эх, не то раздумаю, а потом жалеть будешь.
Девочка пошла за ним, вертя кончик косички. У Вовки на ногах вместо ботинок были слишком большие калоши, подвязанные шпагатом, и, ступая, он смешно подбрасывал ногу, словно это обувь влекла его вперед, а не он переставлял ноги куда хотел.
- Вот смотри.
Он достал из кармана согнутый гвоздь, и замок на заржавленной скобе сразу же отскочил.
- Задаст тебе дворничиха, когда увидит.
- Не увидит. Ты ведь ей не скажешь, ты же не доносчица?
Оскорбленная Ася пожала плечами.
- А впрочем, даже если и скажешь, мне все равно. Я не боюсь дворничихи.
- А управдома?
- Фу, управдом… Если хочешь знать, я никого не боюсь.
Чердак был темный и пустой, трубы стояли здесь, как забрызганный известью лес. Сквозь железо просвечивали щели. Было душно и неприятно. Ася вздрогнула.
- Здесь есть крысы?
- Откуда! Осторожно, переступи эту балку, вот здесь.
- Ты и крыс не боишься?
- Тоже мне!.. Я покажу тебе как-нибудь во дворе, как я стреляю в них из рогатки. Хочешь?
- Нет… А фашистов… фашистов ты тоже не боишься?
Вовка взглянул на нее исподлобья.
- Выдумала!.. А почему тебе пришли в голову фашисты?
- Не знаю.
- Видели мы и фашистов, - протянул он медленно, протирая ладонью какое-то замазанное окно.
- Что это?
- То самое… Смотри, здорово видно.
Она прильнула носиком к грязному стеклу, но сперва ничего не увидела.
- Видишь?
- Крыша…
- Нет, нет, там, дальше, смотри прямо перед собой, напротив, видно ведь.
Только сейчас Ася разобралась. Словно здесь же, перед ней, рукой подать, было окно. В комнате горела лампа и было ясно видно, что там происходит.
- Это комната Феклы Андреевны? - спросила Ася сдавленным шепотом. Ей казалось, что та может услышать, хотя это было далеко и между чердаком и окном зиял провал двора.
- Видишь?
- Вижу.
Фекла Андреевна ходила по комнате, иногда ее вытянувшийся силуэт закрывал лампу, и над столом мелькали черные тени рук, причудливо увеличенные.
- Что это?
- Смотри, смотри.
На столе, на стульях, на диване Фекла Андреевна раскладывала какие-то предметы. Ася поднялась на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Вова поддержал ее.
- Теперь хорошо?
- Да, только… что она делает?
Мальчик захихикал.
- Сокровища свои раскладывает, понимаешь?
- Какие сокровища?
- Ну, жратву, конечно!
Да, теперь она видела. Мешок с мукой - старуха засунула руку в его содержимое, поднесла руку к глазам, а потом пересыпала сквозь пальцы белые струйки. Из второго мешочка - это, очевидно, была гречневая крупа - падал коричневый ручеек. А затем ящик с сахаром. Потом сухари, целая гора сухарей.
Теперь Фекла Андреевна отошла от стола и любовалась всем тем, что стояло и было разложено в ее маленькой, тесной комнате. Крупы, мука, консервы, сушеные фрукты, колбаса, запасы продовольствия, тщательно собираемые, стаскиваемые откуда возможно, ревниво скрываемые от людских взоров.
- Но что она делает? - недоумевала девочка.
Вова пожал плечами.
- Ох, какая ты! Любуется, понимаешь? Смотри, как она улыбается, видишь? Старая скупердяйка! И за десять лет не сожрала бы этого.
Ася соскочила с бревна.
- Не хочу смотреть. И это вовсе некрасиво подсматривать. Ты обещал показать мне интересное, а это вовсе неинтересно.
- О, неинтересно! Смотрите на нее… Неинтересно! А старуха ведь потому всегда так свою комнату закрывает и никого туда не пускает, чтобы люди не узнали… А я ее высмотрел. Она часто так. Разложит все и смотрит, смотрит.
Ася от непонятного волнения вдруг расплакалась.
- А ты чего? Сдурела? Чего ревешь?
- Не хочу, не хочу, ты противный мальчишка, а я не хочу, я иду домой…
- Да иди себе, я тебя не держу. Смотрите, какая цаца. Вон как ревет, вся измазалась.
Ася взглянула на свои мокрые от слез пальцы и испугалась.
- Потому что здесь такая пыль, грязно всюду, а я опиралась.
- Ну, ступай, ступай домой, паинька, умойся, папочке пожалуйся.
- Вот и пойду. И уже никогда с тобой не стану ходить, хотя бы ты не знаю что обещал.
- Как раз, просить тебя буду!
Ася быстро выбралась на лестницу и сбежала вниз. Вова снова прильнул носом к стеклу, назло самому себе, потому что знал уже это зрелище наизусть и без Аси ему вовсе не хотелось созерцать его. Но Фекла Андреевна, словно почувствовав чужой неотрывный взгляд, подошла к окну и, подозрительно выглянув в надвигающиеся сумерки, спустила приклеенный к палке большой лист черной бумаги.
Она снова подошла к столу. Искривленные пальцы перебирали холодную, сыпучую муку, растирали манный песок, ощупывали скользкую поверхность жестяных банок. От наслаждения она прикрывала глаза. Всего было вдоволь. Желтело пшено, сверкал, как алмазы, сахар, шуршал чай в цветных обертках. Она тщательно осмотрела кольцо колбасы, нет ли на ней плесени. Но колбаса высохла, стала как железо, и, твердая и легкая, темнела, как спящий уж. Старуха жевала беззубым ртом, ощущая на языке вкус пищи, сытный, теплый, пахнущий. Это была жизнь, гарантия жизни, щедрое изобилие, обеспечение, уверенность, счастье.
В сотый раз, снова и снова переживала она свое необъятное, непостижимое, острое счастье - она жива. Исчезли дома, улицы, в руинах лежал город, израненный бомбами, изорванный в клочья артиллерийскими снарядами. Не устоял и гранит, базальт и мрамор, а она жива. Десятки и сотни тысяч людей погребли развалины, ледяные глыбы, темная земля - сильных, молодых, цветущих, а она жива.
Сколько здесь пищи: топленое масло в высоком глиняном кувшине - масло, которое может закрасить желтой подливкой белую манную кашу, поджарить омлет из яичного порошка, разлиться во рту невыразимым, подкрепляющим, дающим жизнь вкусом жира. Что бы мы тогда ни отдали за один такой сухарь! А здесь их груды, горы, кучи! Можно размочить их в белом, сладком сгущенном молоке, жевать, высасывать, сколько наслаждения! Копченая грудинка, сколько ее, сколько ее, старательно высушенной, проросшей белым жиром - розовой, упругой, укрепляющей. Полная коробка сыра, желтого, жирного сыра. Можно открыть ее, и тогда ноздри почувствуют острый, сытный, неописуемый запах. А крупа? А мука? А повидло?
Ох, равнодушно и пренебрежительно смотрят люди на старую женщину, на Феклу Андреевну, в истрепанном черном платье, в порыжевшем свитере. Если бы они знали… Ни у кого, ни у кого нет столько, сколько у нее. Нет, никто не умел так, как она, тщательно собирать, доставать, прятать.