Ей казалось, что она держит в руках волшебный жезл, который дает ей силу и власть. Когда-то люди сражались за золото, убивали друг друга за золото, дающее власть. Но чем же было сегодня золото? Ничем. Не укусишь его беззубыми деснами, не согреешь им желудок, не потечет оно теплой кровью по жилам. Смысл и значение его потеряны, - холодный, светлый металл стоил меньше, чем белый кусочек сахара. Это была сила и могущество, это была сама жизнь…
Ей показалось, что кто-то подходит к двери. Она замерла, стараясь не дышать. Да, звонкие шаги. По-видимому, это сумасшедшая Тамара. Старуха оперлась руками о стол, впиваясь взглядом в двери. Нет, они были закрыты - конечно же, крепко закрыты: в замке торчал ключ, задвижка была на месте, на месте и цепочка и еще особая скоба, которую она сама придумала и заказала далеко на окраине города, где ее никто не знал, пожертвовав на оплату банку консервов.
Кто-то постучал. Старуха вздрогнула и прикрыла глаза, словно опасаясь, что там, за дверью, могут сквозь доски почувствовать ее взгляд.
- Фекла Андреевна, это я.
Да, это была Тамара. Она постучала еще раз, забарабанила кулаком в дверь. Постояла минутку, видимо прислушиваясь. Старуха с большой радостью остановила бы на это мгновенье собственное сердце, чтобы его биение не выдало ее.
- Фекла Андреевна!
Нет, она ведь завесила дверь одеялом, даже свет лампы не может пробиться сквозь щели. Пусть та уже уходит, пусть уходит!..
И та действительно ушла. Слышно было, как скрипит лестница, как открываются и закрываются двери.
Теперь можно было прятать все, что наполняло комнату. С сожалением, медленно завязывала она мешки и мешочки. Крепко, чтоб не рассыпалось, чтоб не пропала ни одна крошечка. Обертывала в бумагу пакеты, пакетики, еще раз пересчитывала для большей уверенности уже стократно пересчитанные банки и кулечки. Взяла в руки последнее приобретение - оклеенную голубой бумагой банку сгущенного молока. Сладость и белизна, густота, запах, вкус, жизнь, жизнь!.. Она открыла шкаф, комод, сундук и медленно, расчетливо укладывала продукты одни рядом с другими, одни на другие. Покрывала их старыми лохмотьями, порванным платком, вылинявшей шалью, потрепанной юбкой, закладывала, завешивала так, словно чьи-нибудь глаза могли сквозь закрытую дверь увидеть, подсмотреть ее сокровища. Она запыхалась и устала, но, наконец, комната обрела обычный вид - мрачного склада рухляди, заставленного старой, поломанной мебелью, ничем не выдающего того, что он таит в себе сокровище, таит в себе самое ценное и самое прекрасное: жизнь - ароматную, жирную, густую, сладкую, вкусную, сытую.
Она еще раз оглядела комнату. Нет, нигде не было ни следа. Она не уронила ни одной крупинки, ни одной пылинки муки, ни одного кристаллика сахара.
И тут только старуха ощутила голод. Пробежала мысленно - к Дорошам пойти? Нет, нет, там она была вчера. К Тамаре? У Тамары ничего нет, она вчера была в магазине и, вероятно, по своему обыкновению, все уже съела. Профессор? Да, там она давно не была - сколько уже дней? Наверное, угостят.
Дуня кормила в углу собачку, и старуха посмотрела возмущенно. Белый хлеб! Посмотрите-ка, белым хлебом собаку кормят!.. Но сразу же это оказалось прекрасным предлогом для нее напроситься на угощенье.
- Ой, какой хлебушко… А нам - все черный да черный… Как глина…
- Ничего, Фекла Андреевна, что нам, старикам, нужно? - улыбнулся профессор, пододвигая ей стул. - Прислали мне, так я для внучки. Ребенку все же больше надо… Набегается, напрыгается за день. А мы уже свой белый хлеб скушали, хе-хе, не так ли, Фекла Андреевна? За столько лет…
- Не знаю, как кто. Я что-то этого белого хлеба не так много видела в жизни, - ответила она обиженно, поправляя сползавший с плеч вязаный платок. Но тотчас же протянула руку за тем, черным, что лежал нарезанный на тарелке.
- Был, был у вас, наверное, и белый и черный. Это у всех бывало в жизни, - профессор медленно пил чай, грея о стакан худые пальцы, узкие и длинные пальцы художника. - А впрочем… Так ли уж это важно?
Она взглянула на него прищуренными глазами. Ах, старый гриб! Ну, конечно, что ему… Ему бы уже давно пора преставиться… Смотрите на него, как рассуждает. Втихомолку небось тоже белым хлебом обжирается, а на людях - ишь ты какой скромник!..
- Лишь бы только там, на фронте, было что есть, а мы уж как-нибудь выдержим.
Не отвечая, она кивала головой. Минутку выжидала, не пригласят ли ее, но видя, что профессор рассеянным взглядом смотрит в пространство, протянула сама вилку.
- Сальца попробовать…
- О, извините, - засуетился профессор, - я забыл предложить. Сам-то я не очень, особенно на ночь…
Она торопливо ела, не отвечая.
* * *
Всю ночь Асю мучили кошмары. Топталась по темной комнате Фекла Андреевна, и надо было обязательно от нее спрятаться. А спрятаться было некуда, так как всюду стояли мешки, ящики, свертки, и на каждом сидела страшная крыса с длинным хвостом. Но прежде чем крысы успели броситься на Асю, прежде чем ее заметила Фекла Андреевна, наступило, к счастью, утро, и тяжелый сон развеялся, будто его никогда и не было.
Ася пошла в школу. Из квартиры сапожника выбежал Вова, как всегда в кепке набекрень, с окурком в зубах.
- Как дела, пионерка?
Ася пожала плечами и пошла дальше, подняв голову. Вова подставил ей ногу, девочка чуть не упала на мокрый пол коридора.
- Ты!..
- А ты не задавайся, нечего!
- Ты - противный мальчишка! - сказала Ася, удерживая слезы, и стала собирать рассыпавшиеся книжки.
- Это я уже вчера слышал. Нового ничего не придумаешь?
На улице девочка еще долго не могла избавиться от неприятного чувства, вызванного этой встречей. Какой этот Вова - вечно грязный и вечно держит в зубах потухшую папиросу, как будто он умеет курить. А ведь, наверное, вовсе не курит. И постоянно торчит на дороге - когда она идет в школу или из школы, в магазин или на прогулку. Но она сама виновата - зачем ходила с ним на чердак?
Однако на следующее утро Вова не выбежал в коридор на звук ее шагов. А когда после обеда девочка вышла во двор, к ней подошел незнакомый высокий мальчик.
- Есть у тебя веснушки на носу?
- Какое тебе дело до моих веснушек?
- Есть, есть, я вижу. Ты - Ася?
- Я. А что?
- Вова просил, чтобы ты зашла.
Она покраснела от возмущения.
- Еще чего! Куда это?
- А ты не злись. Он болен.
- А мне какое дело?
- Он сильно болен. Помрет, говорят.
Ася остановилась с раскрытым ртом. Испуганными глазами смотрела на незнакомого.
- Ну, вот… И он просит, чтоб ты пришла.
- Ведь только вчера…
- Вчера было вчера, а сегодня - другой день. Так пойдешь?
Ася растерялась. Она не знала, как поступить. "Вова, вероятно, умрет". А может, снова все это розыгрыш и обман, как тогда, когда он обещал показать ей что-то интересное.
- Я ведь даже не знаю, где он живет.
- Тут за углом. Я провожу тебя.
Она еще колебалась.
- А чего он хочет от меня?
Мальчик пожал плечами.
- Откуда мне знать? Просил, чтоб пришла - и все! А ты, если хочешь, поторапливайся, а то будет поздно…
Ее испугало это слово, и она безвольно пошла за проводником, который молчал, словно воды в рот набрал, и, лишь приведя ее во двор маленького домика, буркнул невежливо:
- Ну, валяй, вторая дверь, а там по деревянной лестнице.
Лестница была прогнившая, ступеньки прогибались под ногами, а на самой середине зияла огромная дыра. Ася осторожно переступила ее и нерешительно остановилась перед дверью. Но дверь раскрылась, прежде чем она успела постучать.
- Кто там лазит?
- Это я, - сказала она робко, поднимая глаза на мужчину с красным, опухшим лицом и фиолетовым носом.
- Что еще за я?
Изнутри раздался какой-то голос, и мужчина отступил в комнату.
- Ага, ты к Вовке. Ну, забредай.
Ей захотелось повернуться и удрать, но она не решилась. Вошла через тесные, заставленные хламом сенцы в темную комнату. В лицо ударила духота, дым махорки и еще какой-то острый, свербящий в носу запах. Глаза с трудом привыкали к полумраку. Ася увидела в углу сколоченный из досок топчан и на нем, под грудой тряпья, Вову. Она впервые увидела его без кепки - темные, длинные волосы падали на лоб, глаза неестественно горели. Худые пальцы блуждали по истрепанному платку, которым он был закрыт до подбородка.
- Пришла, - сказал мальчик не своим, глухим голосом.
- Гостей ему захотелось, - раздался скрипучий голос, и Ася лишь сейчас заметила седую женщину в грязной кацавейке.
- Иди сюда, садись, здесь есть скамеечка, - тем же глухим голосом прошептал мальчик.
Ася присела на краешек, губы у нее тряслись. Женщина у окна что-то ворчала под нос, со злостью перебрасывая тряпки.
- Только этого не хватало, еще приведет кого…
Ася поняла, что говорят о ней, и почувствовала себя еще более неловко. Что это за странные люди, с которыми живет Вова?..
Мужчина с фиолетовым носом плюнул в угол.
- А ты чего? Ступай себе, ступай, будет ругаться, парень помирает, а ты…
- А пусть подыхает, падаль, - буркнула женщина. - Пользы никакой, одна морока… А еще теперь…
- Пусть она уходит! - сказал напряженным шепотом Вова, и мужчина с фиолетовым носом распрямил мощную фигуру.
- Слышала или нет? Раз я сказал иди - значит, иди!
Угроза дрожала в его голосе, и женщина, захватив подмышку сверток, молча вышла из комнаты, хлопнув дверью так, что со стены над топчаном посыпалась штукатурка.
- Я тут недалеко сбегаю, к Ефиму, и сейчас же вернусь, на всякий случай, - сказал мужчина и ушел.
Асе сделалось еще страшнее, когда он ушел. Лежавший на топчане мальчик тяжело дышал, воздух вырывался из его груди со свистом и хрипом.
- Чем ты болен? - осмелилась она спросить, не замечая, что говорит шепотом. Давила, угнетала ее эта полутемная, смрадная комната.
- Не бойся, это не заразное.
- Нет, я не потому спрашиваю…
- Ася… Я хотел…
Он умолк и тяжело дышал, глядя горящими глазами в грязный потолок, на котором вздувалась и трескалась черная от копоти штукатурка.
- Достань мне… Под подушкой… Мне трудно…
Ася осторожно сунула руку. В тряпке, лежавшей под головой, зашуршало сено. Нащупала сверток.
- Это?
- Да, дай.
Вова с трудом высунул руку из-под платка и стал разматывать сверток, от усилия пот покрыл его лоб.
- Дай руку.
Она протянула руку. Маленький, холодный предмет.
- Что это?
- Возьми, возьми, не бойся…
Золотое колечко. На нем сверкали прозрачные мелкие камешки и один большой голубой. Ася испугалась.
- Что это?
- Возьми, это тебе… Я хотел…
Она смотрела непонимающими глазами.
- Нет, нет…
- Кольцо, это настоящее, возьми…
- Откуда оно у тебя?
- Получил… Одна девушка отдала мне, я не украл, нет, нет, правда… Она отдала мне, я помог ей бежать из одного такого места. Возьми, возьми…
Она встала, объятая страхом.
- Не хочу… Я пойду уже.
Сапфир на ладони сверкал холодным чистым блеском. На нее в упор смотрели черные горящие глаза мальчика.
- Возьми, слышишь?.. Это тебе, от меня… Я же умру…
Губки девочки искривились в подковку. Длинные ресницы часто заморгали.
- Возьми. А то тетка заберет своим… или отец пропьет…
Видно было, что ему все труднее становится говорить.
- Поэтому… тебе… Я так хотел… Мне очень жаль, - сказал он вдруг и улыбнулся беспомощной, детской улыбкой.
Ася расплакалась.
- Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты умер.
- Это ничего, это ничего… Глупости… А кольцо возьми. А если… так еще завтра… Может, придешь завтра?.. Может, еще…
В сенях раздались шаги, скрипнула дверь.
- А, гостья тут еще?.. Мило, очень мило, что барышня пришла навестить мальчика… Вова, бедняжка!..
Лицо мужчины было еще более красное, в глазах влажный блеск. Видимо, короткая прогулка не прошла даром, - на Асю пахнуло запахом водки. Она торопливо втиснула в лежавшую на платке горячую руку мальчика кольцо и направилась к двери.
- Так я пойду уже… А завтра… завтра приду, - бросила она, поспешно прикрывая дверь. Ее охватил чистый холодный воздух, и она покачнулась. Еще вовсе не было темно, это только в той комнате царил мрак. На улице едва смеркалось. Она вышла со двора, чувствуя, что у нее кружится голова. Медленно шла домой. Что делать? Конечно, лучше всего рассказать обо всем матери. Только… Вдруг вся эта история показалась ей неправдоподобной, как сон. А может быть, ей действительно только приснилось? И как об этом рассказать?
Из-за двери сапожника доносились голоса. Ася услышала, что там отец. Медленно, с бьющимся сердцем она шла по лестнице.
- Ты что так побледнела, доченька? - спросила Людмила. Три коричневых пятнышка веснушек отчетливо выделялись на переносице. Ася опустила глаза.
- Не знаю… Может, устала…
- А где ты была?
Мать задала вопрос просто так, как обычно. Ася задрожала. Надо все рассказать! Но в тот же момент открылась дверь, и вошел Алексей.
- А, Ася!
Он взглянул на нее мельком и сел за стол, на котором Людмила уже расставляла тарелки.
- Послушай, маленькая, ты ведь знаешь этого мальчика, племянника сапожника?
- Сапожника? - голос замер у нее в гортани.
- Ну, этого верзилу, он тут вечно околачивался на лестнице.
- Что такое? - забеспокоилась Людмила.
- Можно бы, кажется, больше внимания обращать на то, с кем бывает ребенок, - язвительно заметил Алексей.
- Не понимаю.
- Воришка и бандит, его подстрелили сегодня ночью, когда он с компанией пытался ограбить "Гастроном".
- Не может быть!
- Как видно, может быть. Сапожник мне сам рассказал.
Ася сидела помертвев. Так это было, так это вот что было… Подстрелили. Вовсе не болен… Там, под грязными лохмотьями, у него рана от пули. И он ничего не сказал. И что теперь, ох, что теперь? Ничего нельзя рассказать. Вор и бандит. Пытался ограбить магазин. И это кольцо. Да, да, наверное тоже краденое… Он сказал ведь: это настоящее…
Она не прислушивалась к спору родителей, счастливая тем, что они не обращают на нее внимания. Дрожала. Нет, нельзя выдать себя. Она ведь сказала, что завтра еще зайдет. А если дома узнают, наверняка запретят. И следовало ли вообще идти? Вор, бандит… Только как он это сказал: "Мне очень жаль…" О чем он жалел - о том ли, что его подстрелили, или же… Нет, не мог он быть таким плохим, этот Вова… И какая комната. И этот пьяный отец… А матери, видно, у него нет, только эта тетка, которая сказала: "Пусть уже подохнет…" Ася вдруг вспомнила, что у нее есть спрятанный в шкафу апельсин, который ей подарил отец. Да, надо Вове отнести апельсин. Может, он еще и не умрет, может, выздоровеет, и тогда нужно будет поговорить с ним и объяснить ему, и он исправится. И, может, его еще примут в комсомол, и все будет хорошо. И чтобы мыл руки, и чтобы не крал, и чтобы не держал во рту этот обслюнявленный окурок… Все это ведь можно будет объяснить ему… И поэтому они не должны, не должны знать, что она там была, что хочет еще пойти. Потом, когда уже все будет хорошо, - другое дело. Но теперь это должно быть тайной - ее первой, важной и страшной тайной.
Алексей враждебно поглядывал на Людмилу. Спокойная-спокойная! Неужели ребенок тоже перестал интересовать ее, как перестал интересовать он, Алексей? Но дело было вовсе не в ребенке, он вообще позабыл об Асе, которая тихонько поужинала и шепотом спросила мать, может ли она на минутку пойти к Дуне. Людмила кивнула головой, - пусть идет, пусть не слышит этой сцены.
Дело было в ней, в Людмиле. Злые, мрачные мысли не давали покоя Алексею. Почему она такая чужая, холодная, неприступная? Как можно найти к ней дорогу сквозь все эти мелкие уколы, неприятности, злые слова, нараставшие между ними день ото дня? Ох, какие прекрасные глаза были у нее, Людмилы! И ведь это была его жена, его женщина, самый близкий ему человек - и она ускользала из рук, шла своим, каким-то особым путем, словно Алексей был ей вовсе не нужен, словно она забыла обо всем, что было между ними, что соединяло их крепкими, казалось, неразрывными узами. Был ли у нее кто-нибудь? Он не мог напасть ни на какой след, не мог ухватить ни одной ниточки, и этот выдуманный им соперник, который заменил его, который должен был быть где-то, несказанно мучил его, терзал нервы, наполнял глухим бешенством.
- Дорогой мой, не могу я изолировать ребенка от жизни и от людей.
- Не нужна никакая изоляция. Но общение с гнилью ни к чему хорошему не приведет.
- Как же сделать, чтобы она не встречала его на лестнице, так же как и я, как и ты. Он постоянно торчал у двери сапожника.
- Но Ася с ним разговаривала, часто разговаривала, - я знаю, мне сапожник говорил.
- Трудно запретить ей разговаривать.
- Конечно! Чудесные методы воспитания - дружба с бандитом. Да если бы еще только это! Ты знаешь, что он оставался здесь во время оккупации?
- Знаю.
- И знаешь, чем занимался?
- Очевидно, спекулировал, как многие другие.
- Спекулировал! Прислуживал в публичном доме, слышишь, в публичном доме! С гитлеровских офицеров сапоги стаскивал, водку им подавал. Четырнадцатилетний парень! А тогда ему, значит, было двенадцать - тринадцать лет. Прекрасное общество для Аси…
Людмила встала с лицом, потемневшим от гнева.
- Это вовсе не Асино общество! Что ты пристал? Мы живем не на необитаемом острове. Откуда ты знаешь, что делали, думали, переживали все эти люди, которые оставались здесь, когда ты был в армии, а я за Уралом? Как их била, швыряла жизнь, как их калечили неволя, страх, насилие? Не одного Вовку - сотни детей фашисты искалечили, изуродовали, растлили. С Асей нужно поговорить разумно, по-человечески, она поймет, а не устраивать ни с того ни с сего дикие сцены. Впрочем, об этом мальчике ты все узнал лишь сегодня, так же, как и я. Так в чем же дело? Трудно расследовать всю жизнь каждого из обитателей этого дома, слишком много их, и я не знаю, оправдалось бы это или нет. Гораздо лучше дома создать ребенку такую обстановку, чтобы он был неуязвим для плохих влияний.
- Это значит, что я не создаю такой обстановки?
- В последнее время ты стараешься создать обстановку ссор и споров, - сухо заметила она, собирая со стола тарелки.
- Ага, я стараюсь, но благодаря твоему удивительному спокойствию, благодаря твоей выдержке это мне не удается? Ну, конечно, ты всегда была совершенством, всегда, всегда, и ничто, кроме твоего совершенства, тебя не интересует.
- Выпей брома, Алексей.
- Ты просто груба.
- Не более, чем ты.
Алексею хотелось вскочить и ударить ее. Эта мысль ужаснула его. И тогда - ведь он знал ее - все уже было бы кончено раз и навсегда. А так? Разве и так не было кончено?
Он склонил голову на руки и мрачно засмотрелся на гладкую поверхность стола. Что это за жизнь? Жалкая, нудная жизнь, в то время как там его друзья идут победным маршем на запад.