- Нет, спасибо, - проговорил Саша, но к столу сел.
На днях стали отоваривать карточки за сентябрь.
У Клаши появились сыр и французская булка. Она сделала четыре бутерброда и разлила чай. Хотя у Сашиной кружки была ручка, он взял ее обеими руками за бока.
- Вам сколько лет, Саша? - спросил Митя.
Он задумался, на этот раз ненадолго, ответил:
- Восемнадцатый, - и посмотрел искоса на Клашу, поверила ли.
- В железнодорожных мастерских работаете? - спросила она.
- В мастерских. У Романа Гавриловича. Слесарь.
- Берите бутерброд.
- Не хочу, спасибо.
Клаша отвернулась. Он взял самый большой и проглотил в три укуса. Осмелев, съел второй, потом третий. Уничтожил бы, наверное, и четвертый, если бы Митя не перехватил.
Во время чаепития Клаша без труда выведала всю его несложную биографию. Отец - инвалид. Мать сбежала с нэпачом. Вся жизнь Саши состояла в поисках: в поисках пропитания и в поисках пьяного отца. Рассказывал он нудно; как только тарелка с бутербродами опустела, Митя выскользнул из-за стола и ушел во двор.
- А теперь отец где? - спросила Клаша.
- Дома. В лежачем состоянии. А я работаю. В июле премию дали. Всего троим дали. Фрезеровщику, Роману Гавриловичу и мне.
- Чего же тебе дали?
- Галоши.
- А Роману Гавриловичу? Сатин?
- Какой сатин? Чашку фарфоровую. С портретом. Товарища Сталина.
- Так мое сердце и чуяло, - она безнадежно вздохнула. - Ох, хоть бы приезжал скорей.
Саша встревожился.
- Ей-богу, правда… Не верите, кого хотите спросите… Правда. Дали ему чашку. Если он кому отдал, я не виноватый… Ей-богу…
- Да я верю вам, Саша, верю. Хотите еще чаю? - Она торопливо сделала большой бутерброд. - Скажите, Саша, а кто вас сюда прислал?
Он встал, взял кепку и проговорил:
- А что вы перепугались? Вам ничего не будет. Чего вам: хозяин в командировке, вы ничего не знаете. Чего такого?
Придав кепке косой, пижонский наклон, Саша окинул нетронутый бутерброд прощальным взглядом и вышел. На улице Митя молча передал ему мешок с крашеными кожухами. Саша тоже молча, как заграничный шпион в фильмах, перекинул мешок через плечо и удалился.
После визита Черепанова Клаша не находила себе места. И, когда через несколько дней явился свояк Скавронов, потный, сальный, как токарный станок все равно, и встревоженный, она накинулась на него с попреками.
- Ладно тебе! Задребезжала! - стукнул Скавронов по столу. - Об Романе горюешь! А не грех было бы обо мне погоревать. За шкирку-то не его, а меня схватили. Триста целковых надо вернуть.
- Каких триста целковых? - замерла Клаша. - Кому вернуть?
- У кого взято, тому и вернуть. Мы, вишь, баб наших, трудящих женщин, пожалели, керосинки затеяли мастерить. Под это дело аванс получен - триста рублей. Я своей личной рабочей рукой расписался.
- И где же они?
- Раздал. Всем, кому положено. Себе меньше всех взял - четвертной. Шалопуту этому, Сашке, сорок рублей дал. Твоему Ромке…
- Роман у тебя деньги брал? Когда? Сколько?
- Роман взял мануфактурой. Нас семь человек. Кто хотел - брал деньгами, кто хотел - мануфактурой. Твой пожелал мануфактуру. Пять метров. Коммерческая цена - семь рублей метр. Вот и считай…
- Что ты, Степка, за человек. Ведь не в первый раз: сам тонешь и других за ноги тянешь. Слава богу, я сатин не тронула. Чуяла, что-то не то… Бери его обратно.
- Куда мне его? Мне не тряпки в кассу вносить, а живые деньги. Гляди. Вот он, договор. Аванс - триста рублей. Срок прошел, а работа не сделана.
Скавронов достал мятую папиросную бумагу. Едва разбирая фиолетовые печатные буквы, Клаша, волнуясь, читала:
- "Директор Орского продмага… с одной стороны… и. о. начальника железнодорожных мастерских Платонов… с другой стороны… второй принял заказ на изготовление подъемных жалюзей для витрин… согласно чертежа… материал заказчика… общая стоимость - 1200 рублей… Заказчик обязуется выдать аванс… Срок изготовления… В случае нарушения договора…" - шептала она, читая.
- В общем, в суд на меня подают, - сказал Скавронов, сворачивая бумагу. - Мелкая буржуазия.
- А ты читал, что в договоре написано?
- Что значит читал. Не только что читал, а составляли вместе.
- Так ведь договор не на керосинки, а на жалюзи.
- Ну и что, что на жалюзи? У нас такое соглашение: я представляю в магазин семьдесят пять керосинок, а директор дает расписку: "Получен один жалюз", - и выплачивает триста рублей. И так далее.
- А ведь это неправда, Степа.
- Ну и что? Мы бы за эту неправду каждый по полсотне в карман положили, кабы артель "Заре навстречу" не подгадила. И народ вроде надежный, проверенный. Недавно архиерею пролетку перебирали. И рессоры, и шины на колеса поставили, и крылья отлакировали, даже фонарь приделали.
- У нас? В мастерских? - не поверила Клаша.
- А где же. Все видели - заказ с улицы, а молчали. Как же! Рабочая солидарность! Ребята - звери. Саша Черепанов в том числе. Всю ночь, до зари вкалывают, спать не ложатся. Потому и прозвали "Заре навстречу". А вот поди ты, шестеренки запороли. Не тот диаметр… А я им сто восемьдесят рублей отвалил.
- Что же теперь делать, Степа?
- А что делать? Через неделю триста рублей не верну - суд. Давай, пока Романа нет, комод продадим.
- Да ты что! Вовсе рехнулся!
Комод, о котором шла речь, был единственным украшением продолговатой комнаты Платоновых.
Он представлял собой старинное сооружение из пяти огромных ящиков орехового дерева, украшенное бронзовыми узорами и выгнутое по фасаду, как бок гитары. Внутри ящики пахли миндалем.
Стоял комод у продольной стены, там же, где у прежних владельцев, упирался в дощатый пол приплюснутыми львиными лапами. В нем хранилось все имущество, нажитое Платоновыми: платья, кожаные брюки, посуда, крупа, постельное белье, похвальные грамоты и варенье. Нижний ящик занимали книги и обувь.
Для Мити комод был таким же привычным членом семьи, как папа и мама; а мама, стирая по утрам пыль с узоров, разговаривала с комодом ласково, по-деревенски, будто то был не комод, а буренка.
Словом, тяжелый комод так прочно прижился в комнате, что его не пытались сдвинуть, даже когда перекрашивали пол.
- Нет, - сказала Клаша Скавронову. - Нет и нет. Как помру, продавайте. А пока жива, не дам. - Она бросила на стол сверток сатина. - Бери материал назад и уноси с глаз долой.
- А остальное как же?
- За остальное мы не отвечаем.
- Извини-подвинься. Роман отвечает за регуляторы и за покраску. В евоном цеху делали.
- Вот и получай с Романа!
- А где он, твой Роман?
- Я вот он! - послышалось, как в театре. Роман Гаврилович вошел, худой, бородатый, с красными от бессонницы глазами. Правая рука его висела на марлевой петле.
- Ромка! - Клаша повисла у него на шее и зарыдала горько и счастливо на всю квартиру.
- Ладно тебе. Дай поцелую. Да ты мокрая вся. Полно реветь. Собери что-нибудь пожевать. Митька где? В школе? Вот ему пустые гильзы от нагана. Здорово, свояк.
Роман Гаврилович сел за стол и, не обращая никакого внимания на сатин, съел весь хлеб, выкупленный по Клашиной карточке и по Митиной, и прикончил всю колбасу, выданную на неделю.
- Как съездил? - спросил Скавронов.
- Весело! - ответил Роман. - Как на войне. Народ чумной. Денег много, а куплять нечего. - Он шлепнул по сатиновому свертку. - За такую штуку мильон дадут… А как вы тут?
- У нас, видишь, беда. Заждался я тебя. Не знаю, что и делать. Фармазон товар не берет. И аванс не отдает - пятьдесят рублей.
- Какой фармазон?
- Тот самый. Который собирать керосинки должен да в магазин сдавать. Шестеренки, говорит, не такие.
- А какие ему надо?
- Меньше диаметр надо. Завышен диаметр. Твои ребята половину сдали и переделывать не желают… Принес кожуха - он и кожуха не берет. Плохо, мол, покрасили. Халтура. Стукнешь - краска отлетает. Вместе со ржавчиной. Да! Совсем забыл! - Скавронов косолапо зашагал по комнате. - Проводник забайкальский мусковит представил. Триста штук. Послезавтрова прибывает - и ему тридцатку надо несть! Ты, Роман, меня знаешь, я человек простой. На суде спросят, расколюсь. Мне деваться некуда. И про забайкальского проводника открою, и про артель "Заре навстречу", и про тебя, все как есть расскажу. От чистой души хотел людям помочь, а вы меня все как один подвели… Не выручишь, я вас тоже выручать не сумею. Первым делом триста рублей надо вернуть. И проводнику тридцатку. Давай выручай… Да ты слышишь?
Роман Гаврилович спал, положив голову возле тарелки, спал чугунным, похожим на обморок сном.
- Давай-ка мы его разуем да на кровать положим, - предложил Скавронов.
- Нельзя его, Степа, на кровать. По нему вошки бегают.
- Тогда на пол клади. На стуле долго не проспит, свалится.
Кое-как стащили Романа Гавриловича на пол, положили на циновку, под голову подсунули подушку.
Скавронов с трудом распрямил поясницу и задумчиво уставился на комод.
- Сегодня Роман для серьезного разговора не годится, - проговорил он. - Завтра зайти или что?
- Заходи. А про комод и думать забудь.
- Тебе что, мужика своего не жалко?
- Не пугай. В твое мошенство Романа не впутывай. Его и в городе-то не было.
- А договор на жалюзи кто подписал? Ладно - я пойду, а вы думайте.
После ухода Скавронова Клаша не находила себе места. С той самой минуты, как ударили ей в глаза белые яблоки на кроваво-красном фоне, с той самой минуты стала она ждать беды. Вот и дождалась.
Она слушала, как постанывает, как выкрикивает во сне приказы Роман, и ни за что не порицала его. Себя ругала.
Ведь по ее наущению в Новый год Роман оказался не дома, а в столовой № 16. Это она надумала. А как встретишь Новый год, так и жить будешь. Вот и вызволяй мужа из беды. Ты не вызволишь, так кто же? Не свояк же Скавронов. Как ни крути, а надо добывать триста рублей. Поехать куда-нибудь в глухую деревню и платки ликвидировать. У них там в лавках нет ничего. Карточек и ордеров колхозникам не положено. Может, полсотни выручу… А еще лучше - на мясо выменять. К осени у них там скот режут, мясо привезу, да здесь и продам. Тогда не полсотни, рублей семьдесят, а глядишь, и восемьдесят возьму… Да Романовы командировочные. Да в копилке не меньше пятерки. Да Скавронов пускай 25 рублей отдает. Вот она, почти что и половина. А где одна половина, там и другая. Умела "Очаровательные глазки" петь, умей и денежки добывать. Займем где-нибудь.
Клаша проткнула моток и вязанье шпилькой и, стряхнувши кручину, пошла на кухню.
ГЛАВА 4
КРАСНЫЙ ОБОЗ
Задумку Клаши съездить в деревню свояк Скавронов одобрил во всех деталях, вплоть до того, чтобы обернуться туда-сюда за один день тайком от Романа.
Но он предупредил, что заградительные отряды все еще мокнут в засадах и что в поездах мешочникам неуютно: гепеушники ходят по вагонам и отбирают мясной продукт вместе с мешками, а баб, которые не отдают, приравнивают к бандитизму. "Однако, - утешил он Клаву, - за большие деньги в городе можно добыть и баранину, и свинину. Значит, некоторые провозят".
Ехать Клава собралась в конце сентября, и не в вагоне, а на паровозе; она договорилась со знакомым машинистом, как вдруг заболел Роман. В окно влетела оса и укусила его в ногу. От укуса он стал задыхаться, губы и щеки распухли, глаза заплыли, лицо исказилось настолько, что в первую минуту Клаша его не узнала. Она сварила отвар; от отвара поднялась температура, удушье усилилось. Доктор признал сильное нервное истощение и велел не вставать с постели. Пришлось дожидаться, когда Роман выйдет на работу, а когда вышел, надо было ждать партийного дня (в партийный день он приходил домой поздно).
Наконец за два дня до покрова Клаша стала собираться. Она туго намотала драгоценный отрез на пояснице, надежно зашпилила, надела вонючий резиновый макинтош и застегнулась на все пуговицы. Получилось хорошо: и тепло, и руки свободные, и не видать, что несешь.
Митя поначалу особого желания ехать не выразил, но, узнав, что поедут они не в вагоне, а на паровозе, заторопился. Добравшись до вокзала, они пошли в голову состава. По пути Клаша несколько раз для верности спрашивала: "Это товаро-пассажирский?" Или: "Это триста восемнадцатый?" Наконец дошли до паровоза.
Паровоз кипел, как самовар. Из трубы струился серый дымок, из маленькой трубки нетерпеливо выстреливал белый пар.
- Машиниста звать Иван Палыч, - сказала Клаша. - Не позабудь. Как нашего инженера Русакова. Тот Иван Васильевич, а машинист Иван Палыч…
Отвернувшись от Мити, она мелко перекрестилась, оглянулась по сторонам и быстро, словно циркачка, забралась по отвесным приступкам в будку паровоза.
Неприветливый Иван Палыч шуровал железным ломом в круглой дыре топки и подгонял помощника, таскавшего из тендера сырые дрова. Едва взглянув на Митю, скомандовал:
- Не высовывайся!
А Клаше и говорить было не надо. Она как вошла, так и замерла в темном углу.
Митя не ожидал, что простой паровоз требует столько самой разнообразной оснастки. Над плоским рычагом, замыкающим круглый зев топки, виднелась, судя по натертой до блеска меди, самая важная, похожая на колодезную ручку рукоятка. Рядом рукоятка поменьше. По обе стороны наверху еще две. Вверху и внизу несколько медных краников, манометр, стеклянная трубка вроде градусника. А с потолка свисала выгнутая из толстой проволоки ухватка.
Тронулись с опозданием на полтора часа. Как только проехали семафор, Иван Палыч обтер руки ветошкой, заметно повеселел, и Митя попытался наладить с ним отношения.
- Иван Васильевич, а зачем эта ручка? - спросил он.
- Я тебе не Иван Васильевич, а Иван Павлович. На паровоз забрался, а не знаешь, на чей. - Иван Павлович легонько стукнул Митю по шапке. - Голова - два уха! Ручка для управления фарсовым конусом. Понял?
- Понял, Иван Васильевич… То есть Палыч.
- А коли понял, ну-ка, это зачем? - он показал на свисающую с потолка проволочную ухватку.
- Не знаю, Иван Палыч.
- А вот зачем! - Иван Палыч дернул ухватку, и паровоз громко заголосил. - Понял?
- Понял, Иван… Егор Вас…
- Кто?
- Иван Палыч.
- То-то. А это реверс. Для перемены скоростей и для заднего хода. А там вон и там инжекторы, чтобы подавать воду в котел, а это регулятор - регулировать золотники, а там водомерное стекло, а вот водопробный крантик. Усвоил?
- Усвоил, Иван Палыч.
- А ну, повтори! Ну-ка!
- Водопробный крантик, водомерное стекло, регулятор… И… и звать вас не Иван Васильевич, а Иван Палыч.
- Молодец! - Иван Палыч улыбнулся и отвесил Митьке шлепок, на этот раз в виде награды. - Договоримся так: приму на станции Бузулук порожняк и пойду обратно… - он открыл карманные часы с двумя крышками. - К разъезду подойду в семнадцать двадцать московского времени. Тогда тебя с мамой заберу, если, конечно, не опоздаешь.
- Мы-то не опоздаем, - смеялась Клаша. - Гляди, дядя Иван, сам не запаздывай!
Дружба с машинистом наладилась. Мите нравилось, что в железной будке вместо дверей дыры, а в окнах нет стекол. Хотя под окнами были откидные сиденья, Митя всю дорогу стоял, высунувшись на ветер, глядел, как шибко железные тяги на колесах перемешивают версты, или всматривался вдаль, как вождь мирового пролетариата Ленин, направляющийся в Питер командовать революцией.
Часа через два Иван Палыч крикнул:
- Приглушу пары - прыгайте!
Поезд замедлил ход, и Клаша с Митей оказались на пустынном разъезде под названием "56-я верста".
Сеяла холодная изморось. Кроме служебного домика да желтой будки стрелочника, ни жилья, ни зелени видно не было. Во все стороны расстилалась дикая степь красновато-глинистого цвета, покрытая тырсой и ломкой соломой пожелтевшего типчака. Ни неба, ни солнца - сплошной дождевой туман.
Единственным украшением разъезда был размокший плакат, представляющий фанерную копию лотерейного билета Осоавиахима. Посреди плаката была нарисована мощная единица, а вокруг нее самолеты, танки, трактора. Купившим рублевый билет плакат сулил множество выигрышей: путешествия по Европе, автомобили, кожаные тужурки, пуловеры, часы и балалайки.
- Ну, Митька, держись, - засмеялась Клаша. - У меня рука легкая. Куплю три билета, на первый выиграю пуловер, на второй - часы на руку, а на третий поеду в Париж гулять…
И они пошли по тропе, проторенной верблюжьими караванами, на восток. Над головой висел мутный туман, и выше просвечивали бегущие по направлению к Бузулуку резвые тучки.
Они шли больше часа, а не видели ни хутора, ни копны. Все те же заброшенные, затырсованные пастбища окружали их. Единственным признаком человеческого труда были кривые жердины, торчавшие возле дороги, две или три штуки на версту.
Дождя вроде не было, но Митя озяб, лицо его и пальтишко намокли.
Примерно через полчаса в сырой мгле возникло что-то темное, похожее на степные мары. Клаша прибавила шагу, и они оказались на околице деревушки. И тут Митя не увидел, а услышал дождь, шуршащий в листве палисадников.
Посреди улицы спиной к ним неподвижно стояла женщина в накинутой на голову кавалерийской шинели и смотрела вдаль. Видимо, кого-то ждала.
Клаша попросилась погреться. Женщина завела их в горницу. Скинув шинель, она обернулась приветливой бабушкой с серебристыми, словно полынь, волосами. Усадив Клашу и Митю возле горячей печи, сразу принялась выспрашивать, что за люди, да откуда, да куда. Клаша не стала таиться. Любопытная старушка слушала жалостливо, вроде бы и не ушами, а всем своим румяным, сдобным лицом. По дворам ходить не посоветовала. Народ обозленный. Могут обидеть. Вчерась облава была. Ребят с уезда прислали для темпа заготовок. Принялись они хлеб искать. Замки с петлями выворачивали, в кобелей стреляли. Кто кулак, кто бедняк - не глядели. Всех трясли без разбору. Ребята молодые - комсомольцы еще… Куды деваться?
- И много взяли? - спросила Клаша.
- Подвод десять, думаю, нагрузили. Мужикам команду дали: сами, мол, хлеб прятали, сами и везите. Теперь, мол, господ нету… Куды деваться? Запрягли, повезли. И зять мой повез.
Бабушка рассказывала спокойно, будто и не живые люди чинили разбой, а град небесный или суховей принес беду за грехи наши.
- Обратно зарядил, - она прислушалась к шуму дождя. - Погубят хлебушко. Ни себе, ни людям. До уезда, почитай, тридцать верст. Чего довезут, не знаю…
- И ваш повез?
- И мой. И дочка с ним - одного не пустила. Он у нее шумливый больно. В кавалерии служил. Куды деваться? Вот и дошумелся… Дождался… Чего-то долго их нету. Я и ночью выбегала, глядела, и утром - нету никого. Никто печей не топит… Верно, в доме крестьянина заночевали… И чего это нынешний год цельная битва за хлеб поднялась, ума не приложу. Наша деревня хоть и не у реки, и небогата, уж чего-чего, а хлебушка завсегда хватало… Бывалоча, отрубями полы мыли. А на Иоанна Богослова наши бабы подаянные пышки пекли с крестами да на завалинки выставляли. Бери, кто хочешь… Не спечешь - осудят, скаредничаешь, мол, бабка. Нашли вчерась у нас корчагу с пашеницей, зашумели: прячешь, мол, от Советской власти, такая-сякая… Вспоминать тошно.