Но зачем же они приглашают его к себе? Или они думают, что у него тоже полный амбар? Они ошибаются, если думают так. Нет у него полного амбара. В этом году он очень мало снял хлеба. Кто мог подумать, что весной он захворает, а дочь не успеет все засеять. Ведь жизнь не спрашивает, хочешь ты хворать или нет. И вот они напрасно думают перетянуть его к себе и попользоваться его богатством. Им нечем будет пользоваться. Пусть подождут немного, пока он снова выправится, а потом пристают. Пусть посидят в своем новом народном доме и посмотрят, как он работает. Пусть послушают музыку и новости по радио и отдохнут... культурно... Отдохнут!..
Старый Уйт выпрямился и вздохнул во всю грудь. Чорт их знает, как меняются люди и меняется жизнь. Не поймешь ее теперь...
Все стараются завоевать себе счастье, не затрачивая много силы, не изнуряя себя. И жизни у всех как-то переплелись. Один не может устроить свои дела за счет других. Если богатеют, то сразу многие. И все твердят о том, что человек не должен работать как каторжный, что он имеет право на отдых.
Отдых...
Вот Уйт отдохнул весной. Он две недели провалялся в кровати в самое горячее время, ничего не делая. Кости его так нудно ныли, как будто из них высасывали мозг. Его знобило и бросало в жар, и в конце концов он так ослабел, что не надеялся больше встать. Сальми пахала и боронила одна. И она вся вымоталась и похудела за эти дни, бедная девка.
А он лежал, тоскливо глядя в потолок и прислушиваясь к тихим шагам своей старухи, и старался отогнать от себя все то, что лезло ему в больную голову. А в голову ему лезла страшная мысль о том, что все это может повториться - и повториться не раз - и что впереди дряхлость, от которой никуда не уйдешь.
И он тоскливо ворочался и сопел на своей постели, отгоняя от себя эту страшную мысль.
И еще его грызла обида на то, что он лежал всеми брошенный и что никто, кроме сына, не пришел навестить его. А ведь у него в молодости тоже было несколько друзей среди эстонцев. Чем он отпугнул их?
Он никому из них не сказал даже худого слова. Но с тех пор, как он отказался итти в колхоз, он видел в их глазах какое-то сожаление к себе. Глядя в их глаза, можно было подумать, что они нашли наконец то, что им было нужно в жизни, и жалеют, что он еще не нашел. По их глазам и лицам было еще видно, что они давно поняли что-то такое, что ему еще непонятно, и жалеют его за это. И по их глазам и лицам было видно еще и то, что он своим отказом как будто обидел их, удаляясь от них, ломая дружбу. Он никак не думал, что его отказ может помешать дружбе. Ведь это были такие разные вещи. А вот помешал...
Старый Уйт тоскливо ворочался на своей постели. Сальми работала почти круглые сутки, и все-таки видно было, что она не вспашет даже половины того, что было нужно. Значит, зимой с хлебом будет туговато, и в следующем году работать придется вдвойне, чтобы наверстать упущенное. И хорошо, если в следующем году будет урожайный год. А если неурожайный? Тогда опять начинай все сначала, опять наседай на лен, опять не спи ночей. А потом что? Когда он опять выровняет свое хозяйство, - что тогда? Ну, опять начнет он есть вдоволь хлеба с маслом, вдоволь мяса и сала, - а потом что? Или это все, что ему нужно? И больше ничего не нужно?
Старый Уйт очень много передумал весной, распластавшись на своей постели. Нехорошо хворать одинокому человеку на закате лет. Очень нехорошо. Старый Уйт сказал себе тогда, что больше никогда в жизни не будет хворать, и при этом он громко усмехнулся, глядя в потолок.
Но все-таки он встал наконец, слава богу, и отогнал от себя все страшные мысли. Его большие руки еще были целы. Правда, они были уже не так упруги, как двадцать-тридцать лет назад, и жилы, оплетавшие их, стали толстые, как веревки. Но он еще надеялся ухватить свое счастье этими руками.
Все вокруг него шло к тому, чтобы заманить его в колхоз, но нет же, чорт побери! Не пойдет он в колхоз. Он уже сказал ясно, что не пойдет. Незачем ему итти туда. Он всю жизнь обходился без чужой помощи и теперь обойдется...
Старый Уйт поплевал в большие ладони и снова согнулся в своей яме, выгребая из-под камня сырую глину.
Сегодня сын опять приходил, оставив за дорогой свой трактор. Посмотрел поля, новые пашни, новые канавы и сказал, что они тоже осенью уберут все камни, и в будущем году по их полям пойдут уже три трактора.
Старый Уйт ничего не ответил на это. Что ж, может быть, и пойдут. Пусть пойдут. А потом на этих тракторах к нему же хлеба просить приедут.
Сын тоже долго молчал, потом снова заговорил:
- Трудно тебе, батька. Ну к чему все это? Кто тебе спасибо скажет за эту каторгу? Подумай сам. Сальми замуж выйдет, и тогда все равно тебе не справиться. Ведь ты не вечно будешь так ворочать. Придет время - запросишь отдыха. Ну где будет твой отдых?
Дурак! Набил амбар хлебом и пришел говорить об отдыхе. Небось, в прошлом году не говорил об отдыхе: пришел хлеба просить. Теперь об отдыхе заговорил! Не в вашем ли колхозе отдыхать, где каждый молокосос и лентяй меня будет погонять. Нет, голубчики! Туда меня не заманишь. Я сам знаю, где мой отдых.
Старый Уйт сильно ковырнул лопатой под камнем. Вся жизнь прошла у него в непрерывном напряжении мускулов. И вот пришла старость, а не было видно конца этому напряжению.
Он еще несколько раз копнул лопатой под камнем. Пот заливал ему глаза. Влага трепетала между ресницами и мешала видеть. Вдруг холодная струя пронзила весь его позвоночник. Ему показалось, что огромная тень глыбы, нависшей над ним, дрогнула... Он остановился, вытирая рукавом глаза, и вдруг отпрянул назад, и дико вскрикнул, и сразу же прыгнул вверх, вкладывая в этот прыжок всю огромную силу своих усталых мускулов, все нервы, послушные ему. Казалось, он пулей вылетит из глубокой ямы, - так неудержимо было его стремление жить. Но босая нога поскользнулась на глинистом дне ямы, и прыжок не удался...
Продолговатая каменная глыба, лишенная опоры, качнулась равнодушно в его сторону, сначала медленно, затем быстрее. Она не обратила внимания на протянутые к ней в страхе жалкие человеческие руки, согнула их, надавила с размаху на плечо и голову человека, пригибая его к земле и становясь все тяжелее по мере увеличения своего наклона...
Яма была хорошо рассчитана. Если бы под камнем не застрял человек, то камень упал бы, плотно прилегая к краям. И над ним осталось бы еще достаточно места для лемеха плуга.
На западе тускнели тучи, облитые кровью, и из лесу выползал мрак. Ночь предстояла прохладная и звездная. Если вечером запад горит яркими красками, то ночь за ним почти всегда прохладная, и следующий день почти всегда залит солнцем. И тогда поля оживают. Вся жизнь тогда переносится на поля.
Дорога мягко изгибается между полями, соединяя и разъединяя людские земли. У дороги никогда нет конца. Жизнь кипит на протяжении всей бесконечной дороги. Она так хороша, эта жизнь, залетая солнцем! И люди, движущие ее вперед и населяющие мир, - такие славные люди!
Старый Уйт очень хотел жить. Никогда в жизни его громадные мускулы не напрягались так сильно, как в эти минуты. Казалось, они лопнут и разорвутся от напряжения. Его щека пачкалась о шероховатую глинистую поверхность камня, и кости плеча ныли, сгибаемые вниз.
Но он все еще надеялся сам избавиться от давившей его тяжести. Не такая уж это была страшная тяжесть, чтобы ее не одолеть. И он давно бы справился с ней, если бы мог упереться как следует.
Налегая руками и плечом, он пытался подставить камню спину. Это ему долго не удавалось. Но он сделал отчаянный рывок вверх и успел быстро повернуться к камню спиной, ободрав при этом кожу на лопатках.
Теперь его положение стало устойчивей. Он упирался руками в стенку ямы и стоял, раздвинув ноги. Но зато камень осел еще больше, и тяжесть его намного увеличилась.
Только маленький просвет оставался между камнем и стенкой ямы.
Уйт понял, что ему все-таки не обойтись без чужой помощи. Тогда он подавил стыд и слабо крикнул:
- Эльмар!
Голос его прозвучал хрипло и неуверенно и тут же замер в глубине ямы, словно в могиле...
Старый Уйт похолодел при звуке своего голоса. Ведь может случиться так, что он будет кричать здесь, пока не надорвется, а его никто так и не услышит.
Он поднял голову, сколько мог, и закричал громче:
- Эльмар! Эльмар! Помоги!
Но за дорогой во всю мочь трещал трактор, и Эльмар ничего не слышал.
- Эльмар! - кричал Уйт. - Эльмар, сюда! Сюда! Помоги!
Его руки и босые ноги, упиравшиеся в дно и в стенку ямы, начали дрожать от напряжения. Камень больше уж не подавался вверх и оседал все ниже и ниже, давя на его слабеющие плечи.
- Эльмар! - кричал он отчаянным голосом. - Эльмар! Да помоги же! Пропадаю! Эльмар!
Руки его уже сдавали и гнулись под страшной тяжестью. В ушах начало звенеть, и он перестал слышать шум трактора.
Но зато ему показалось, что где-то вблизи переговариваются люди. Тогда он собрал последние силы и закричал по-русски:
- Помогите! Помогите! Сюда! Помогите, товарищи!
Проходящие по его земле со стороны леса люди уже давно слышали странный сдавленный голос, но, не понимая смысла эстонских слов, шли на этот голос просто из любопытства. Но когда Уйт крикнул по-русски, то Колька Жимин, самый сильный из них, устремился с такой быстротой, что комья вспаханной земли полетели из-под его ног.
Остальные помчались за ним.
Старый Уйт уже совсем сдавал, и лицо его почти вплотную приблизилось к сырой, глинистой стенке ямы.
Когда он почувствовал некоторое облегчение от давившей его тяжести, он снова выпрямил дрожащие руки, кося глазами вверх.
На краю ямы над своей головой он увидел две мощные ноги, обутые в сапоги. Потом тяжесть стала еще легче, и он увидел еще несколько пар ног на краю ямы.
Наконец каменная глыба совсем отделилась от его плеч и откатилась в сторону от ямы.
Люди извлекли Уйта из ямы, и он, весь дрожа, сел на кучу сырой глины.
Он дышал очень тяжело и часто, утирая запачканным в глине рукавом грязное и мокрое от пота лицо. Он хмурился и не смотрел на людей, спасших его. Ему было неловко и стыдно оттого, что его видели в таком жалком положении. Он даже злился на что-то в этот момент.
Люди извлекли из ямы также его лопату и постояли некоторое время около него, словно ожидая, не скажет ли он что-нибудь.
Но он молчал, согнув спину и глядя в землю. Большие дрожащие кисти рук тяжело свисали с его колен. Люди закурили около него, любуясь угасающим закатом и переговариваясь вполголоса:
- Не повредило ему ничего?
- Да ничего как будто... Не жалуется.
- Да разве такой пожалуется...
- Не опоздать бы нам в кино, ребята. Во сколько начало-то?
- Пол десятого. Успеем.
- Славный денек будет завтра, - задумчиво сказал один, глядя на закат.
- Да, надо думать, что не плохой будет денечек, - подтвердил дядя Никифор, затягиваясь папироской. - Завтречка можно будет и засеять маленько на пробу. Гектаров тридцать для начала.
При этих словах старый Уйт повернул к нему голову и некоторое время внимательно вглядывался в его бородатое лицо.
Никифор молча курил, щурясь от яркого цвета зари. Уйт медленно и глубоко вздохнул во всю ширь своей огромной груди и снова уставился в землю.
Один парень внимательнее взглянул на его спину и заметил, что она окровавлена. Парень хотел осмотреть его спину, но Уйт отстранил парня, толкнув его слегка рукой. Тот поскользнулся на сырой глине и упал.
Люди не проронили ни слова, глядя на это.
Бородатый Никифор бросил окурок и сказал:
- Ну что ж, ребятки! Кажись, в порядке все. Пойдем-ка по домам.
- Пойдем, - сказали люди и начали подбирать свои пилы, топоры и брезентовые плащи, раскиданные по земле.
Старый Уйт покосился в сторону уходящих, кусая губы. Он оглянулся вокруг, словно надеясь увидеть еще кого-нибудь возле себя. Но возле него оставались лишь пустые, прохладные сумерки.
Взгляд его скользнул по зияющей черноте ямы, и ему показалось, что оттуда пахнуло могильным холодом. Он убрал босые ноги подальше от края и снова покосился вслед уходящим.
В руки ему попалась лопата. Он повертел ее нервно между ладонями и вдруг с силой воткнул ее в землю.
- Постойте! - крикнул он угрюмо.
Люди остановились, вопросительно обернувшись к нему.
Он кусал губы, глядя в землю, и молчал.
- Ну что? - недовольно спросили его.
Он поднял голову, сжимая рукоятку лопаты. Видно было, что он досадовал на что-то. А когда увидел их недовольные лица, то досада эта увеличилась.
- Не сметь больше никогда ходить по моей земле! - крикнул он.
- Да ведь мы по старым тропкам да по межам норовим, Ян Петрович, - возразил ему Никифор.
- Не сметь больше ходить по моей земле! - упрямо повторил он.
Люди поворчали и снова тронулись в путь.
А Ян Уйт опять беспокойно задвигался на месте, кусая губы. Он повернул в ладонях рукоятку воткнутой в землю лопаты с такой силой, что она с треском вывернулась из железа.
Люди оглянулись на треск, и он поспешно швырнул рукоятку на дно ямы.
Ведь он же сказал им ясно, что не пойдет к ним в колхоз. Не пойдет. У него свои руки, которыми он сам всегда строил свою жизнь и которые стоят больше, чем все их руки, вместе взятые. Ну и все...
Старый Уйт хмуро посмотрел на страшный камень. Они слишком далеко его откатили, черти. Ему одному теперь не придвинуть его к яме. Придется рыть новую яму...
Он опять покосился вслед уходящим, но, не различив их в сумерках вечера, отвернулся и вздохнул.
Заря все еще обливала тускнеющим красным цветом четверть неба, предвещая ясный и жаркий день. Только она уже плохо освещала землю. На земле нельзя было уже различить ни отдельных кустов, ни деревьев, ни травы.
Но если бы прижаться к земле грудью и взглянуть вдоль пашни в сторону заката, то можно было бы различить на его нарядном фоне силуэты удаляющихся людей. И можно было бы также увидеть, как с вершины ближнего холма медленно поднялся еще один огромный силуэт, как он качнулся в сторону удаляющихся людей и, протянув на мгновение вперед большую руку, крикнул им что-то густым, низким голосом, показавшимся в тишине вечера таким тяжеловесным, как будто он стлался по земле. И можно было бы также ясно видеть, как удаляющиеся люди нехотя остановились, обернувшись к нему, и как он сразу же направился к ним, тяжело вдавливая босые ноги в рыхлую пашню. И по его стремительному шагу и по решительному наклону вперед его туловища можно было бы ясно понять, зачем он идет к ним и что он собирается им сказать.
И когда он приблизился к ним и сказал то, что хотел, - в ответ ему одобрительно и радостно загудели голоса. И дальше они пошли все вместе. Только его большая лохматая голова еще долго выделялась среди других голов на фоне заката. А закат все еще никак не мог погаснуть, озаряя край неба красным цветом. Когда закат горит таким красным цветом, то следующий день почти всегда залит солнцем. И тогда очень весело и радостно работать на обширных полях, наполненных жизнью.
ВОЗВРАЩЕННАЯ СЕМЬЯ
Я хорошо говорю по-русски: лучше, чем другие эстонцы. Это потому, что я не прятался от людей, как другие, вроде Яна Уйта или братьев Карьямаа. Но сорок лет назад и я не знал ни одного русского слова. Я тогда приехал сюда из Эстонии следом за Уйтом. Мы первые с ним купили тут леса и болота у русских мужиков.
Вы не знали Яна Уйта? Это очень жалко, что вы его не знали. Ян Уйт мог взять в руки бревно и ударить этим бревном в стену какой-нибудь бани так сильно, что баня косилась набок.
Ян Уйт мог бросить лошадь на землю ударом своего кулака, и он мог выдернуть из грязи тот воз, который не могла выдернуть лошадь. Вот какой был Ян Уйт!
Он всегда надеялся только на свою силу и знать никого не хотел. Он работал день и ночь как чорт. Он один построил себе дом и землю свою разделал так, что ее можно было есть. Вот какой был Ян Уйт!
Но он не любил русских. Он всегда злился на них за то, что они бедно живут и приходят просить в долг хлеба после Рождества. Он давал им в долг хлеба, но всегда ругал их. Он говорил им, что нужно больше пахать, нужно меньше праздновать свои дурацкие святые праздники и больше работать.
Если они говорили ему, что у них земли мало, то он еще больше кричал на них. Он говорил, что не надо делить на мелкие кусочки одну и ту же землю, а надо пахать новые леса и болота, тогда будет хлеб. Люди кивали головой и говорили: "Да, да!". Они кивали головой потому, что он давал им хлеба и они не хотели обидеть его. А сами шли в свою деревню и жили попрежнему. Там всегда смотрели на деда. А что мог придумать дед? Он мог только посоветовать жить так, как прожил он сам. А сам он прожил в грязи, бедности и темноте.
Ну, а мне было легче давать в долг хлеба или денег, потому что я не рвал хлеб и деньги из земли с таким трудом, как Ян Уйт. Деньги мне на первое время присылал отец, и я легко сколотил хозяйство. А пахал я не много - только для себя. Я больше работал в саду, чем в поле. Сад я вырастил большой. Я всегда любил сады. И пчел тоже я очень любил. У меня в саду под каждой яблоней была осиновая колода. Пчелы давали мед и сторожили мой сад.
А жена моя любила гусей.
Когда эти гуси собирались около дома, то двор был похож на какое-то живое море - так много было у нас гусей.
Нам легко было давать в долг другим: у нас как-то все ладилось в хозяйстве.
Но и я не хотел бы жить и работать тогда с русскими. Среди них, может быть, много хороших, и умных, и веселых людей, но лучше кушать и работать отдельно. Насчет этого у нас были одинаковые мысли с Яном Уйтом.
Мы с ним крепко держались каждый за свою землю и делали ее все лучше с каждым годом. Мы продавали осенью то, что нужно продавать, и опять пускали деньги в свое хозяйство.
Мы думали, что мы живем на середине земли и делаем жизнь на земле.
Но жизнь делали совсем не мы. Это мы узнали тогда, когда по нашим полям и садам прошла настоящая злая жизнь и подмела все, что ей попалось на пути...
Это были очень плохие годы, и мы с Уйтом не любили их вспоминать.
По нашей земле была проложена дорога, и мы были очень злые тогда, потому что она разделила землю Уйта пополам, а у меня прошла по самым хорошим лугам.
Люди, которые делали эту дорогу, не спрашивали нас, можно ли ее делать или нет. У них были крепко стиснуты зубы, и они очень спешили. Они провезли по этой дороге пушки и пулеметы и пропустили кавалерию. Тогда только они сказали, что хотят ударить в тыл белым, или полякам, или обоим вместе - не помню.
Трое из них ночевали у меня. Один был совсем молодой, как мальчик. У него глаза смотрели в разные стороны, и трудно было понять, которым глазом он смотрит на тебя и что он еще видит этими глазами. Он сказал мне:
- Отец, у тебя полный сад ульев, угости нас медом.
Я сказал ему:
- Нет у меня меда, сынок.
Он сказал:
- Неправда. Этого не может быть! Куда же ты деваешь свой мед? У тебя должны быть целые бочки меда.
Я сказал ему: