Что могла дать бедная соками лесная почва? Ее нужно было удобрять и удобрять. Нужно было уметь чередовать посевы так, чтобы они не истощали, а обогащали почву.
Уйт умел чередовать посевы. Среди свежей гари выжженных пней всегда росли пшеница и рожь. После них еще хватало соков для овса и ячменя. Но в ячмень и овес Уйт бросал семена клевера, после чего земля гуляла три года, давая жирную высокую траву. А когда она достаточно взрыхлялась корнями клевера и насыщалась азотом, она опять годилась под рожь и пшеницу. Для корнеплодов Уйт выкорчевывал пни.
Но лучше всего у него родился лен. Он сеял его где попало: между пнями, на пустырях и на низинах у самого болота, и всюду лен вырастал длинный и волокнистый. Лен давал хорошие деньги, и поэтому Уйт старался сеять его побольше.
Приятно было видеть всюду море голубых маленьких цветов, колеблемых ветром. Но что творилось позднее, когда вместо этих цветов появлялись тугие головки, наполненные семенем! Лучше не вспоминать об этом.
Лен требует очень много заботы о себе. Сначала его нужно дергать и вязать в снопы. Это очень кропотливое дело, если посевы льна обширны, и если дергать могут лишь четыре руки, и если еще не убрана рожь, не убраны овес и ячмень, не запахана озимая рожь и дома в люльке плачет ребенок.
Чесать лен тоже не легко, когда плохо видно от скудного света звезд и позади - день тяжелого труда. Нужно взять в руки каждый сноп и ударить им не один раз по острым чесальным ножам, прежде чем отлетят все головки. Сердце при этом стучит очень быстро. А холодные звезды равнодушно напоминают о том, что ночь дана человеку для сна.
Чтобы отвязаться от их напоминания, можно ткнуться головой в кучу очищенных снопов и забыться часа на два мертвым сном. А потом опять открыть глаза навстречу звездам и разогнать боль измученных мускулов усиленной работой.
Счесанные головки нужно молотить на гумне, а пустые снопы утопить в прудах. Через месяц прокисшие, пахучие снопы приходится вынимать из холодных прудов, уже подернутых тонким слоем льда, и расстилать на полях и нивах. Потом их нужно сушить, мять и трепать и снова чесать в зимние долгие ночи до самой весны, до посева нового льна.
И все это приходится делать по ночам, вечером, в промежутки между другим делом, потому что главным предметом ухода остаются все-таки рожь, картошка и сено.
Но зато в соусе скоро появилась жареная свинина, и пшеничный хлеб в воскресенье покрывался слоем сливочного масла.
Дома росли два крепыша: мальчик и девочка, а за домом яблони и груши давали первые плоды.
Дети бегали в русскую школу. Жизнь шла вперед. Ее нельзя было остановить. Она шла вперед и брала у человека то, что хотела, и давала ему то, что он мог взять.
Когда пришла революция, какие-то люди с решительными лицами наскоро проложили дорогу по земле старого Уйта и провезли тяжелые орудия. Они же взяли его сына и многих других молодых эстонцев и русских "на борьбу с белыми", как они говорили.
Сын вернулся только через два года, а многие ребята вовсе не вернулись.
Но зато с этого времени жизнь опять плавно двинулась вперед и снова начала сулить много хорошего.
В центре земли старого Уйта вырастал новый дом. Сын ворочал огромными руками так же стремительно, как и отец, а дочь во всем заменила мать.
Но вот поползли странные слухи. Люди прислушивались к ним и не хотели верить. Все выглядели растерянными, особенно братья Карьямаа. Все готовились к большим изменениям в жизни, и русская деревня стала похожа на потревоженный улей... Сын ходил туда на какие-то собрания и, возвращаясь, говорил о таких непонятных вещах, что работа валилась из рук.
А потом пришел на двор Уйта какой-то невзрачный, очень тихий и спокойный человек. Он много расспрашивал о хозяйстве, о земле, об урожае, о жителях соседних хуторов. Видно было, что он все-таки понимал толк в крестьянстве.
Уйт рассказал ему что умел. Он рассказал о том, как трудно пахать между корнями вырубленного леса, как неохотно отдает земля вросшие в нее пни, как сыра и скудна земля, отвоеванная от болота, и как много нужно есть хлеба и мяса, когда работаешь по двадцать два часа в сутки.
Человек сидел, откинувшись на стуле, сцепив пальцы рук, и слушал очень внимательно. Он смотрел на большое щетинистое лицо старого гиганта и кивал головой.
А Уйт продолжал говорить о том, что по его земле проложили дорогу, которая никому не нужна, что в кооперативах ни черта нет, что за лен стали давать совсем дешево и что налоги задавили...
- Вам, наверно, очень тяжело было раньше? - спросил человек.
- Очень тяжело, - отозвался Уйт.
- Я прошел всю вашу землю, - продолжал человек, - видел новые постройки, видел пруды, канавы и сад. Какой у вас большой и прекрасный сад! Двор у вас такой чистый: все на месте, и постройки все крепкие, плотные, везде порядок. Наверно, много труда ушло, прежде чем образовалось такое хорошо организованное хозяйство!
- Очень много труда...
- Батраков, наверно, часто приходилось держать?
Старый Уйт минуты две молча смотрел на человека. Человек молча смотрел на старого Уйта, сцепив пальцы рук и откинувшись на спинку стула.
Вдруг стол крякнул от удара и слегка двинулся в сторону гостя. Это старый Уйт положил на него две больших руки ладонями вверх.
- Вот мои батраки, - сказал он.
Человек взглянул на них и втайне содрогнулся. Руки заняли весь стол.
Полотняные рукава задрались почти до локтей, и из них выкатились два мощных потока сухожилий, мускулов и вен. Они струились через весь стол и оканчивались двумя такими огромными ладонями, что не хотелось верить, чтобы это могло принадлежать человеку. Жутко было представить, что творилось там, выше, под рукавами, у самых плеч.
- Вот мои батраки, - повторил Уйт. - Они меня кормили, они и кормить будут.
Человек помолчал немного, потом сказал:
- Да. Видно, много поработали ваши руки. Зачем вы их так изнуряли? Надо иногда и отдохнуть.
- Отдохнуть? Какой там отдых! - Уйт махнул одной из рук. - Тут надо втройне больше работать, а не отдыхать!
- А я все же думаю, что нужно более разумно расходовать свою силу. Об этом я и пришел сегодня говорить с вами. Вы знаете, что наша партия и правительство стремятся к тому, чтобы улучшить жизнь каждого трудящегося. Но этого трудно достичь, если все будут действовать разрозненно: один будет надрываться у себя на хуторе, другой на своей чересполосной земле в деревне. Нужно объединиться и работать организованно под одним общим руководством, и тогда будет возможна не только богатая жизнь для всех, но и сокращение рабочего дня. Вы понимаете? Тогда не придется работать ночью при звездах, и пни легко полетят из земли, если это будет нужно, потому что за них возьмутся дружно сразу несколько человек, а может быть, и машина... Как вы на это смотрите?
Но старый Уйт уже смотрел холодно и враждебно.
- Я этими руками кормил себя и свою семью, а каждого лентяя кормить не хочу! - оказал он.
- Так вы и будете кормить только себя и семью! - воскликнул человек.
Но старый Уйт уже встал и пошел на двор. Он больше не хотел слушать. Человек пошел за ним.
На дворе им встретился сын Уйта с топором в руках. Он поздоровался с человеком, как со старым знакомым, и спросил, почему у них такие невеселые лица.
- Да вот ваш отец протестует против колхоза, - улыбнулся человек.
- Чортова душа, - сказал старый Уйт по-эстонски, - он у меня отнял целый час. Я думал - человек за делом пришел, а он меня в какую-то коммуну загнать хочет.
Сын улыбнулся половинкой губ.
- А что вас так пугает в колхозе? - спросил человек у старика.
- Я не хочу с моим сыном вдвоем кормить половину колхоза, - мрачно сказал старый Уйт.
Человек весело засмеялся.
- Ну что вы! - сказал он. - Половину колхоза! Не слишком ли много на себя берете?
Старый Уйт сверкнул глазами и яростно оглянулся вокруг, кусая губы.
- Смотри! - сказал он и указал на небольшой сарай, стоявший рядом с хлевом. - Сколько, по-твоему, надо времени и людей, чтобы его разобрать?
- Чтобы разобрать? Ну... скажем, человека два-три за день вполне разберут...
Уйт взял топор из рук сына и пошел к сараю, тяжело и стремительно ступая по двору босыми ногами.
Подставив лестницу, он влез на верхний венец сарая и встал в пролете между крайними стропилами. Двумя ударами топора Уйт вышиб одно стропило из паза. Крыша, покрытая дранкой, крякнула и осела.
Уйт воткнул топор в бревно и обнял стропило обеими руками. Что-то звонко лопнуло, хрустнуло, затрещало. Одна сторона крыши медленно отделилась от сруба, потянув за собой верхнее бревно и весь деревянный настил потолка. Уйт медленно выпрямился вслед за крышей. На покрасневших висках у него вздулись жилы. Верхнее бревно сруба, скрепленное со стропилами, сначала поднялось вместе с крышей, увлекая за собой весь ряд потолочного настила, но потом вдруг сорвалось внутрь сруба, подняв оттуда облако мякинной пыли, и весь потолочный настил посыпался вслед за ним, точно макароны из опрокинутого ящика.
После этого Уйт сразу выпрямился и сильно толкнул руками вверх. Крыша крякнула последний раз, сложилась пополам и обрушилась вниз, вырвав из сруба еще одно бревно.
Тогда Уйт взял в руки топор и пошел по срубу вкруговую. Он встряхивал каждое бревно ударом топора и затем выбрасывал его из паза одним взмахом огромных рук.
Когда сруб стал высотой в человеческий рост, Уйт слез на землю, и тогда бревна полетели во все стороны, как игрушки.
Сын стоял рядом с удивленным гостем и улыбался во весь рот. Через калитку сада смотрели три удивленных женских лица.
- Ну вот, - сказал старый Уйт, - вот тебе и три человека и целый день...
Он тяжело и часто дышал. Лицо его почернело, покрылось потом и слоем мякинной пыли, а по бокам толстой мускулистой шеи быстро-быстро вздрагивали артерии, расширяемые толчками крови.
- Это чорт знает что такое! - сказал изумленный человек.
Сын улыбался одной половинкой губ и убирал бревна, загородившие дорогу. Он брал каждое бревно в руки и, слегка качнув, швырял его в общую кучу в сторону хлева. Человек смотрел на него и моргал глазами.
- Сколько же весит каждое бревно? - спросил он.
Сын Уйта прикинул на руках одно бревно.
- Они ведь сухие, - сказал он. - Ну, пудов десять, двенадцать... - и, качнув бревно, он швырнул его в общую кучу.
- Нет, это чорт знает что такое! - повторил гость еще раз.
Больше он ничего не сказал в этот день и ушел. Сын ушел вместе с ним.
Через три дня сын, обмакивая картошку в жирный соус, сказал отцу:
- Старик, у нас теперь два дома, - который, по-твоему, лучше?
Это был глупый вопрос. Какой же дурак будет строить новый дом хуже старого? Старый Уйт ничего не ответил, доставая вилкой со сковороды кусок жареной свинины.
- Ты все-таки реши, который лучше, - продолжал сын, - потому что жить нам, пожалуй, придется отдельно. Я ведь присоединяюсь к тем, - и он качнул головой в ту сторону, где пролегала дорога.
Все молчали, занятые едой.
Полнощекая, белокурая Сальми Уйт старательно поворачивала вилкой в соусе кусок картофеля, который никак не хотел облипнуть мучнистой массой. Невестка вылавливала ложкой из чашки с молоком куски творога и выжидательно косила на старика свои черные глаза. Старуха стояла у печки, сложив руки на животе.
- Тебе скоро тридцать лет, - сказал старый Уйт. - Я думал, что в нашем роду полный разум устанавливается в двадцать пять лет, но, видно, он иногда запаздывает.
- Это верно, - сказал сын, - у тебя, например, он в шестьдесят лет все еще никак не может установиться.
- У тебя, должно быть, хозяйство очень большое, - сказал отец. - Оно легко досталось и много лишнего - не терпится отдать поскорее.
Сын хлебнул несколько раз молока из чашки и, положив ложку, сказал:
- Все это глупости. Ты сам знаешь, что болтаешь пустяки, и сам хорошо разбираешься во всем. Просто, ты привык упираться, как бык, перед каждым новым делом. Но мы знаем, что ты в конце концов перестанешь упрямиться, и мы подождем, у нас времени хватит.
- Подождите, подождите, - проворчал старый Уйт, - очень долго придется вам ждать. К тому времени камни на ваших полях сгниют и расползутся в кисель и заколосится мох в болоте.
Сын встал из-за стола, едва не коснувшись головой потолка, и начал свертывать цыгарку.
Старый Уйт вздохнул, глядя на сверкающий кровью закат. Он вспомнил, что он тогда с сожалением посмотрел на огромную спину сына. Такая сила уходит из дому, чтобы растрачиваться неизвестно где и неизвестно для кого.
Да и не только его сын ушел туда. Ушел молодой Ян Педер, тот самый, который мог положить на плечо мешок ржи и таскать его хоть целый день. Ушел Талдрик, смотрящий на людей всегда сверху вниз, потому что выше его не вырастал человек. Ушел маленький, широкий Аллер, любивший драться в молодости, - тот самый Аллер, который не умел бить иначе, как опрокидывая человека на землю с первого же удара. Да что там говорить! Все, живущие по ту сторону дороги, ушли в колхоз. Только по эту сторону у каждого был еще свой хутор. На эту сторону агитаторы напрасно заглядывали, у них ничего не вышло. У Ойнаса тоже был какой-то человек, но тоже ничего не добился.
Старый Уйт взял кол и опять воткнул его между землей и камнем. Он подбросил под кол чурбачок и нажал всем телом, но камень опять остался неподвижным. Тогда он слегка обкопал камень с трех сторон и снова нажал на кол. Камень чуть заметно шевельнулся. Уйт повис на своем рычаге, но камень все-таки остался на месте.
"Вот чорт! Он меня задержит до утра", - подумал Уйт и озабоченно взглянул на закат.
Закат красиво и жутко сверкал яркоалым цветом.
Солнца уже не было, но оно бросало снизу свои лучи, и весь небосклон и тучи казались облитыми свежей кровью.
Ну, делать нечего. Уйт снова спустился в яму и снова начал подкапываться под глыбу, нависшую над ним.
Как-никак у него все же дело подвигается. Земля принимает приличный вид. Еще года два - и жизнь потечет спокойно. Дочь, наверно, зятя в дом приведет. Работник, значит, будет. Но туда он земли не отдаст! Пусть не дожидаются. Он в эту компанию не пойдет. Он знает, что они хотят перетянуть его к себе. Недаром сын так часто заглядывает сюда.
Месяц назад он пришел с довольным видом и заявил, что они построили новый народный дом.
У них там раньше был какой-то маленький клуб, но он сгорел весной. Говорили, что это дело рук раскулаченных братьев Карьямаа. Люди очень обозлились и хотели как-то ответить поджигателям. Они с весны спешно возили материал, заготовляли срубы и закладывали фундамент. А потом выбрали один день между покосом и жатвой и поставили свой новый клуб в этот один день.
Вот сын и пришел похвастать тем, что они поставили его в один день. Он звал отца посмотреть на этот новый клуб. А чего там смотреть! Тратить время на пустяки, да еще человека отрывают от работы. Построят никому не нужный дом, да еще приглашают полюбоваться.
Но все же Уйт через неделю пошел взглянуть на этот хваленый народный дом. К тому времени дом уже был покрыт черепицей и внутри всюду был выстлан пол. Люди вставляли оконные рамы, обшивали наружные стены тесом, штукатурили их изнутри, настилали потолки и ставили печи. Они спешили использовать маленькую передышку между покосом и жатвой и работали как черти.
Они разбились на смены и работали круглые сутки. И все время дело подвигалось у них одинаково быстро. Выходило так, что к ним никогда не заглядывала усталость.
Старый Уйт обошел дом вокруг, разглядывая его очень внимательно со всех сторон. Люди, занятые работой, молча уступали ему дорогу. Он делал равнодушное лицо и прятал от людей свой внимательный взгляд, наклоняя голову вперед и сдвигая брови. Он забыл, что он большого роста и что людям его лицо снизу еще виднее.
Дядя Никифор, старший плотничий бригадир, спросил его:
- Ну как, Ян Петрович, нравится тебе наш новый нардом?
Старый Уйт пожал плечами.
- Что ж, нравится, - сказал он, кусая губы.
Это был, действительно, настоящий дом, что и говорить. Он прочно расположился среди свежей зелени и цветов, стремясь достигнуть вершин зеленых деревьев своей черепичной крышей. С одной стороны у него белели два свежих крыльца, а с другой - во всю длину стены тянулась крытая веранда. Этот дом был похож на те красивые дачи, которые раньше строили себе в сельских местах богачи, бездельничая потом в них всю жизнь.
Чтобы поставить его в один день, нужно было очень много народу и очень много злости. Откуда они набрались этой злости, после того как сгорел никому не нужный маленький клуб?
Что заставило их терять горячее время и лезть из кожи? Если бы сгорело что-нибудь дельное, вроде амбара с хлебом, скотного двора или гумна, тогда эта злость была бы понятна, но тратить столько силы и пота на такие пустяки!
Старый Уйт пожимал плечами и с недоумением усмехался, глядя на людскую возню.
- Ну как, Ян Петрович, - обратился бригадир к нему еще раз, - ты, говорят, можешь мякинник разворотить в двадцать минут. Нам, конечно, против тебя далеко, хотя и мы, если хочешь, любой дом разнесем в пять минут. Но ломать - это что! А ты вот поставь-ка такой домина в один день! Поставишь?
Старый Уйт усмехнулся и покачал головой. Он еще с ума не спятил, чтобы взяться в одиночку ставить такой дом. Тут можно потратить многие месяцы и все-таки ни черта не сделать. Он с удивлением спросил этих людей, к чему такая красота, зачем такие огромные окна, и зачем столько труда, и зачем столько больших комнат, в которых никто не собирается жить. Что будут люди делать в этом доме?
- Отдыхать, Ян Петрович, - ответили ему. - Отдыхать будут люди в этом доме. Культурно отдыхать после работы.
- Отдыхать? - Старый Уйт удивленно раздвинул в стороны свои мохнатые брови. Он знал только один вид отдыха - это мертвый ночной сон после того, как работа свалит с ног. Для него было непонятно, что можно отдыхать как-то иначе. А вот люди собираются отдыхать иначе.
Они показали ему огромный зал для собраний, спектаклей, танцев и кино, показали буфет, библиотеку-читальню, комнату для разных занятий и маленькую радиостудию.
Они собирались провести радио всем колхозникам, чтобы каждый мог ежедневно слушать музыку и песни и знать все, что творится на белом свете. Вот это было действительно не так уж плохо.
Они очень заботились о своем отдыхе, как будто они только для того и жили, чтобы отдыхать. Они сказали, что для того и сошлись вместе, чтобы сделать свою жизнь богаче и культурнее. Они считали, что вместе можно сработать втрое больше, чем в одиночку, а времени для отдыха при этом останется впятеро больше. Что ж, пусть считают. В этом году можно считать и гадать что угодно. Урожай хороший, а хлеба у них было посеяно больше, чем всегда. Он еще тогда заметил у них новый кирпичный амбар. Тогда этот амбар был еще пуст и дожидался нового урожая, а теперь он был полон хлеба.
Они уверяют, что теперь никакая беда их не пошатнет - настолько крепкий фундамент заложили они в своем хозяйстве Что ж, пусть уверяют, пусть радуются. Ему не жалко.