И откуда мог взяться волк, если еще в прошлом году Федор Никитин подстрелил последнего и шкура этого последнего волка висела у него дома на стене с разинутой пастью и вставленными стеклянными глазами.
Но все-таки это был волк, так напугавший лошадей председателя. Сам председатель прохрипел об этом перед смертью. Оскаленная пасть волка просунулась между кустами, и лошади рванули прочь с дороги.
Хорошо, что сын Федора, Васька, оказался случайно поблизости и притащил его к больнице еще живого с проломленной грудью и головой, а то бы никто даже не узнал точно, как было дело.
И вот пришел праздник, а в хозяйстве не оказалось ни председателя, ни сена...
В этот день Эльмар Уйт и Федор Никитин ходили смотреть последний запасной стог на заливных лугах. Но они так и не подошли к этому стогу.
Весна началась рано в этом году. Снег сперва подтаял, а потом промерз. И когда пришел апрель, то поверх льда в низких местах скопилась вода.
Та низина, где стоял запасной стог, тоже была залита водой и походила на огромное озеро. Вода разлилась до самого леса, и в ней качались белые облака с голубым небом и пожелтевший стог. Эльмар и Федор так и не дошли до него. Вода попадала Федору за голенища, и он остановился. Эльмар тоже остановился, хотя его ноги и сапоги были длиннее, чем у Федора, и он мог бы пройти дальше, не замочив ног.
Юхан Ойнас видел, как они стояли там, среди блестящей под солнцем воды, один большой, другой маленький, и вытирали платком потные лица. Вода морщилась от ветра и плескалась у их голенищ. Федор говорил что-то очень сердито и тряс белой бородой, размахивая руками. Эльмар слушал его, засунув руки в карманы.
Вода почти покрыла столбы, на которых было укреплено основание стога. Еще немного - и она достанет сено. Ветер пригнал к столбам палки, жерди, бревна, деревянные обломки.
Трудно было вывезти столько сена по такой глубокой воде. Недаром Федор и Эльмар так долго беседовали там, показывая руками в разные стороны. Но под водой лед еще не растаял, и дело можно было как-нибудь поправить.
Можно было попробовать приподнять платформы у прицепных саней или поставить, например, сани на сани так, чтобы не замочить сено при перевозке. Или придумать что-нибудь еще.
Юхан Ойнас на всякий случай пошел предупредить кузнецов и плотников о том, что к ночи, возможно, придется поработать над санями.
Ему уже трудно было протискаться среди танцующих на обледенелой земле у народного дома. Но он не сердился, если чьи-нибудь косы, разлетевшись от быстрого танца, хлестали его по лицу и какая-нибудь румяная, полногрудая девушка виновато улыбалась в его сторону, увлекаемая своим партнером.
И если он толкал кого-нибудь в бок, он тоже улыбался и просил извинения. И ему уступали дорогу и отвечали: "Ничего, пожалуйста", - и тоже улыбались в ответ.
Удивительно вежливый и организованный народ собрался на этот праздник.
Он вспомнил, как праздновали этот же праздник двадцать пять лет назад.
Тогда праздновали свой юбилей только эстонские хутора, и были приглашены на праздник только эстонцы, и то самые близкие и родные. И все-таки многие перепились и подрались друг с другом, так что даже Ян Уйт не смог их разнять.
И потом все гурьбой двинулись к русской деревне и там закатили драку на всю ночь.
А теперь русская деревня и эстонские хутора праздновали вместе и в гости пригласили всех. Да. Всех пригласили в гости! Весь мир! Вот как! Разослали пригласительные письма по всем ближним деревням и даже в город. Кроме того, дали объявление в районную газету о том, что колхоз "Ома-Маа" приглашает всех желающих на свой большой праздник. Да. Всех желающих. Ни больше, ни меньше. Хотел бы Юхан Ойнас знать, где еще на свете приглашают на праздник столько гостей и где так угощают.
Двадцать пять лет назад он праздновал совсем не так. Тогда дела у него еще не клеились. Да и отчего им было клеиться, если он бился среди болот один, без чужой помощи, если жена родила первого сына только под сорок лет, а приемный сын, Пиетри, был еще мал и глуп. Но гостей нужно было принять и угостить. Угостить как следует вином, мясом и всякой другой снедью. Эстонец не любит, чтобы на празднике видели его бедность. А где было взять мяса в таком крохотном хозяйстве? Правда, у него была на этот случай куплена пара поросят. Но боровок околел еще осенью, ушибленный кобылой, а свинка осталась без приплода. Жалко было трогать последнюю свинку, но больше ничего не оставалось.
Юхан Ойнас плакал, когда выпускал свою лопоухую красавицу на тающий снег двора. То есть не то, чтобы плакал, а так... жалко было все-таки. И пока он бегал за ней по двору и хлестал хворостиной, чтобы утомить ее, он продолжал глотать слезы. И длинная, сухая жена его тоже плакала, как дура, прислонясь к опустевшему свинарнику, как будто они готовились не к празднику, а к похоронам!
И так, со слезами на глазах, он сел верхом на упавшую, измученную свинью и вонзил ей нож в грудь около левой лопатки.
Иначе нельзя было поступить тогда, потому что праздник должен быть праздником и больше ничего.
Половина свиньи пошла тогда в обмен на вино, а другая половина исчезла в пьяных глотках за два дня.
И вот теперь они снова празднуют свой юбилей. Теперь уже пятьдесят лет прошло с тех пор, как эстонцы осели на хуторах рядом с русской деревней. Пятьдесят лет прошло с тех пор, как первый из них, эстонский батрак Ян Уйт, приехал в Россию, первый купил вот здесь на гроши своего отца кусок леса и болота и начал их расчищать. И вот они празднуют эти пятьдесят лет. Мало того, русская деревня празднует десятилетие своего колхоза. И кроме того, - все они вместе празднуют пятилетие своего объединения. Вот какой был это праздник! Его стоило провести как следует, и они готовились к нему пять лет. Они отчисляли деньги, и заранее выделили скот и птицу для убоя.
В каждую годовщину праздника буфет нардома выручал больше тысячи рублей. Около буфета всегда было весело, когда выручка шла в пользу предстоящего юбилея. Люди знали, что каждая копейка пойдет на праздник, и поэтому не жалели денег. Каждый старался пожертвовать больше других и платил в буфете за какое-нибудь пирожное, или коробку папирос, или бутылку лимонада вдвое или втрое больше, чем следовало.
Кроме того, было постановлено, что сверх колхозного убоя каждый двор, в среднем, даст еще две курицы, пять кило мяса и десяток яиц. Люди, конечно, не выполнили этой нормы. Они тащили по три, по четыре курицы и почти по целому барану.
Но маленький Юхан Ойнас все-таки не одобрял все это. Перед праздником он ходил расстроенный и злой и чуть не плакал с досады, глядя на обилие затрат. Если бы он имел право, он запретил бы такую расточительность. Но он не имел никакого права запрещать что-либо в одиночку без других членов праздничной комиссии, и поэтому он только ворчал и ругался, обходя те места, где шли приготовления к празднику.
Его маленькое, сухое лицо было совсем сморщено от старости, а когда он ворчал и ругался, то оно морщилось еще больше, так что вместо лица получалась какая-то куча сухих бритых складок, выражающих недовольство и гнев.
Его тоже ругали и гнали отовсюду, куда он совал нос, потому что он всем надоел своей воркотней. Каждый раз, когда он заглядывал в дома, где пахло вареными колбасами, ветчиной, палеными копытами, и сокрушенно качал головой при виде груд мяса, кишок, поросячьих голов, телячьих, бычьих и бараньих ножек, женщины сердито оборачивались к нему. Он пятился к двери, качал головой, изобразив скорбное выражение сухими морщинами лица, и осторожно говорил:
- Ну куда столько? Ведь это целое стадо загублено. Да. Целое стадо. Ай, ай, ай!
Лица женщин были красны от близости жарких печей и плит и блестели от пота. Они кричали:
- Уйди, дядя Юхан! Уйди, не мешай варить студень. Мы вперед знаем все, что ты скажешь. Уйди, а не то закидаем копытами.
И он уходил, ворча на человеческую глупость и жадность, не знающих меры.
Он заглядывал в кладовые, наполненные хлебами, булками, печеньем, пирогами, и качал головой. Он смотрел, как в старой бане коптили окорока. Он даже заглядывал внутрь бани, где, окутанные сизым дымом, висели ряды окороков. Когда он выходил оттуда, его морщины были полны слез от дыма.
- Плохо смотрите! - ворчал он. - В двух местах сало капает прямо на пол, а вам лень как следует подвинуть лохань.
Он заглядывал также на маслозавод и долго пытался убедить мастера в том, что не нужно выставлять гостям голландский и швейцарский сыры в таком большом количестве, что довольно будет и одного бакштейна - по маленькому ломтику каждому. А масло можно совсем не ставить на стол, а если уж ставить, то вовсе не обязательно лучшее масло. Как будто гости будут разбираться в масле.
Но мастер каждый раз поворачивал Ойнасу спину и не хотел даже разговаривать об этом. Он пять лет готовил сыр для праздника из специального фонда и не хотел, чтобы его мастерство прошло мимо гостей.
Тогда Ойнас шел на птичий двор старой Эндлы Пютсип, где несколько дней подряд жарили гусей и кур, и там он давал волю своему гневу-
- Это куда столько зарезали? - кричал он, кивая на груды жареной птицы, и голос его становился визгливым от нарастающего гнева. - Куда зарезали? На праздник? Ай, ай, ай! А почему бы вам не зарезать всех? Да. Почему бы не зарезать всех?
- Слушай, Юхан... - говорила тихо кроткая, старая Эндла Пютсип.
- Нет, почему бы не зарезать всех? - продолжал он громче, и голос его визжал, как у поросенка. - Почему бы не зарезать всех? Режьте всех. Да. Режьте весь птичий двор и празднуйте на здоровье. Да. И закрывайте лавочку.
- Слушай, Юхан...
- Ну, Юхан, Юхан. Я уже семьдесят лет Юхан. Ну?
- Не болтай глупостей и не мешай работать. Ты сам в комиссии, сам постановлял. А если тебе кажется, что много затратили, - иди и проверь все хозяйство. Ты увидишь, что ничего не убыло и что даже праздничный фонд не будет полностью растрачен.
- Черти! - ворчал тогда Юхан Ойнас, уходя прочь. - Даже старые сошли с ума - перестали заботиться о завтрашнем дне, будто они тоже родились в семнадцатом году и не знают, как тяжело хозяйству после праздника.
Юхан Ойнас вздохнул, пробираясь мимо танцующих гостей у народного дома. Он вспомнил свою свинью.
Вспомнил также, что два года после нее свинарник пустовал и он забыл вкус свинины.
Но он должен был помнить еще про плотников и кузнецов.
Он остановился и посмотрел вокруг, ища знакомые лица. Но знакомых лиц не было. К нему все время оборачивались чужие лица, потные от жары. Гости приехали с утренним заморозком, одетые по-зимнему, и теперь потели так, что у некоторых даже бороды и усы казались влажными, а у гладко выбритых щеки и подбородки были усеяны мелкими каплями, как бисером. Многие из них уже снимали пиджаки, пальто и тужурки, оставаясь в рубашках. Солнце грело так сильно, что люди забывали про обледеневший снег, посыпанный песком и хрустевший у них под ногами. Тут были русские, эстонцы, белорусы, евреи.
Один из них спросил у Ойнаса дорогу к выставке, и Ойнас подробно объяснил ему по-русски, с легким эстонским акцентом, как туда пройти. Выставка помещалась в старом доме Яна Уйта, в том самом доме, который он построил один, без чужой помощи, таская бревна на себе. Там был показан весь путь развития колхоза от первого топора Яна Уйта до комбайна...
Ойнас говорил громко, чтобы заглушить шум толпы и духового оркестра, так что его слышали многие. Он показал также дорогу к машинной станции, к маслозаводу, к центральному саду, к пчельнику, к птичнику, к детскому клубу и к школе-десятилетке. Но он умолчал про скотные дворы и конюшни.
- Только вы далеко по хуторам не расходитесь, граждане, - сказал он. - Скоро начнется торжественное собрание. Да. А потом кино. Два кино: одно снаружи, а другое внутри. И ракеты. А завтра будет спектакль на открытом воздухе и национальные танцы в костюмах. Старики и старухи тоже покажут свое. А потом прощальный вечер, выступят приехавшие артисты.
Люди поблагодарили и взглянули на него с уважением. Он заметил это, выпрямил немного сухую спину и спросил важным тоном:
- Вам дали место для ночлега?
- Дали.
- И лошадей поставили куда следует?
- Мы на машинах.
- Машины ваши поставили?
- Поставили.
- Хорошо. - Юхан сделал вид, что обдумывает что-то важное, потом спросил: - А вы кушали, товарищи? Пойдем к столу, закусите.
- Спасибо, - ответили они, - мы дома закусили.
Но ему было приятно сознавать себя в некотором роде хозяином такого обширного хозяйства и праздника, и он потянул их в большой зал нардома.
Он долго водил их между рядами столов, накрытых белыми скатертями, пытаясь найти свободное место. Но столы были заняты таким большим количеством людей, что воздух, пропитанный запахами кушаний, дрожал от гула их голосов, от звона тарелок, стаканов, ножей и вилок.
Свободных мест не нашлось. Тогда он повел своих гостей прямо в сад, где ряды столов извивались между липами, кленами и березами.
Правда, там суп и жаркое остывали быстрее, но зато весеннее солнце светило прямо в дно тарелок сквозь жирный слой супа, в графины с домашним пивом, в стаканы с чаем. А сверху нависали ветки деревьев с толстыми зелеными почками.
Под ногами гостей хрустел подтаявший лед, и скамейки вдавились в него от их тяжести.
Юхан Ойнас усадил гостей и придвинул к ним для начала студень и тарелки с колбасой, ветчиной и сыром. Потом он окликнул одну из девушек, обслуживающих столы, и поручил ей гостей.
Девушка в голубом платье и белом переднике принесла чистые тарелки и ложки. Другая девушка в таком же платье и переднике подошла с коромыслом на плече. Она принесла из кухонной базы в двух ведрах суп и компот. Третья девушка подкатила коляску с жарким, и еще две девушки в таких же платьях быстро наполнили все тарелки.
Их было всего тридцать девушек, эстонок и русских, одетых одинаково в этот день. Им предстояло немало работы, потому что столов нехватало, а гостей нужно было обслужить всех, кто бы ни явился: приглашенный или неприглашенный, родственник, знакомый, чужой или даже случайный прохожий и проезжий. Каждого нужно было как следует принять и угостить. О том, чтобы назначить какой-то общий обеденный час, нечего было и думать. Поэтому столы работали беспрерывно.
Поговорив с кузнецами и плотниками, Юхан Ойнас опять вышел через боковую улицу в поле и поднялся на отдаленный бугор, чтобы еще раз посмотреть издали на Эльмара и Федора, шагающих по воде.
Солнце обильно заливало землю теплом и светом, и от этого все ближние и дальние холмистые поля, покрытые льдом и водой, сверкали веселыми огнями, так что глазам становилось больно и они слезились. Эльмар Уйт и Федор Никитин уже шагали назад, оба хмурые и усталые.
Увидев их лица, Юхан Ойнас опять почувствовал злобу против Пиетри и сдвинул старые складки над седыми бровями.
Пусть Пиетри считается его приемным сыном, но он сволочь, если пошел на такое грязное дело, и он может убираться ко всем чертям из его дома. Юхан Ойнас давно говорил себе, что если человек много молчит, то от него добра не жди.
И нельзя думать, чтобы во всем была виновата Сальми Уйт - пухлощекая сестра Эльмара. Если она отказалась выйти за него замуж и уехала в город учиться, то это еще не значит, что он должен обозлиться на весь мир и начать пакостить где придется.
Никто не знает, о чем они говорили в последнюю встречу перед ее отъездом, но как раз после этого он и замкнул свой глупый рот и стал уединяться еще больше, чем прежде.
Только с Павлушкой можно было его иногда видеть вместе, и это было очень странно, потому что Павлушка ему совсем не пара. Павлушка хоть и пастух, но человек начитанный. Он постоянно таскается с книгами и тетрадями и сочиняет песни, которые печатаются даже в районной газете. Это была большая ошибка - доверить Пиетри скотные дворы. Но людям казалось, что он лучше всех знает и любит скотину. Он по одному виду коровы мог определить, какую порцию ей можно давать сена, клевера, турнепса и мягкой овсяной соломы.
Доярки рассказывали, что он даже разговаривает с коровами - прижмется щекой к морде коровы и шепчет ей что-то. И вся скотина как-то по-особенному тянет к нему морды.
Но все это могло быть лишь хитростью с его стороны. Правда, болезни среди скотины прекратились с тех пор, как его назначили к ним, но теперь для Ойнаса становилось ясно, что это только временно, потому что любая эпидемия выдала бы его с головой.
Вот пока Федор Никитин ведал скотными делами, для Пиетри было удобнее совершать свои проделки. Ясно, что сибирская язва тогда не с неба свалилась. Бедный Федор тогда чуть не вырвал себе бороду с горя, но врага так и не нашли.
Федор, правда, говорил кое-что о Пиетри, но люди по глупости не обратили на это внимания и все-таки доверили Пиетри такое дело.
А он с тех пор даже близко не подпускал к скотным дворам ни Федора, ни его сына Ваську. И кто знает, что он еще собирался выкинуть в ближайшие дни. И все из-за девки, все из-за девки, мерзавец!
Федор уже не раз шептал кое-кому такие вещи про Пиетри, что люди только ахали и разевали рты. Теперь они начинали догадываться, кто испортил молотилку в прошлом году, засунув железные прутья в снопы, кто пытался поджечь семенной амбар зимой и кто распускал всякие нелепые слухи.
Кто, как не он, мог втихомолку опустошить запасной сарай под самым носом у Федора, и разве не ясно, почему это обнаружилось только к празднику?
Правда, Пиетри уверял, что Федор обещал ему собрать подводы и перевезти сено из этого самого сарая еще за два дня до праздника, но кто ему теперь поверит?
Федора Никитина хорошо знали все. Он сразу после победы советской власти отдал свою водяную мельницу и маслобойню государству. Он сказал:
- Не моя мельница. Не я наживал, а батька. И не нужна она мне. Дайте мне клочок земли, и хватит. Хочу жить честно, своим трудом.
Вот как он сказал перед всем народом и после этого переселился на хутор около братьев Карьямаа. Конечно, нашлись такие люди, которые уверяли, что это хитрость, что Федор все время после этого только и жил надеждой на перемену власти и что, ничего не дождавшись, он сам наконец поджег со злости свою мельницу и маслобойню.
Но всем было известно, что поджогами занимался раскулаченный Алекс Карьямаа.
Юхан Ойнас подождал Федора с Эльмаром и пошел рядом с ними в сторону деревни. Они вместе вошли в боковую улицу.
Улица уже подтаяла по краям, обнажив придорожную траву. В канавках лежал почерневший снег. В огородах чернели плоские верхушки грядок, и воздух был пропитан запахом прелой земли и навоза.
- Где Пиетри? - спросил Эльмар у Ойнаса.
- Не знаю. У нардома, наверно. Собрания дожидается. А что? - ответил Ойнас.
Они прошли молча некоторое время.
- Кажется, мы напрасно содержали его в санатории, - хмуро сказал Эльмар по-русски, - вылечили на свою шею...
- Да как еще напрасно-то! - подхватил Федор. - В тюрьме ему место, а не в санатории! Такой праздник вздумал сорвать, а? Мы будем праздновать, а скотина с голоду подыхать. Гадюка!
- Ты тоже сплоховал немного, - сказал Эльмар, - мог бы все-таки проверить сараи... овощехранилища...