- А мне деньги так в пору пришлись, - засмеялась Галина, - как раз на новый радиоприемник тысячи не хватало.
Мочалов неловко заерзал на стуле.
- Извини, дружище, если я обидел тебя пересказом этой легенды. Ты молодцом поступил.
Ефимков посмотрел на стопки, наполненные водкой, на бокал пенистого шампанского, на поверхности которого набухали и лопались пузырьки.
- Однако, дорогие друзья, - спохватился Ефимков, - яичница стынет. За встречу, за дружбу! - воскликнул он, подымая рюмку.
Никто не жаловался на плохой аппетит. Сергей, увлеченный разговорами, не замечал, что хозяйка время от времени выходит из комнаты, чтобы возвратиться с новыми угощениями.
После ужина, поблагодарив Галину Сергеевну, Мочалов поднялся из-за стола. Взгляд его остановился на этажерке с книгами.
- Покажи, Кузьма, книги. У меня выработалась какая-то навязчивая привычка: к кому бы ни пришел - всегда интересуюсь книгами.
Галина Сергеевна, убиравшая стол, стояла в эту минуту к ним спиной. Колечки черных волос зашевелились на ее смуглой шее от смеха.
- Сергей Степанович, если я не ослышалась, вы попросили моего мужа показать свою библиотеку?
- Вы не ослышались, попросил, - недоуменно ответил Мочалов.
Ефимкова обернулась и положила на стол кухонное полотенце, которым вытирала тарелку. Ее продолговатые глаза расширились, излучая смех.
- Но у моего мужа нет библиотеки. Это мои книги. Там только запыленный ветрочет да справочник штурмана принадлежат ему.
Мочалов подошел к этажерке и стал рассматривать надписи на корешках.
- А это?
- Это все мои книги, - подтвердила Галина Сергеевна, - могу еще заметить, что капитаном Ефимковым две трети из них не читаны.
По раскрасневшемуся лицу Кузьмы Петровича скользнула тень неудовольствия.
- Галю, опять ты за старое!
Галина Сергеевна резко повела плечом, и ее обычно тихий голос обрел неожиданную силу:
- Конечно, опять… Сергей Степанович, мы с ним ведем вот уже сколько времени непримиримую войну.
- За что? - улыбнулся Мочалов. - Как известно, войны бывают справедливые и несправедливые. В том числе между мужьями и женами, - пошутил он.
- Моя война справедливая, - уверенно сказала Галина Сергеевна и вдруг, смягчившись, широкой ладонью погладила Кузьму Петровича по голове, приминая его жесткий "ежик". - Он хороший у меня, только упрямый… и ленивый немножко. Учиться ему надо. А то кончил после войны заочно десятилетку и с тех пор ни одного учебника в руки не берет.
- А ты что же хотела, - развел руками Кузьма Петрович, - чтобы я докторскую диссертацию писал? - Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги. Шутливо улыбнулся Мочалову. - Галя никак не поймет, что у заместителя командира эскадрильи времени на докторские диссертации недостает. Хватит на мой век и десятилетки. Хоть ты меня поддержи.
Мочалов сунул правую руку в карман брюк и покачал головой.
- А вот и не поддержу, - засмеялся он, - пожалуй, Галина Сергеевна права. Время сейчас другое, друже. Техника с каждым днем усложняется, она от летчика таких же знаний требует, как и от инженера. Особенно приборы.
- Что касается приборов, - уверенно заговорил Кузьма Петрович, - так это дело хорошее, конструкторы их не зря придумали. Только знаешь что, друже, - подмигнул он майору, - на бога надейся, а сам не плошай. Капризная это штука - приборы. - Он поскреб затылок и продолжал: - Знаю я и такой случай. Во время войны это было. Перегонял один мудрец эскадрилью из тыла на фронт, лидером шел. Попали в пургу. Все его ведомые растерялись, вышли из облаков и на первом попавшемся аэродроме сели. А лидер из-под облаков выходить не стал, решил по приборам до конца идти. И что ты думаешь… на девяносто градусов ошибся, чуть ли не за линию фронта, к гитлеровцам, залетел… Стали потом выяснять разные комиссии что к чему, и оказалось, что радиополукомпас врал всю дорогу. Да. Вот тебе и приборы. Им, конечно, доверяй, но и проверяй, глазком проверяй, визуально, по наземным ориентирам. Земля-матушка, она никогда не подведет. А потом, Сережа, я не любитель иностранных всяческих слов, но к одному явную симпатию имею.
- Это к какому же?
- К слову "интуиция"… Да, да, для нашего брата летчика она хорошее дело. Я лично так всегда на свою интуицию надеюсь. Она не однажды выручала. Бывало, в воздушном бою заходишь в атаку, и вдруг будто в затылке кто-то тебе сигналит: "Обернусь, сзади "мессер". Посмотришь - и, что ты думаешь, точно. Ты почему на меня такими круглыми глазами смотришь, не веришь?
- Нет, верю, - сдержанно отозвался Мочалов. - Однако на одной интуиции не проживешь. Без приборов не обойтись. Ведь мы теперь будем летать в любых условиях. Понимаешь, Кузя, в лю-бых! Если на войне для нас существовало понятие "нелетная погода" и мы в такую погоду не летали, то теперь с этим понятием придется распрощаться. Понял? А что касается приборов, то мог быть случай, о котором ты рассказал. Да только теперь дело двинулось дальше. Теперь у тебя целая группа приборов будет, и если один забарахлит, то по другим это сразу установишь и правильное решение найдешь… знания для этого только нужны будут. Знания инженера, не меньше!
- А мне разве знаний не хватит? - пожал плечами Ефимков. - Я еще на своем коне со своими знаниями далеко уеду.
- А если коня дадут другого? - спросил Мочалов, вспомнив, что Кузьма Петрович имел обыкновение называть свой истребитель либо "конем", либо "буренушкой".
- Ты про реактивный? - весь загорелся капитан. - Эх, Сережа! Да я сплю и во сне его вижу!
- Ну, ну, - одобрительно произнес Мочалов, - это хорошо, что ты так в себе уверен. Но учиться тебя реактивная техника заставит. Сам поймешь. Может, я и прописные истины говорю, но это так. Вот тогда и на реактивном класс покажешь.
- Покажу! - подхватил Кузьма Петрович и сильной ладонью ударил себя в грудь. - Есть еще порох в пороховницах.
- В этих-то есть, - засмеялась Галина Сергеевна и, потрепав его по голове во второй раз, спросила: - А вот в этих-то как?
- Достаточно и в этих.
- Ну, а если не хватит, - вмешался Мочалов, - тогда я на правах командира эскадрильи заставлю тебя и в них подложить пороха.
- Правильно, - одобрила Галина Сергеевна, - оказывается, в вашем лице, Сергей Степанович, я надежного союзника в своей справедливой войне приобрела.
Ефимков упрямо закряхтел.
- Я вам словами Маяковского лучше отвечу. Помните: "Мы диалектику учили не по Гегелю".
- "Бряцанием боев она врывалась в стих", - подхватил Мочалов.
- Вот, вот. Именно бряцанием боев, - продолжал Ефимков. - Помнишь Канта с его теорией "вещи в себе" и непознаваемости мира?
- Чего это тебе вдруг припомнился Кант? - засмеялся Мочалов.
- А для философии: "бряцанием боев врывалась в стих", - серьезно ответил Ефимков. - В сорок пятом году мы штурмовали Кенигсберг, тебя в нашем полку тогда уже не было, выбыл по ранению. Так вот. Взяли город, и я с товарищами поехал его посмотреть. И получилось что-то вроде личного знакомства с Кантом, довелось на его могиле побывать. Бедняга всю жизнь промучился с этой "вещью в себе", твердил о непознаваемости мира, а в день взятия Кенигсберга всю его теорию неизвестный пехотинец одной фразой убил. Взял и написал на камне, рядом с могилой: "Теперь ты понял, что мир познаваем".
Мочалов посмотрел на ручные часы - перевалило за двенадцать.
- Спать хочешь, Сережа?
- Завтра подъем поздний?
- Полетов нет, но к восьми нужно быть уже в штабе. А у тебя завтра сплошные представления по начальству.
- Да-а, - протянул Мочалов, и серые глаза его по-мальчишески засверкали, - Галина Сергеевна, завтра мне предстоит уставную фразу чеканить: "Прибыл для дальнейшего прохождения службы".
- Ничего, Сергей Степанович, с вашей выправкой это несложно. Это моему Кузьме трудно рапортовать.
- Что верно, то верно, - подумав, согласился капитан, - у меня фигура не для парадов. А у тебя, Сережа, все как по маслу получится. Даже если нашему "хозяину" заставят представиться.
- Ты кого имеешь в виду? - борясь с подступающей зевотой, поинтересовался Мочалов.
- Командира соединения генерала Зернова.
Сергей быстро поднял голову, и оживление вспыхнуло в глазах:
- Зернова, говоришь? Это не тот ли, что на фронте нашей дивизией командовал? В сорок четвертом…
- Он, Сережа, - подтвердил Ефимков, вынося из соседней комнаты большую подушку и стеганое одеяло, - ты еще в то время на "Ильюшине" летал. Может, и генерал тебя помнит?
- Должен помнить, - тихо произнес майор и задумчиво посмотрел в разрисованное морозом окно, за которым стонала ветром январская ночь.
Галина Сергеевна быстро постелила гостю на диване, положила на стул рядом теплую летную куртку мужа, чтобы можно было накрыться, если к утру станет холодно.
Прежде чем затворить дверь, Кузьма обернулся и, покачивая головой, прогудел:
- А поговорили мы с тобой славно. Да-а, славно, - глаза у него были удивленные, он смотрел на Мочалова, как смотрят на незнакомого человека, желая его получше понять. Да и на самом деле в эту минуту Кузьме казалось, будто что-то новое и тревожное вошло в его дом вместе с приездом старого друга. Впрочем, это, может быть, только казалось…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мочалов слышал, как в соседней комнате щелкнул выключатель. Силясь заснуть, он перебирал в памяти прошедший день. Помимо встречи с Кузьмой Ефимковым, значительной была новость, что авиационным соединением командует генерал Зернов. Много, ой, как много всколыхнула в памяти у Сергея эта фамилия! Нет, генерал не мог его забыть, и первая их встреча будет взволнованной, радостной и вместе с тем до боли грустной…
Есть такие поступки и события, которым суждено становиться важным рубежом в биографии человека. Именно о них человеческая память хранит долгое воспоминание, озаряемое радостью или печалью в зависимости от того, что внесли в жизнь эти поступки. Так и у Сергея Мочалова было в сорок четвертом на фронте.
…Шесть месяцев Мочалов служил в штурмовой дивизии, которой командовал Зернов. В подчинении у Зернова было много летчиков, и почти каждого генерал хорошо знал в лицо. Но далеко не с каждым у этого сдержанного, малообщительного человека возникали такие отношения, какие неожиданно для обоих возникли между ним и Мочаловым.
Сергею не спалось. Одной неразрывной цепью вставали в памяти картины минувшего.
…Стоял жаркий август 1944 года, и над фронтовыми дорогами кружилась сухая, едкая пыль. После полудня Зернову принесли телеграмму. Оперативный дежурный, худой веснушчатый лейтенант, услышав короткое "идите", щелкнул каблуками и скрылся за дверями кабинета, устроенного в маленькой комнате крестьянского домика, занятого под штаб. Зернов развернул серый телеграфный бланк. Командир стрелкового корпуса, ведущего бой на подступах к большому городу, телеграфировал:
"Повторите штурмовиков. Несмотря на три налета, переправа осталась цела. Крупные силы противника уходят".
Зернов отложил телеграмму. В самом деле, положение осложнялось. В течение дня он посылал на штурмовку три группы "Ильюшиных", потерял при этом два самолета, а переправа так и осталась непораженной. Прикрытая несколькими зенитными батареями, она казалась летчикам неприступной крепостью, и командир штурмового полка всякий раз после возвращения очередной шестерки самолетов сухо докладывал:
- Цель не разбита, товарищ генерал.
До захода солнца оставалось три-четыре часа. Занавеска в окне была задернута наполовину. Генерал видел убегающую на запад сухую, пыльную дорогу, на которую уже начинали ложиться тени от деревьев, и думал: "Скоро наступит вечер, потом ночь; танки и автомашины противника будут уходить через переправу на другой берег…"
Он вызвал по телефону командира полка и, как всегда с ним бывало в минуты сильного нервного напряжения, сказал тихо и медленно:
- Подполковник, нужно повторить вылет.
Телефонная трубка молчала минуту. Зернов знал, что подполковник Василевич, человек рассудительный и осторожный, привыкший в бою беречь своих людей, думает над ответом.
- Как вы полагаете, - сказал Зернов, не дожидаясь, когда Василевич заговорит, - что, если пойти на хитрость и вместо группы послать на цель пару "горбатых", но под сильным прикрытием истребителей? Заход построить с запада, с тыла противника. Внезапная атака со стороны солнца в часы заката способна принести успех. Как вы думаете, а?
Генерал посмотрел в трубку телефона так пристально, словно мог увидеть в ней лицо Василевича. Он имел привычку в разговоре с подчиненными произносить это "как вы думаете" отнюдь не тогда, когда в чем-нибудь сомневался, а в ту минуту, когда, взвесив все плохое и хорошее, принимал то единственное, командирское решение, в котором никто уже не мог его поколебать, когда все уже было обдумано и рассчитано и, по сути дела, то, что он говорил, было приказом.
- Да, товарищ генерал, так будет лучше, - послышался далекий голос командира полка. - Такая атака - полная неожиданность для врага. Отберу самых крепких летчиков. Поведет лейтенант Мочалов, это из недавно пришедших. На полигоне он бомбил точнее всех.
- Смотрите сами, - ответил неопределенно Зернов. - Полигон и война не одно и то же, но раз вы уверены в летчике, назначайте его ведущим. Пришлите Мочалова ко мне после того, как маршрут будет проложен. Задание ответственное, и я бы хотел перед вылетом поговорить с летчиком сам.
Зернов положил трубку. Высокий, бритоголовый, он поднялся над столом, сразу заполнив собой чуть ли не половину кабинета. При быстром движении простреленная нога отозвалась тупой болью. Генерал, хромая, подошел к окну и отдернул занавеску. Высокое голубое небо заполнило глаза, и Зернов уловил далекий нарастающий гул авиационных моторов. Над степью в растянутом правом пеленге проплывали штурмовики, образуя уступ, чем-то напоминающий полет стаи птиц. Генерал проводил их долгим тоскующим взглядом. С тех пор как в 1941 году над Тильзитом зенитный снаряд разорвался в штурманской кабине самолета, который вел на цель Зернов, и крупный осколок раздробил кость, ему категорически запретили подниматься в воздух.
Когда "Ильюшины" скрылись, Зернов снова сел за стол. Его серые прищуренные глаза впились в исчерченную красными и синими стрелками карту-двухкилометровку. Кто-то громко постучал в дверь. Не поднимая головы, генерал сказал "войдите" и только секунду спустя оторвался от карты. Перед ним стоял стройный смугловатый юноша в сером летном комбинезоне с короткими рукавами.
- Лейтенант Мочалов по вашему приказанию прибыл! - доложил вошедший.
Генерал указал на стул и попросил достать карту с маршрутом. Лейтенант торопливо расстегивал планшет. Зернов машинально наблюдал, как его тонкие, длинные пальцы старательно разглаживали карту на сгибе. Внимательные глаза командира дивизии, всегда успевавшие при встрече с малознакомым человеком что-нибудь ухватить и запомнить, остановились на правой руке летчика. На ней виднелась незамысловатая татуировка: якорь и корабельная цепь. Верхняя губа генерала подернулась в усмешке.
- Это что же? - спросил он весело. - Следы зеленой молодости?
- Да, товарищ генерал, - ответил лейтенант, покрываясь румянцем смущения. - Меня еще отец сек когда-то за это баловство.
В течение нескольких минут разговор шел о самых обычных для летчиков вещах. Зернов просмотрел маршрут и несколько изменил длинную красную линию, тянувшуюся на карте от аэродрома к вражеской переправе. Потом, исчерпав все деловое, он коротко и внушительно сказал:
- Помните, лейтенант Мочалов, ваш вылет на эту цель по счету четвертый. Переправу нужно разбомбить во что бы то ни стало. Сколько бы ни было "мессершмиттов", зенитного огня и прочей чертовщины - пробейтесь к цели. Не бросайте бомбы с большой высоты - пустое дело! Ниже трехсот метров тоже не снижайтесь. Запрещаю. Собьют как куропатку!
Генерал внимательно посмотрел на Мочалова. За долгие годы командирской работы он привык, провожая летчика в опасный полет, по его глазам, по интонации, с которой тот повторяет приказ, угадывать, с кем он имеет дело - с человеком твердым, уверенным в себе или с человеком неровным, колеблющимся. Лейтенантом он остался доволен. В ответ Мочалов кивнул головой, и его глаза заблестели тем особенным блеском, какой так свойствен людям порывистым, быстрым в движениях, горячим в поступках. Неожиданно серые глаза Мочалова потемнели, и, отводя их в сторону, он тихо, но твердо произнес:
- Если не разобью - врежусь!
Зернову показалось - юноша рисуется.
- Ну-ну, - сердито перебил он, - мне мастерство нужно, а не трюкачество. - Зернов еще раз пристально посмотрел на Мочалова и только теперь понял, насколько тот молод. Тронутые загаром щеки лейтенанта покрывал пушок, на носу лепились веснушки. Лицо юноши в эту минуту было по-особенному красивым. Раздулись от волнения ноздри тонкого заостренного носа, над переносьем почти сомкнулись густые черные брови. Волосы, выбившиеся из-под шлемофона, и глаза, широкие, серые, вдруг напомнили генералу о самом дорогом, о чем так тяжело было вспоминать. Генерал болезненно поморщился: "Как он похож на моего Ваську!"
Мочалов стоял выпрямившись, придерживая рукой планшет с картой.
- Разрешите идти? - обратился он.
Внезапное воспоминание о сыне заслонило перед Зерновым все окружающее. Сын Василий тоже был штурмовиком и погиб где-то на севере в суровую зиму ленинградской блокады, при малоизвестных для отца обстоятельствах. Зернов, тогда еще полковник, узнал об этом в один из февральских дней, направляясь из штаба в столовую. На пути кто-то обратился к нему и передал конверт. Командир дивизии увидел, что адрес с номером полевой почты части, где служит сын, написан незнакомой рукой, и заволновался, почувствовав недоброе.
Стараясь овладеть собой, он разорвал конверт, развернул вложенный в него листок. И запрыгали перед глазами буквы:
"Ваш сын, лейтенант Зернов Василий Алексеевич, на 68-м боевом вылете погиб смертью героя. Подбитый ЗА противника, он, по примеру Гастелло, врезался на своем горящем самолете в фашистский бензосклад. Мы глубоко скорбим…"
Дальше читать не стал. В тексте так и были оставлены штабные сокращения: вместо слов "зенитная артиллерия" стояли буквы "ЗА", вместо "бензиновый склад" было написано "бензосклад". Торопливо, будто опасаясь, что кто-нибудь через плечо заглянет в письмо и все узнает, он скомкал листок. Так и стоял на дороге, и офицеры, старательно козыряя, обходили командира дивизии. Шел снег. Косыми мокрыми хлопьями он падал за воротник шинели, а Зернов стоял… Стоял не сгорбившись, а еще больше выпрямившись, и только стиснутые в одну полоску губы да сузившиеся глаза под сединой бровей выдавали его бесконечное горе.
Давно это было, в самом начале войны. Но встреча с Мочаловым так остро напомнила тот день… Лейтенант продолжал стоять навытяжку. Он понимал, что генерал о чем-то задумался.
- Разрешите идти? - повторил он наконец.