- Товарищи офицеры! - говорил Скоробогатов. - По приказанию командира части первые из полученных нами навигационных приборов будут установлены на самолетах майора Мочалова, Героя Советского Союза капитана Ефимкова и старшего лейтенанта Цыганкова. - Огрубевшими от постоянного обращения с инструментом пальцами Скоробогатов взял мел. - Перейдем к вопросу о распространении электромагнитных волн. Прежде всего даю теоретическое обоснование. Начнем с формулы известного физика… - Он привстал на цыпочки и мел заскрипел, оставляя на доске цифры и латинские буквы.
Кузьма Ефимков слушал рассеянно. "Чертежи, формулы… - недовольно размышлял он. - Полет на истребителе протекает сорок пять - семьдесят минут. В кабине ни один дурак не будет в это время заниматься формулами и рисовать кривые. Мне важно знать, как будет вести себя стрелка, где будет самолет, если она уклонится от ноля вправо или влево… Вот что мне дайте, уважаемый лектор".
Он отвел взгляд от доски. За окном учебного класса увидел привычную глазу картину: ровное поле аэродрома, припорошенное свежим снегом, выстроенные на линейке зачехленные самолеты, шагающий мимо них часовой…
Когда занятия кончились, Ефимков вместе со всеми вышел в коридор. Достал из кармана папиросу и, помяв, сунул в рот. За своей спиной услышал оживленные голоса молодых летчиков Спицына и Пальчикова.
- И утверждаю, - горячился Спицын, - что при таком распространении электромагнитных волн стрелки будут колебаться по-иному!
- Ничуть! - возражал Пальчиков. - Загибаешь.
- Это я-то загибаю! А вот давай у капитана Ефимкова спросим. Давай!
Спицын подошел к Кузьме Петровичу.
- Товарищ капитан, кто из нас прав?
Ефимков слегка покраснел.
- Одну минуточку, товарищи, я сейчас прикурю у кого-нибудь.
И, закусив папиросу, не спрашивая ни у кого спичек, рванулся по коридору к спасительному прямоугольнику выходной двери…
Майор Мочалов не успел в назначенный день поговорить с механиком Железкиным. Не успел и на второй. Он глядел на листок настольного календаря, где было написано "Железкин", и сокрушенно качал головой: "Эх, брат, и тебя уже начинает заедать текучка". На третий день, придя на полеты, решил: сегодня вечером обязательно поговорю. Однако события опередили. В середине дня, когда Мочалов возвратился из учебного полета и после посадки зарулил на стоянку, к его самолету подошел взволнованный Ефимков. Еще издали по убыстренным шагам капитана, по его надвинутой на глаза шапке майор догадался: что-то случилось.
- Товарищ командир! - словно через рупор забасил Ефимков. - До каких же пор мы будем такие художества терпеть? Этот чудодей, сержант Железкин, хотел выпустить машину, не завернув пробку бензобака. Спасибо, Скоробогатов доглядел и задержал "девятку". Из-за Железкина плановая таблица полетов сегодня нарушилась.
Майор нахмурился.
- Могли бы так и вынужденную посадку нажить, - продолжал Ефимков. - Этому Железкину надо дать гауптвахты на всю катушку.
Мочалов вызвал Цыганкова. Секретарь партбюро только что вернулся из учебного полета и едва успел отстегнуть парашютные лямки. На ходу заправляя выбившийся шелковый подшлемник, Цыганков поспешил к командиру. По пути он узнал о случившемся.
- Недоработали, товарищ майор, - с горечью развел он руками. - Сигналы были, а мы Железкиным по-настоящему не занялись.
- Капитан Ефимков предлагает немедленно отправить сержанта на гауптвахту, - с расстановкой произнес Мочалов. - А вы что мне подскажете, если я обращусь к вам, как к секретарю партийной организации, за советом?
Прищуренные глаза Цыганкова внимательно смотрели на комэска.
- Думаю, торопиться не стоит, товарищ майор. Нужно как следует разобраться.
- Значит, мы сошлись в мнениях, - согласился Мочалов. - Давайте, не откладывая, займемся этим.
Вечером Мочалов, Ефимков и Цыганков поднялись по цементным ступеням лестницы на второй этаж казармы. Было время массовой работы. Сержанты наводили порядок в тумбочках, читали книги, писали письма, играли в шахматы. Сержант Еременко топил печку. Дневальный подал команду "смирно", и на мгновение все замерло. Но когда пронеслось "вольно", веселый говор возобновился и сержанты принялись за прерванные дела. Мочалов осмотрел заправку коек, проверил порядок в нескольких тумбочках и потом подошел к Железкину.
Авиационный механик сержант Железкин, рыжеволосый юноша крупного телосложения с широким, будто заспанным лицом, сонливым выражением узких глаз сидел в углу, держа в руках самодельный треугольный конверт. При появлении Мочалова он встал.
- Вы давно в армии, Железкин? - спросил майор.
- Третий год. - Простуженно покашлял механик.
- И как служите?
- Неважно, товарищ майор. На сегодняшний день имею трое суток ареста и четыре внеочередных наряда.
- Да, итог неутешительный.
Командир пристально разглядывал механика холодными строгими глазами. Тот стоял навытяжку, но мешковато, руки с огромными ладонями были чуть согнуты в локтях. В одной он зажал треугольник письма.
- Когда отвечают командиру, так не стоят, - строго заметил Мочалов.
Железкин выпрямился, прижал руки к бедрам, вскинул голову. "Вот и начался новый разнос", - подумал он уныло. Строгие глаза майора не предвещали ничего хорошего.
- Чем вы объясните сегодняшний свой проступок? - заговорил Мочалов. - Вы отдаете себе отчет, сержант, что могло произойти, если бы своевременно не обнаружили вашей ошибки? Вы поставили летчика в опасное положение, вы механик, отвечающий за исправность машины и жизнь того, кто на ней летает!
Железкин молчал.
"Как я его сухо, казенно спрашиваю", - вдруг подумал Мочалов.
- Да что тут философствовать, товарищ командир, - нетерпеливо вмешался Ефимков, - дать ему гауптвахты, скорее поймет.
Мочалов остановил капитана недовольным взглядом.
Железкин молчал, его крупные в ссадинах пальцы нервно комкали зажатый в кулаке конверт.
- От батьки, наверно, письмо? - вне всякой связи со всем предшествующим вдруг спросил командир эскадрильи. Этот вопрос, столь неожиданный и простой, застал сержанта врасплох. На лице Железкина промелькнуло какое-то смешанное выражение растерянности и удивления.
- Батьки у меня нет, - с той же хрипотцой в голосе ответил он. - Моего батьку в коллективизацию кулаки убили, он парттысячником был. От матери это.
- Что же она пишет? Наверное, наказывает хорошо служить?
- Нет, товарищ майор, - вздохнул сержант, - о помощи просит. Желудочная болезнь у матери, нужно ей операцию делать, а родных никого. Просит приехать, отвезти ее в город, в хорошую клинику.
- Вот что, - сочувственно промолвил Мочалов, - а родина ваша отсюда далеко?
- Два дня езды.
- А чего же не попросили отпуск?
Железкин широко раскрыл глаза и, казалось, был готов всплеснуть руками.
- Да что вы, товарищ майор! Кто его мне даст, я самым недисциплинированным числюсь в эскадрилье. Как же я буду просить?
- А говорили кому-нибудь об этом?
- Никому.
Майор помолчал.
- Когда вы получили письмо? - вступил в разговор Цыганков.
- Позавчера. Только оно не первое. Первое еще вначале месяца пришло. - Железкин опустил глаза и, видимо, решившись до конца быть откровенным, договорил: - Вот и с пробкой бензобака из-за этого получилось. Целый день ходил сам не свой. Так и стоит она у меня перед глазами, старушка мать. Одна у меня!
Ефимков, близко к сердцу принимавший чужие беды, не вытерпел.
- Эх, Железкин, Железкин! - воскликнул он. - Если пятнадцать дней назад письмо получил, надо было ко мне прийти, решили бы это дело.
- Думал, вы откажете, товарищ капитан, - робко возразил Железкин. - А потом, помните, на старте я у вас просил разрешения обратиться по личному вопросу, вы были заняты и сказали, чтобы приходил дня через два?..
Кузьма Ефимков при этих словах смущенно потер переносицу.
- Припоминаю, Железкин, - крякнул он. - Тут я промах допустил, что называется, не на уровне оказался.
Мочалов посмотрел на Железкина и ободряюще улыбнулся.
- Ладно, товарищ сержант, буду ходатайствовать перед командиром части о предоставлении вам отпуска. Поможем. Но помните, - майор строго сдвинул брови, - вы у меня в самом большом долгу. Разгильдяя в эскадрилье не потерплю… Можете заниматься своими делами.
Он повернулся, намереваясь идти, но в эту минуту что-то произошло с сержантом. Выражение безразличия пропало на его лице, в узких глазах не было уже сонливости, в них промелькнуло волнение. Железкин порывисто двинулся за майором.
- Товарищ командир, разрешите еще обратиться.
Мочалов замедлил шаг.
- Ну, слушаю…
А Железкин, как борец перед выходом на ковер, приложил к груди свои большие кулаки, в одном из которых все еще белел уголок конверта.
- Товарищ майор, даю честное слово, больше не услышите про меня худого, - он остановился, глотая воздух. Казарма с ее высоким сводчатым потолком вдруг показалась ему маленькой, тесной. Железкин махнул рукой и, не договорив, убежал.
В эскадрилье подводились итоги боевой учебы. В маленькой комнате было тесно. Все три стола сплошь завалены документацией. Адъютант эскадрильи Нефедов копался в ворохе свернутых трубочками полетных листов и графиков учета.
Офицер Нефедов влюблен в свое дело, "прирожденный адъютант", как именуют его летчики. Если он занялся составлением отчетности, узкое с мягким раздвоенным подбородком его лицо загорается вдохновением. Глаза упрямо смотрят в таблицы, диаграммы, схемы, словно отвергнув весь окружающий мир. Под его руководством писарь Сеничкин чертит и заполняет общий график учета летной подготовки. Белый лист ватмана разделен на множество квадратиков. В каждом из них ставится оценка летчику за выполненный полет. Но как ставится! Можно просто написать в квадратике черной тушью: "Упражнение № 4, оценка "хорошо", и всякому будет ясно, как слетал летчик. Но будет ли это красиво? Ой, нет! И лейтенант Нефедов изобрел целую систему условных обозначений, превращающих график учета чуть ли не в художественное полотно. Полет на стрельбу изображается в виде маленького силуэта самолета, от которого тянутся трассы снарядов. Если летчик отстрелялся по конусу на "отлично", силуэт самолета делается красным, на "хорошо" - голубым, а если "посредственно", то Сеничкин заштриховывает его черной тушью, при этом вид у лейтенанта и у писаря всегда бывает удрученный… Учебный полет в сложных метеорологических условиях показывается в графике тоже картинкой: к силуэту истребителя чертежное перо прибавляет несколько кудрявых завитушек облака…
Нефедов гордится своей системой. Затаив дыхание, он смотрит, осторожно ли Сеничкин заполняет квадратики.
- Туши надо поменьше в рейсфедер брать, - советует адъютант ворчливо.
Но Сеничкин, такой же ревностный составитель отчетности, не может оставить безответным это, на его взгляд, совершенно незаслуженное замечание.
- Уже овладел рейсфедером, товарищ лейтенант, - произносит он, на мгновение отрывая глаза от листа и любуясь сделанным. - Как-никак сто двадцатый график рисую. За это время и медведь научился бы тушью пользоваться.
- А вы чуть-чуть на него и похожи, - шутит Нефедов, искоса оглядывая широкую спину писаря.
Открывается дверь, и в комнату входит старший лейтенант Цыганков. Секретарь партийного бюро в хорошем настроении, из-под нависшего над бровями черного козырька фуражки глаза мечут озорные искры.
- Трудитесь, товарищи?
- В поте лица, товарищ старший лейтенант, - солидно покашливает Нефедов, - завтра подведение итогов, график должен быть готов к утру.
Цыганков подходит ближе, снимает фуражку и стряхивает с нее капли растаявшего снега.
- Заходил в соседние эскадрильи и сравнивал их результаты с нашими. По стрельбе и высотным полетам у нас вроде лучше.
На лице адъютанта появляется радостная улыбка.
- Увидите, командир части определит нам по летной подготовке первое место.
- По летной возможно, - соглашается Цыганков, - но как бы я хотел, чтобы она во всем была первой.
- А разве нет? - округляет глаза адъютант.
- Ой, Нефедов, нет, - покачивает головой секретарь партийного бюро. - Сделано немало, кто об этом спорит. Но сколько недоделок! Бьемся, бьемся, а уставный порядок до конца навести не можем.
- Что вы имеете в виду? - удивляется лейтенант.
- Дисциплину прежде всего, основу основ.
- У нас по учету только одно нарушение, механика Железкина.
- Случай с незакрученной пробкой бензобака?
- Да.
Цыганков подходит к окну, задумчиво смотрит на припорошенный снегом аэродром.
- Знаете, Нефедов, - говорит он, - а ведь этого единственного нарушения могло и не быть. У Железкина тяжело заболела мать. Парень ходил сам не свой. А если бы мы с ним раньше поговорили, вызвали на откровенность, помогли, неприятного происшествия, уверяю вас, не случилось бы. Не хватило именно того, что именуется индивидуальной работой. Это упущение парторганизации.
- Железкин беспартийный, - заметил Нефедов.
Цыганков порывисто обернулся.
- Беспартийный, говорите? А разве наша парторганизация не должна заниматься беспартийными? - Он помолчал. - У меня к вам поручение, товарищ Нефедов, от партбюро. Сержанту Железкину не хватает образования, он с трудом осваивает материалы политических занятий. Возьмите его под наблюдение.
Нефедов отвечает не сразу, словно обдумывая задание.
- Я согласен, - говорит он. - С чего начинать?
Цыганков подсаживается к лейтенанту и неторопливо начинает рассказывать.
Грустно было в этот вечер на душе у секретаря партийного бюро эскадрильи. Возвращался Григорий Цыганков с аэродрома в Энск один и, глядя на весело поблескивающие огоньки городка, думал: "Куда же идти? В клубе нет ни кино, ни концерта, в казарме уже побывал, у адъютанта эскадрильи тоже. Значит, домой?" Григорий представил себе, как уютно проводят часы вечернего отдыха его однополчане. Ефимков, конечно, возится со своим Вовкой, читает ему Чуковского (он хвалился, что Вовка уже наизусть знает "Доктора Айболита"). А быть может, забрел к ним на огонек Сергей Мочалов, и сидят они втроем: Кузьма, Галина Сергеевна, комэск - беседуют о житейских делах, слушают радио или играют "с прикупом" в домино. Пальчиков и Карпов небось подались в город к знакомым девушкам с металлургического завода. Спицын или читает, или бродит на лыжах; подполковник Оботов, если не готовится к занятиям по марксистско-ленинской подготовке, делает что-нибудь по дому. У всех в квартирах мир и покой. Только он, секретарь партбюро эскадрильи, с недобрым предчувствием переступает всегда порог собственной квартиры, сразу встречая потухший взгляд зеленоватых глаз молодой жены, очередные упреки.
"Вот ведь загвоздка, - огорченно думает Цыганков, - а других ты порываешься воспитывать, охватить партийным влиянием, как привык выражаться на собраниях, а у себя в доме не можешь навести порядок. С одним членом семьи - женой и то не можешь поладить. Вот и тоска отсюда".
Жена!.. О ней ни на минуту не переставал думать Григорий. Даже в полете, если вел он истребитель по прямой и можно было на несколько секунд ослабить внимание, возникал в воображении образ Валерии, ее тонкая высокая фигура, белые длинные пальцы, с перстнем на среднем, волнистые волосы, струившиеся на плечи, округлый чувственный рот, чуть подведенный кармином. В такие мгновения становилось грустно и начинало сосать под ложечкой. Почему такой нескладной стала их жизнь?
Он вспоминал, как глубокой осенью прошлого года встретился в Москве с Валерией Свирской, дочерью генерал-полковника авиации и его бывшей одноклассницей. Она первая узнала Григория, столкнувшись с ним на Петровке, и стала тормошить с той непринужденностью, на какую девушке в двадцать пять лет давало право школьное прошлое.
- Гришук, ты летчик! Глазам своим не верю! Ты же собирался стать рассудительным инженером-кораблестроителем, и вдруг фуражка с голубым околышем. Да знаешь, как я рада этой встрече! Сегодня до двенадцати ночи ты мой гость… И слышать больше ни о чем не хочу! Бери меня под руку.
Григорий вел ее по людным столичным улицам, потом, осторожно придерживая за локоть, поднимался на пятый этаж по широкой каменной лестнице и все еще не мог опомниться. Он заехал в Москву, возвращаясь из отпуска, собирался быстро взять билет на другой поезд и продолжать путь в Энск. И вдруг встреча с Валерией… Он даже не знал, как отнестись к этой нечаянной встрече, радоваться ей или огорчаться тому, что нужный поезд уйдет и придется остаться в Москве на лишние сутки. На пятом этаже Валерия остановилась и стала искать в коричневой сумочке ключ. Они вошли в просторную квартиру. Здесь все было пышно: и стильная мебель из карельской березы, и блестящий паркет, и картины в позолоченных рамах. Извинившись, Валерия выбежала переодеться и возвратилась в пестром кимоно.
- Садись, Гришук, - кивнула она на мягкий диван. - Вот "Казбек" и спички, а в вазе - печенье и шоколад, угощайся. Обедать будем позднее, когда тетя Паша, наша домработница, придет, - скороговоркой произнесла Валерия.
- Спасибо, я не сластена, - улыбнулся Цыганков, наблюдая стремительные движения своей сверстницы, - а ты все та же непоседа. Помнишь, в пятом "Б" тебя за это прозвали "Молекулой"?
- А тебя звали "Тунгусом", - отплатила Валерия, - ты болел малярией и был желтым-желтым. А в шестом почернел и стал "Цыганом". Рассказывай, как живешь. Ого! У тебя три ордена. Наверное, женат, куча детей?
Валерия так и сыпала вопросами. Григорий неторопливо рассказывал о своей жизни. Да, они расстались перед войной после окончания седьмого класса. В восьмом он уже учился в Туле. Потом война. Он добровольно пошел в летную школу, с сорок третьего года боевой летчик. Дрался на разных фронтах. Был один раз сбит, да и сам сбил девять фашистских самолетов.
- Я о себе коротко, как для анкеты, - засмеялся Цыганков под конец рассказа, - посмею еще прибавить, что не женат. Никак не подберу себе невесту по нраву. Ты же прекрасно знаешь, что нрав у меня крутой.
Валерия потянулась за папиросой и, смеясь, покачала головой.
- Вот и приврал, Гришук. Я отлично помню, что у нас в пятом "Б" ты был самым добрейшим мальчишкой. За всех девчонок заступался… - Она смотрела на него восторженно и вдруг впервые постеснялась закурить. Ее красивые длинные ресницы дрогнули. Валерия встряхнула головой, поправила волосы, озабоченно вздохнула. - Вот ты и нашел свое место в жизни, Гришук. Радуюсь за тебя… А у меня все просто. Десятилетка, медицинский институт, год работы в клинике. Сейчас хотят переводить в Киев. Как видишь, анатомический музей даже к папиросам приучил, - словно извиняясь, прибавила она.
В тот вечер Григорий не уехал из Москвы. Не уехал он и на следующий. Восемь оставшихся дней отпуска пролетели незаметно. Но как они изменили его жизнь! Из Москвы в Энск Григорий Цыганков возвратился уже женихом. Валерия заехала в Киев уладить свои дела, оттуда прямо в Энск…