Светлана шла рядом со мной.
Вскоре мы увидели приближающуюся похоронную процессию.
Впереди несли в руках зажженные факелы. Вслед за ними рабочие несли на руках гроб. На груди у каждого горела шахтерская лампочка. В конце процессии следовала автомашина, фары ее были затянуты черной материей.
Горы, казалось, сдвинулись, сомкнулись вокруг процессии. Копоть, слетая с факелов, ложилась на белый снег.
Гроб поставили в кузов автомашины, на невысокий деревянный постамент. Рабочие с факелами стали у изголовья. В кузов поднялся Крамов. При свете факелов было хорошо видно его лицо, исполненное мрачной, сосредоточенной торжественности. Крамов был в ватнике. Ворот расстегнут, несмотря на мороз. На рукаве черная повязка.
- Товарищи, боевые друзья! - тихо, но отчетливо начал Крамов. - Сегодня мы хороним нашего соратника, одного из солдат маленькой армии, которая штурмует эту гору. Он погиб на посту… Пусть же памятником ему будет туннель, проходку которого мы закончим досрочно!
Крамов выдержал большую паузу и сказал:
- Прощай, дорогой товарищ!
Наклонился и поцеловал покойника в лоб.
Затем выступили представители комбината и общественности. Я почти не слышал их речей - в моих ушах все еще звучал голос Крамова и плач Светланы.
Мы возвращались в глубоком молчании. Я проводил Светлану в ее комнату. Всю дорогу она шла в оцепенении. Казалось, в глазах ее застыло отражение мерцающих факельных языков. Она села на постель, не глядя на меня.
- Это ужасно… Завтра он должен был прийти ко мне заниматься… Как это ужасно!
- Конечно, родная, это ужасно! - глухо сказал я. - Еще никогда мне не приходилось видеть смерть так близко. Мой отец умер давно, на фронте я не был. Но что поделаешь, это надо пережить.
- Это ужасно, ужасно! - точно в забытьи повторяла Светлана. - Он задохнулся. Один, в снежной могиле…
Я не знал, какими словами утешить ее. Я сам был подавлен, ошеломлен случившимся.
Всего сутки прошли с тех пор, когда счастье заслонило все, что меня тяготило и волновало последнее время. И вдруг снова все омрачилось.
Я думал: "Какая жестокая, нелепая смерть! Как это произошло? Кто виноват в том, что этот хороший, так упорно рвавшийся к знаниям и счастью парень погиб? Стихия? Страшная случайность? Почему он поехал, когда было объявлено о закрытии дороги? Почему поехал именно он, непрофессиональный шофер?" Я проверял, в книгу для записи приказов рукой Агафонова было внесено полученное по телефону распоряжение диспетчера комбината закрыть дорогу. Там отмечено и время - приказ был отдан за несколько часов до обвала. Но это значит, что такой же приказ был получен и на западном участке, на всех объектах комбината.
Зачем же Зайцев поехал? Кто ему разрешил?
- Кто ему разрешил? - неожиданно для себя произнес я вслух.
- О чем ты? - рассеянно спросила Светлана.
- Я думаю: зачем Крамов послал Зайцева?
- Мало ли зачем! Какое-нибудь срочное поручение на комбинат.
- А приказ о закрытии дороги?
- Он мог послать Зайцева еще до приказа.
Конечно, могло быть и так. Крамов послал его еще до получения приказа. Зайцев выполнил поручение, а потом заехал куда-нибудь по своему делу в поселке. Там никто не знал о закрытии дороги, и, возвращаясь, Зайцев попал под лавину. Да, могло быть и так.
- Могло быть и так, - сказал я.
Но Светлана уже не слушала меня. Она снова впала в забытье.
Я взял ее за руки и сказал:
- Света, родная, ну не надо так сильно переживать! Ведь этим уже ничему не поможешь. Мне тоже очень горько, очень жалко этого парня, ведь я тоже знал его. Но что поделаешь… несчастье! И я сейчас уверен, что в одиночку нам было бы гораздо труднее пережить его гибель. Но сейчас, когда мы вместе, когда мы муж и жена…
Светлана внезапно вздрогнула и точно вернулась к действительности.
- Андрей, послушай, - тревожно сказала она, - а тебя никто не заметил тогда, ночью, когда ты уходил от меня?
- Нет, - удивился я ее неожиданному вопросу. - Какое это имеет значение? Разве мы собираемся скрываться от людей? Если бы не это несчастье, мы сегодня же объявили бы, что мы муж и жена…
- Нет, нет! - воскликнула Светлана, вырывая руки. Она как будто испугалась поспешности, с которой это сделала, и добавила уже спокойнее: - Андрей, милый, давай подождем. Начнутся лишние разговоры, сплетни…
- Какие сплетни? О чем ты говоришь, Света?
- И потом - я хочу отпраздновать нашу свадьбу не теперь, не среди этой кромешной полярной ночи, - не отвечая на мой вопрос, продолжала Светлана. - Давай подождем, ну, немного подождем. Скоро покажется солнце, наступит весна…
Я встал. Лицо мое горело.
- Ты… ты раскаиваешься? - тихо спросил я.
- Нет, ни одной минуты! - быстро ответила Светлана и встала рядом со мной. - Только… только давай подождем немного, совсем немного… Дай мне привыкнуть, привыкнуть к этой новой мысли… Разве тебе мало того, что произошло? Разве я не с тобой?
В дверь постучали. Светлана отошла от меня и крикнула:
- Войдите!
На пороге стоял Агафонов. В руке он держал газету.
- А я вас разыскиваю, Андрей Васильевич, - сказал он. - Вот поглядите, только что принесли.
Он протянул мне газету. Это была комбинатская многотиражка, и на первой ее странице я увидел поздравительную телеграмму министра, адресованную Крамову. В телеграмме отмечались успехи западного участка, завершившего две трети работ.
- Черт возьми! - воскликнул я. Но ведь и мы прошли столько же?
Я вопросительно и недоуменно оглянулся на Светлану, читавшую телеграмму из-за моего плеча.
- Может быть, Крамов прошел свои метры на день раньше? - предположила Светлана. - Или на несколько часов? Комбинат мог успеть сообщить в Москву.
"Какая оперативность! - подумал я. - Какая странная оперативность!"
14
Да, я ошибся в Светлане.
До сих пор я не могу попять: пошла ли она на близость со мной потому, что любила меня и не могла противостоять своему чувству, или потому, что хотела сжечь корабли и начать новую жизнь? Или, наоборот, она надеялась, что я после той ночи переменюсь сам?
Не знаю… Но так или иначе я очень скоро убедился - Светлана по-прежнему далека от меня.
Вначале мне казалось, что все решилось той ночью, освещенной северным сиянием.
Мне казалось, что не всегда понятная мне борьба в душе Светланы окончена и то, что было дорого мне в ней, что я любил, победило и теперь мы навсегда вместе.
Но я ошибся. Наше сближение не было естественным, закономерным шагом Светланы. Решившись на близость со мной, она тотчас же испугалась, испугалась самой себя и мгновенно отошла, внутренне отдалилась от меня.
Все это я понял только позже…
А в то время я был ошеломлен поведением Светланы.
Сначала я пытался убедить себя в том, что наступившая отчужденность - следствие гибели Зайцева, что это трагическое происшествие потрясло Светлану.
Но нет, дело было не в этом. Постепенно я начинал сознавать, что, физически сблизившись со мной, она в чем-то большом, главном не сделала ни одного шага ко мне.
Я убежден, что она сама не сознавала, что делает. Я верил: в ту ночь, обнимая меня, Светлана была искренна, ей самой казалось, что все решено между нами.
Но потом она испугалась…
Когда после той ночи я пришел в ее комнату как к себе домой, я вдруг почувствовал, что наткнулся на прозрачную, но непреодолимую стену между нами. Как я мучился в те дни! По десять раз на день я искал случая остаться со Светланой наедине - она избегала этого. Возвращаясь в свою комнату, я громко поворачивал ключ в замке, ходил, стуча ногами, передвигал стулья в надежде, что Светлана услышит и позовет меня… Но она молчала. В тех случаях, когда ей трудно было избежать меня, - в штольне, на частых служебных летучках в моей конторе перед началом смен - я пытался встретиться со Светланой взглядом. Она отводила глаза…
И вот неотступная, мучительная мысль стала сверлить мой мозг: Крамов! Все дело в Крамове! Я заблуждался, думая, что он безразличен ей. Я был слишком доверчив. Меня обмануло внешнее безразличие, с которым Светлана слушала Крамова тогда, в горах.
Нет, он не был безразличен ей, не был! Сблизившись со мной, она поняла, что делает окончательный выбор, и испугалась…
О, как я ненавидел в те дни Крамова! Были минуты, когда мне казалось что я мог бы уничтожить его физически, убить, растоптать, - мне дико признаваться сейчас в этом, но так было, было! Иногда же мне приходила в голову другая, не менее нелепая мысль - поехать к Крамову и объясниться с ним. Я готов был просить его, да, просить, умолять отказаться от Светланы, доказать Крамову, что она не нужна ему, что они разные, совсем разные люди, что для него, Крамова, Светлана только мимолетное увлечение, что он забудет о ней, как только кончится стройка и он уедет отсюда, очутится среди других людей, других женщин… А для меня в Светлане вся моя жизнь…
На один из ближайших дней было назначено открытое партийное собрание управления строительства комбината для обсуждения хода туннельных работ.
Внутреннее волнение мое достигло предела.
Нет, не потому я волновался, что опасался критики нашей работы: времена отставания давно прошли, мы изо дня в день выполняли план.
Причина была в другом. Меня неотступно преследовала мысль о Крамове, желание разоблачить его. После того как при не вполне попятных мне обстоятельствах погиб Зайцев, желание это все больше овладевало мной.
Я хотел посоветоваться с Трифоновым, но его уже вторую неделю не было на участке: у Павла Харитоновича опасно заболел сын, живущий в областном, городе.
В ночь перед собранием я не мог заснуть. Я ощущал острую, непреодолимую потребность рассказать о своем намерении Светлане. Тихо, стараясь, чтобы никто меня не заметил, я прошел по коридору и слегка толкнул дверь в ее комнату. Дверь была заперта. Мои стук разбудил Светлану.
- Кто там? - окликнула она.
- Это я, - шепотом ответил я, - На одну минуту… Мне очень надо с тобой поговорить.
Она открыла дверь и отошла в темноту.
- Подожди, не зажигай свет, - сказала Светлана. - Что случилось?
- Нет, нет, ничего особенного, не волнуйся! Просто мне очень надо поговорить.
Я слушал, как она загремела стулом, - очевидно, одевалась в темноте.
- Иди сюда, только тихо, - сказала она, - Держи руку. Вот сюда…
Мы сели.
- Завтра партийное собрание, Светлана, - сказал я. - И я не могу больше молчать, я уверен, что Крамов виноват в смерти Зайцева. Больше того - у меня есть некоторые основания думать, что на его душе еще одна смерть. Это было раньше, во время войны… Я пришел к тебе за поддержкой, я хочу, чтобы мы были единодушны, чтобы ты поддержала меня. Я не требую от тебя никаких публичных выступлений, но должен знать, что ты со мной, что Крамов наш общий враг. Тогда мне будет легче, в сто раз легче бороться!
- Из-за этого ты и пришел ко мне… ночью? - спросила Светлана.
- Но это важно, очень важно, пойми!
Снова наступило молчание.
- Я прошу тебя, умоляю не делать этого, - сказала Светлана. - Он… сильный человек. Он знает, чего хочет, и не пощадит тех, кто встанет на его пути. Ах, Андрей, ты его еще не знаешь! Я умоляю тебя, прекрати эту бессмысленную борьбу! Зачем тебе все это? К чему?
- Я не остановлюсь на полдороге. Передо мной неправда, и я буду бороться с ней, несмотря ни на что.
- Оставь эти громкие слова, Андрей! - воскликнула Светлана. - Борьба, правда, неправда, разоблачить, сорвать маску… Надоело!
- Послушай, Света, - твердо сказал я, - давай же поговорим всерьез, давай выясним: что стоит между нами? Ответь мне прямо, честно: может быть, ты… может быть, все-таки тебе жалко Крамова?
- Нет, нет, - поспешно ответила она, - мне жалко тебя.
- Но мне же ничего не грозит, Света!
- Тебе всегда будет что-то грозить, Андрей.
- Не понимаю. Что ты хочешь этим сказать? Что у меня плохой, неуживчивый характер? Что я всегда буду навлекать на себя неприятности? Это ты хочешь сказать?
- Не знаю… Я ничего не знаю, Андрей! Кроме одного: я хочу жить, понимаешь, жить просто, спокойно, нормально… Ну, обругай меня, скажи, что я обывательница, мещанка, боюсь трудностей. Присоединись к тем, кто клеймит этими словами людей, желающих обыкновенного, простого счастья…
Нет, она не понимала меня!
- Но ведь я тоже хочу счастья, Света! Тебе, себе, другим!
- Неправда! - воскликнула она. - Ты себялюбец, вот ты кто! Меня ты не любишь, знаю, знаю, не любишь! Ты любишь только себя и свои выдуманные правила жизни, свою позу благодетеля человечества. Уйди, пожалуйста, прошу тебя!
Вы знаете, что все собрания, партийные и беспартийные, которые проводятся во всех уголках нашей земли, на суше и на море, в центре и в провинциях, в снежных и песчаных пустынях, на полях и в заводских стенах, условно можно разделить на две группы.
В первую группу входят собрания, созванные самой жизнью, ее событиями. Они, эти собрания, необходимы каждому, кто на них присутствует, они вызваны потребностью каждого высказать то, что волнует его разум и сердце, или послушать, что скажут по этому поводу товарищи. После таких собраний всегда что-то меняется в жизни человека и коллектива, что-то становится яснее и понятнее; симпатии и антипатии, уважение и ненависть приобретают после таких собраний очень четкие, определенные формы.
Но есть иные собрания. Они не нужны никому, если не считать тех людей, которые их организуют. Да и у них нет необходимости в этих собраниях, если иметь в виду потребность разума и сердца, а не казенную необходимость отчитаться перед вышестоящей инстанцией.
Печать равнодушия и мертворожденности лежит на таких собраниях.
"Есть предложение поручить ведение собрания…"
Собранию это безразлично. Не все ли равно, кто будет "вести" ненужное, неинтересное людям дело? Пускай "ведут", лишь бы поскорей…
А дело скучное, неинтересное. Это видно уже из названия доклада: "О некоторых предварительных итогах движения за ускорение оборачиваемости…" И докладчик надоел. Слышали его не раз. Неизвестно, кого он любит, кого презирает, за что готов умереть, за что жить до ста лет.
Докладчик просит час.
- Э-э, нет! Тридцать минут! - кричит собрание: на этот раз затронуты его кровные интересы, и оно оживляется.
Но у докладчика доклад написан на бумаге. "Перестроиться на ходу" он не умеет, всю жизнь читает по написанному.
- Есть все же предложение, - взывает председатель, - дать час. - И, конечно, добавляет - Вопрос, товарищи, серьезный.
Ну что поделаешь, положение безвыходное, час так час! Доклад начинается…
Открытое партийное собрание Управления строительства началось в шесть часов вечера. Двадцать три коммуниста и кандидата партии и беспартийные собрались в маленьком дощатом зале заседаний. Председатель, секретарь партийной организации Сизов, объявил название доклада: "О некоторых предварительных итогах хода строительства туннеля". Докладчик - начальник Управления строительства Фалалеев.
Доклад оказался самым обычным, проходным, так сказать, докладом. Много цифр, констатировались "плюсы и минусы в работе", но главной, пронизывающей весь доклад идеи, воинствующей мысли не было.
Докладчик хвалил работу западного участка, хотя и обратил внимание Крамова на необходимость больше заботиться о бытовых нуждах коллектива. "На восточном же участке, - сказал докладчик, - имел место ряд общеизвестных неполадок, причиной которых явилась неопытность молодых технических кадров участка", но "теперь положение выправилось".
Людям было скучно, хотя докладчик говорил о деле, ради которого они сюда приехали, о главном на этом этапе деле их жизни. Но оттого ли, что докладчик говорил об этом деле в тех же самых выражениях и при помощи той же сотни слов, какими часто пользуются докладчики под всеми нашими широтами, или от сознания, что час, отведенный докладчику, - это еще не конец и что обязательно найдутся люди, которые без всякой необходимости выйдут к столу и, несколько перетасовывая ту же сотню слов, будут растягивать "прения", - но так или иначе собранию было скучно.
Я сидел рядом с Агафоновым на скамье у стены. Слова докладчика доходили до меня будто через вату.
Сегодня утром, встретив Светлану в штольне, я сказал ей: "Не буду выступать". Она улыбнулась и незаметно для других пожала мне руку.
Но странное дело: придя к определенному решению, и не обрел желанного спокойствия, которого так жаждал после мучительных ночей раздумий. И радость, оттого что повод, могущий усложнить мои отношения со Светланой, устранен, не ощущалась мною так сильно, как я этого ожидал.
И вот я сидел на собрании и рассеянно слушал докладчика.
Но чем больше и слушал его, чем больше старался сосредоточиться, тем сильнее росло во мне раздражение. "Почему он так скучно говорит? - думал я. - Неужели он не видит, не чувствует, что между ним и собранием - стена?"
Начались прения. Их форму и содержание определил доклад, люди говорили вяло и неинтересно.
"А я сижу и молчу, - продолжал думать я. - Мог бы поднять вопрос, важный, острый, но я молчу. Среди нас, коммунистов, есть негодяй, а я молчу. Значит, я покрываю его, становлюсь его соучастником…"
И мысли, которые я так упорно гнал от себя, снова нахлынули на меня.
Ни разу еще за последние сутки я не ощущал с такой остротой преступности моего молчания, как сейчас, на этом скучном собрании. Мне представилось: в то время как люди в этой комнате заняты своими обыденными делами, там, за окнами, начинается пожар, я один знаю об этом, знаю, но молчу.
Впрочем, я говорю сейчас полуправду. В те минуты, я ненавидел Крамова не только за его дела, я снова со всей силой ощутил в нем соперника, человека, вставшего между мной и Светланой.
После того как выступили три человека, председатель тщетно взывал к собранию - желающих говорить больше не находилось. Но по установившейся для собраний традиции число "три" означало, что прения прошли "слабо", были "скомканы", и руководителям собрания могло нагореть как за доклад, "который не содержал в себе достаточно самокритики и не обеспечил должного уровня прений", так и за организацию собрания. Надо было довести число выступавших до шести-восьми: с этих цифр обычно начинались показатели "должного уровня". Но желающих выступить больше не нашлось.
И тогда председательствующий, исчерпав все варианты побуждения вроде: "Что ж, товарищи, неужели нет желающих?", "Вопрос важный, товарищи!", "Давайте говорить, товарищи!", "Неужели не о чем сказать, товарищи?" - приготовился произнести заключительную фразу: "Тогда есть такой проект решения, товарищи…"
И в этот именно момент я встал. Поднял руку и громко сказал:
- Прошу слова!
- Хватит! Закрыть прения! - крикнул из зала кто-то разочарованный в том, что близкий, казалось, конец собрания внезапно отодвигается.
Но председательствующий, довольный появлением еще одного оратора, немедленно возразил:
- Прения не закрыты. Каждый имеет право высказаться. Просим, товарищ Арефьев.
Я вышел к столу президиума и встал сбоку.