Майор вскидывает глаза на Костю и спрашивает: "Это так?" - "Рана чуть кровоточит", - тихо говорит Костя. "Странно… - сквозь зубы говорит майор. - Вы выписались из санбата несколько дней назад. И странно, что вы вспомнили о ране только после получения задания…"
Палехин вспыхнул, выпрямился и говорит: "Я совершенно здоров, товарищ майор. Разрешите готовиться к выполнению задания?" - "Идите".
В ту ночь Костю убили. Из-за больной ноги он отстал от товарищей, когда немцы открыли по ним кинжальный огонь. Те вернулись, вытащили его из огня, но уже мертвого. В этом деле из пятерых разведчиков погибли трое… Мы похоронили его всем полком.
- А Маша?? - воскликнул я.
- На нее было страшно смотреть. Она не плакала. Только лицо - такое молодое, почти детское лицо у нее было - сразу постарело. Когда Костю привезли на полуторке к месту похорон, Маша подошла к машине, встала на колесо. Костя лежал на еловых ветках. Долго она смотрела на него. И все люди безмолвно стояли и ждали, пока кончится это страшное прощание…
Василий Семенович замолчал. Последние фразы он произносил с трудом.
- Потом Маша пошла к майору, - продолжал Василий Семенович, поборов волнение. - Не знаю, о чем они там говорили, только майор после этого с неделю не показывался в нашем полку. А Маша получила перевод в другую дивизию.
- Неужели, - воскликнул я, - этот негодяй остался безнаказанным? Его не судили, не разжаловали?
- За что? - с горькой иронией спросил Василий Семенович. - Он не сделал ничего незаконного. Ни один ого поступок не был подсуден. Да и мы-то составили о нем свое мнение уже задним числом, подводя, так сказать, итоги, когда майор уже благополучно отбыл.
- Куда? - спросил я, и сердце мое сильно забилось.
- Не знаю, - уже другим, безразличным тоном сказал Василий Семенович, - Офицеры из штаба рассказывали, что пришло требование из министерства и его вернули на гражданскую службу. Теперь, с двумя орденами и биографией фронтовика, ему уже незачем было рисковать. За этим и приезжал. И он благополучно отбыл, сам, наверное, и попросился в тыл. Вот почему я так не люблю, так ненавижу этих рисковых людей, этих любителей азарта ради азарта. Это ведь только говорят так. А на самом деле за любым риском, если он не на пользу чему-то большому, не на благо людей, обычно кроется самая низкая корысть, обыкновенный авантюризм. Ну вот, - устало сказал Василий Семенович, - а теперь давайте спать.
- Василий Семенович, прошу вас, еще один вопрос, - проговорил я, чувствуя, что не в силах больше сдерживать свое волнение. - Как фамилия этого майора?
- Фамилия? - переспросил Василий Семенович. - Разве в фамилии дело? Ну, Васильев. Что от этого меняется?.. Спать!
- Неправда! - воскликнул я. - Вы, наверное, забыли, спутали фамилию!
- Спутал? - удивленно переспросил Василий Семенович. - Нет, с чего бы я стал путать? Да и не имеет это значения. Давайте спать, мне скоро работать, а вам вниз идти.
Прошло немало времени, прежде чем мне удалось успокоиться и задремать.
Я проснулся от назойливого дребезжащего звука. Источник этого звука был где-то тут, неподалеку.
- Василий Семенович, вы спите? - шепотом спросил я.
- Не сплю, - ответил Василий Семенович.
- Что это дребезжит?
- Заслонка. Заслонка в печи. Это тоже наш "прибор": раз дребезжит, значит, ветер сорок метров в секунду. Хоть не проверяй.
Он стал подниматься с кровати.
- Куда вы? - спросил я. - И сколько сейчас времени?
- Два ночи, - ответил Василий Семенович, поднося к глазам часы со светящимся циферблатом. - Вы можете еще поспать.
- А вы?
- Я? - переспросил Василий Семенович. - Я не могу. Заслонка не позволяет.
Он зажег свет. Проклятая заслонка дребезжала все громче и громче. Вернее, она отплясывала теперь какой-то неистовый танец. "Почему он не вынет ее?" - подумал я. По Василий Семенович, видимо, не обращал больше внимания на заслонку. Он вышел из комнаты, не сказав мне ни слова.
И оделся и выглянул в коридор. Никого. Подошел к входной двери, открыл ее и высунулся в темноту. И тотчас же ледяной ветер оглушил меня ударом в лицо. Я захлопнул дверь. За стеной что-то выло, гремело, визжало на разные голоса.
В противоположном конце коридора показался Василий Семенович. Он был в зеленом брезентовом плаще с капюшоном. На груди висела аккумуляторная лампа, такая же, какую применяли в туннеле. В одной руке он держал лопату, в другой - что-то вроде небольшого ящика.
- Вы что, собрались выходить? - спросил я, только потом сообразив, что вопрос мой прозвучал довольно глупо.
- Надо измерить метель, - проходя мимо, ответил Василий Семенович.
Я крикнул:
- Подождите! Возьмите меня с собой!
- Что ж, идемте, - на ходу ответил Василий Семенович. - Поможете. Все мои люди заняты…
Мы попали в ад кромешный. Ветер, несущий тысячи острейших игл, бил со всех сторон. Меня тотчас же сбило с ног. Василий Семенович пополз. Я полз за ним в темноте, преодолевая стену метели и ориентируясь на тонкую змейку света от фонаря, скользящую рядом с Василием Семеновичем по снегу. Хотел что-то крикнуть, но, едва раскрыл рот, ветер забил мне горло снегом. Я задыхался. Казалось, еще мгновение - ветер и снег достигнут такой силы, что обрушат, снесут с горы все, что хоть сколько-нибудь выдается над поверхностью. Но Василий Семенович все полз и полз вперед, выгребая руками снег, точно плыл в бушующем море. Лопату он сунул мне, а ящик не выпускал из своих рук. Свет фонаря погас, мы ползли теперь в абсолютной темноте.
Вдруг что-то черное пролетело в воздухе, задев меня по лицу. Через несколько минут Василий Семенович остановился. Фонарь снова зажегся. В узком пучке света была видна сплошная стена снега. Василий Семенович был без шапки, - очевидно, ее сорвало у него с головы.
- Ройте, ройте! - крикнул Василий Семенович, наклоняясь ко мае и касаясь моей щеки холодными, шершавыми губами.
Я стал рыть яму, не зная, для чего это делаю. Но у меня ничего не получалось. Рыть лежа я не умел, а привстать было невозможно.
Василий Семенович вырвал у меня лопату и стал копать сам. Он рыл яму так, как это, вероятно, делают солдаты, окапываясь под сильным огнем.
- Держите метелемер, унесет! - крикнул Василий Семенович.
Я понял, что он говорит о тяжелом ящике, который, громыхая, несколько раз перевернулся на снегу.
Вырыв яму, Василий Семенович сунул мне лопату, опустил в яму метелемер. Затем он сел на него, вытащил из-под плаща секундомер и направил на него свет фонаря. В тот момент, когда Василий Семенович приподнялся, чтобы достать секундомер, ветер с треском оторвал от ящика какую-то планку, и она мгновенно исчезла в темноте.
- Ах, черт! - выругался Василии Семенович, снял с руки перчатку и стал забивать ею образовавшееся в метелемере отверстие.
Не помню, как мы доползли обратно, не помню, как ввалились в коридор.
На Василия Семеновича было страшно смотреть. Волосы, брови превратились в оледеневший снег.
- Вам надо немедленно отогреться, - сказал я, едва шевеля окоченевшими губами.
Василий Семенович не обратил никакого внимания на мои слова. Он снял плащ, повесил его на гвоздь в коридоре, несколько секунд тер окоченевшие руки снегом, который сгребал со своей же головы, затем потащил свои метелемер в комнату. Уже на пороге он крикнул мне:
- Сразу к печке не подходите! Потанцуйте сначала в коридоре!
Метель бушевала всю ночь, и утро, и день…
Вечером я покинул станцию. Метель утихла. Снова установилась глубокая тишина.
Василий Семенович сказал, что ночью скорость ветра достигала шестидесяти метров в секунду. Ветер вырвал из креплений и отнес метра на два в сторону недавно выстроенный тамбур, прикрепленный к стенке дома железными скобами. Ураган грозил разрушить метеоустановки и вывести из строя все приборы, находящиеся на станции. Радист и метеоролог всю ночь вели борьбу с ураганом, крепили антенну, обматывали толстыми веревками будки с приборами и привязывали их к столбам.
Василий Семенович проводил меня до начала спуска. И пошел вниз, а он долго еще стоял на вершине и глядел мне вслед.
Я шел медленно, держась за канат, протянутый вдоль тропинки. Ночная метель расшатала железные брусья, на которых держался канат, теперь он местами провисал и стелился по снегу. Идти было трудно.
Но мне казалось, что идти трудно не потому, что тропинку занесло снегом, и не потому, что канат убегал из моих рук. Я нес большую тяжесть в себе самом.
Свист и завывание недавней метели все еще стояли в моих ушах, и на атом звуковом фоне отчетливо звучал голос Василия Семеновича, рассказывающего о майоре.
13
Я шел, а образ Крамова в военной форме, с майорскими погонами неотступно стоял передо мною. "Это был Крамов, Крамов, Крамов! - твердил я себе. - Василий Семенович попросту не захотел назвать его имени. Он знает, наверное знает, что Крамов здесь, внизу, под горой, и не хочет назвать его по имени, боится ссоры, боится обвинений в клевете. Как он сказал, Василий Семенович, про того человека? "Он не сделал ничего незаконного, он неподсуден…" Да, в этом причина".
Но как же так? Из-за этого человека погиб другой, смелый, хороший, он сломал жизнь девушки… и он неподсуден?
И он здесь, он продолжает свой путь, жестокий путь карьериста, он в почете, его ставят в пример…
Почему я не борюсь с Крамовым? Почему не пытаюсь разоблачить его, выкинуть из нашей жизни? Почему разрешаю ему разлагать людей, отравлять Светлану ядом сомнений?
Разве я не вижу, не сознаю, что Крамов косвенный, если не прямой, виновник душевного разлада Светланы?
"Светлана, Светлана! - мысленно обращался я к ней. - Неужели ты не чувствуешь, не ощущаешь того же, что чувствую я? Неужели ты не видишь, кто такой Крамов, не хочешь бороться против него вместе со мной?.."
Я шел и думал о ней, потому что ближе ее не было для меня человека.
Да, да, я не оговорился, даже в те минуты, когда я осуждал ее, когда между нами возникали холодные размолвки, я любил ее. Я вызывал перед собой образ Светланы, той, которая поохала вслед за мной в Заполярье, я чувствовал ее руки на своих висках, ее руку в своей руке…
Я шел, проваливался в снегу, не замечая, как сбиваюсь с тропинки и как снова нахожу ее.
Но образ Крамова не исчезал. Он неотступно плыл перед моими глазами.
Только ночью я добрался до нашей площадки. Ее занесло снегом. В бараке, где теперь помещался склад инструментов и деталей, было темно.
В наших жилых домах, расположенных в виде буквы "Г" у подножия горы, окна тоже были темны - люди уже спали. Только в комнате Светланы горел свет. И то, что она не спала, точно ждала моего возвращения, обрадовало меня.
Вероятно, в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда мысли, мучащие своей противоречивостью, внезапно раскладываются в сознании в строгом и ясном порядке. И тогда человеку кажется: те, кто не понимал его, не соглашался с ним, теперь наверняка поймут и согласятся.
Этот новый, четкий порядок мыслей помогает человеку яснее увидеть цель. Он не устраняет задачу, которую так трудно было разрешить, но ближе подводят к ее решению. Может быть, во всем этом кроется самообман, иллюзии, но так бывает…
По крайней мере я в те минуты был уверен, что достаточно мне увидеть Светлану и высказать ей все, что я думаю, выложить все выводы, к которым я пришел, - и она поймет меня и все сомнения будут разрешены.
В новом доме комната Светланы находилась рядом с моей.
Я вошел к Светлане без стука, как был, в полушубке и шапке.
Светлана лежала на постели и читала. На ней был пестрый, со слегка вздернутыми плечами халат.
Поспешно отложив книжку, она встревоженно спросила, приподнимаясь на постели:
- Что случилось, Андрей?
- Сейчас я окончательно порвал с Крамовым, - сказал я.
Светлана удивленно посмотрела на меня.
- Ты был у него?
- Нет. Но это не имеет никакого значения. Теперь он мне ясен, ясен до конца, - говорил я, шагая взад и вперед по комнате и оставляя на полу следы тающего на валенках снега. - Он обманывает людей, обманывает нас. Я должен сказать об этом всем, должен, понимаешь?..
Она не отвечала.
- Почему ты молчишь, Светлана?
- А что я могу сказать? Что я должна сказать?
- Света, я не могу понять твоего отношения к Крамову. Я не могу понять, что он хочет от тебя. Поссорить нас? Разъединить? Подожди, не спорь, ведь я слышал тот ваш разговор в горах, когда вы искали меня! Светлана, пойми же меня! Этот Крамов становится для меня воплощением всего, что я ненавижу в жизни. А сейчас… сейчас я узнал о нем кое-что такое… Он просто негодяй, преступник, если то, что я узнал, правда. И я чувствую, что не могу молчать. Я должен открыть людям глаза на Крамова. Я объявляю ему войну. И я хочу знать, будешь ли ты бороться вместе со мной.
Я стоял перед ней в расстегнутом полушубке, в шапке, сдвинутой на затылок, разгоряченный быстрым спуском с горы и ходьбой по сугробам.
Светлана встала, сняла с меня полушубок и шапку и повесила их на гвоздь у двери.
- Послушай, Андрей, - сказала она, снова садясь на кровать, - почему я все время должна решать какие-то вопросы, все время делать выбор, все время нести ответственность за дела и людей, не имеющих прямого отношения ни ко мне, ни к тебе? Зайцев недоволен жизнью - я должна думать об этом. Рабочим плохо живется - я должна что-то решать. А теперь с Крамовым. И опять должна что-то решать, выступать за что-то и против чего-то. Я вечно стою перед выбором: "Направо пойдешь - жив не будешь, налево пойдешь - коня потеряешь…" Трудно так жить, Андрей!
- Жизнь не стоячий омут.
- Но и в водопаде существовать невозможно.
- Это не твои слова, Светлана, не твои мысли! Это крамовская работа!
- Перестань! - сказала Светлана. - Ну, при чем тут Крамов? Ты просто мучишь меня!..
Эти последние слова она произнесла с такой усталостью, с такой тоской, что я растерялся.
- Я так ждала тебя все это время, - продолжала Светлана, - мне так хотелось, чтобы ты пришел ко мне без забот о Зайцеве, о Крамове, о домах, хоть один раз без них! Сколько раз я прислушивалась к твоим шагам, - они обрывались у твоей комнаты, совсем близко от меня… Иногда мне хотелось кричать, кричать вот в эту стену, отделяющую меня от тебя: "Зайди же, зайди, зайди!" Молчи! Я знаю, что во многом виновата сама, я знаю, что ты любишь меня, что твоя любовь сильная, верная, глубокая, а я все чего-то боюсь, чего-то тяну… Но и ты, ты тоже виноват! Ведь я здесь одна, совершенно одна…
И она разрыдалась. Она плакала, не опуская лица, не поднимая к нему рук, плакала, не пытаясь остановить слезы, утереть их. Я бросился к ней, сел рядом на постели и прижал к себе ее голову.
И вдруг окно комнаты озарилось каким-то прозрачным светом.
"Пожар! - мелькнуло в моем сознании. - Пожар в штольне, загорелась электропроводка!"
Вместе со Светланой мы бросились к двери.
Горело небо. И внезапно погасло, потемнело, но тут же на нем появились бледные зеленоватые пятна, они меняли очертание на глазах, превращались в снопы, чуть красноватые у основания, потом в костры, и вот уже через все небо перекинулся огромный разноцветный выгнутый мост, светлая дорога.
- Света, Света, смотри! Это северное сияние! - повторял я, завороженный чудесной игрой красок.
Светлана увлекла меня назад, в комнату. Она потушила свет, и заиндевевшее стекло в окне стало переливаться, играть всеми огнями радуги. Отблески этой радуги ложились на пол, стены и потолок комнаты; казалось, что вокруг нас в волшебном хороводе мчатся юркие белки с пушистыми цветными хвостами…
Теперь мы были один, одни во всем мире. Все ушло куда-то вдаль, в небытие: сомнения, горести, Крамов, туннель - все. Это произошло как-то сразу, внезапно.
- Верь мне, я прошу тебя, верь мне! - шептала Светлана. - Ведь ты единственный, кому я нужна, единственный, кого я люблю…
Счастье переполняло меня. Я чувствовал, как горят руки Светланы, которыми она крепко обхватила мою голову.
- Ты не уйдешь отсюда, ты останешься здесь, - шептала Светлана.
…Я ушел от нее под утро. Тихо, на цыпочках, пробрался в свою комнату. То, о чем я мечтал, свершилось, Светлана стала моей женой. Ни я, ни она не произнесли этого слова, но разве в нем дело?
Все изменилось вокруг, все выглядело как-то по-новому. Лег на свою постель не раздеваясь. Не хотелось ни на секунду прервать ощущение небывалого счастья, которое переполняло меня.
И все-таки я заснул…
Разбудили меня громкие голоса и шарканье ног в коридоре.
Прислушался. Голоса за стеной не умолкали. Кто-то несколько раз назвал мою фамилию. Потом в дверь постучали.
Я выбежал в коридор и увидел Агафонова.
- Товарищ Арефьев! - закричал он. - Скорее к телефону!
Я помчался в контору. Снятая телефонная трубка лежала на столе.
- Где вы пропадаете, товарищ Арефьев? - раздался в трубке взволнованный голос диспетчера. - На дороге обвал. Между комбинатом и западным участком. Есть опасение, что погиб шофер. Срочно мобилизуйте людей, идите на дорогу!
…Было по-прежнему темно, когда мы подошли к месту обвала и увидели поваленные лавиной деревья, голый склон горы и глыбу снега, завалившую дорогу.
Рабочие западного участка во главе с Крамовым подошли к месту обвала почти одновременно с нами.
Я подавил в себе неприязнь и спросил Крамова, чью машину засыпало обвалом.
- Не знаю, - отрывисто ответил он.
- Странно! Ведь дорога была закрыта, объявлена лавинная опасность…
- Очевидно, шофер не знал приказа.
Раскопкой руководил Фалалеев. Зажглись десятки шахтерских ламп, и лопаты вонзились в снег.
Не прошло и часа, как из-под снега показался расщепленный борт грузовика. Мы стали копать еще быстрее, лопаты поблескивали на свету газовых и аккумуляторных памп. У всех была только одна мысль - поскорее докопаться до кабины…
И хотя мы понимали, что спасти шофера уже невозможно, в наших сердцах все еще теплилась надежда.
Наконец кабину откопали. Шофер был мертв. Стенки кабины помешали лавине раздавить его, но человек задохнулся, попав в снежный склеп. Я подошел и посмотрел в лицо шофера.
И едва удержался от того, чтобы не вскрякнуть. На расщепленной спинке кабины лежал Зайцев. Лицо у него было белое, а руки вытянуты вперед, точно он хотел удержать, отодвинуть навалившуюся на него стену снега.
Мне почудилось, что все, что я вижу сейчас, - эти вплющенные в снег, раздробленные обломки грузовика, мертвый Зайцев, вытянувший вперед руки, - все медленно поворачивается вокруг своей оси.
Я на мгновенно закрыл глаза, а когда снова поднял веки, то увидел спину Крамова, склонившегося над трупом.
- Послушайте, Крамов, - сказал я, с трудом выговаривая слова, - ведь это же… Зайцев!
Крамов вздрогнул при звуке моего голоса, потом медленно выпрямился, обернулся ко мне и ответил спокойно и с неожиданной для него торжественностью:
- Да. Он погиб на посту.
Рабочие западного участка понесли своего товарища на руках машина не могла подойти к месту катастрофы.
Похороны Зайцева были назначены на вечер следующего дня, у дороги, там, где его застигла смерть. Все свободные от работы люди нашего участка пошли почтить память погибшего.