Меня знобило. Я дрожал от удушья, сырости, усталости, от сознания новой катастрофы.
- Товарищи, не ходите, отдыхайте, - прохрипел я, столкнувшись с рабочими.
- Ладно, Андрей, - донесся до меня сдавленный голос Трифонова, - люди уже знают, правду не скроешь…
- Так куда же вы идете?
- Работать. Мы не крысы, чтобы подыхать без борьбы. Пробиваться будем. И с той стороны копают, врешь, копают! Не бывало такого, чтобы свои своим не помогли! - точно с угрозой и вызовом кому-то произнес он.
Я стал дышать свободнее. Уверенность людей в том, что они "пробьются", в том, что никогда не оставят их без помощи, передалась и мне.
Именно в эту минуту ощутил я, как прекрасна жизнь там, на земле, и как невозможна, нелепа мысль о том, что ее придется потерять.
- Все здесь? - спросил я.
- Все, - ответил Трифонов. - Только Светлана Алексеевна осталась. Трудно ей…
- Идите, я сейчас вернусь к вам, - сказал я.
Мы разошлись.
- Света, как ты? - позвал я Светлану, дойдя до забоя.
- Это ты, Андрей? - слабо откликнулась она. - Сядь, побудь со мной… Я все знаю…
Она полулежала, прислонясь спиной к мокрой каменной стене.
- Света, ничего страшного не произошло. Просто мы плохо закрепили, и крепи не выдержали. Какую роль могут играть лишние два-три метра? Чепуха! По моим подсчетам, с той стороны уже прошли больше половины завала. Я уверен…
- Андрей, прости меня, - прервала меня Светлана, - я все понимаю. Ты хороший, сильный. Но зачем ты обманул меня?..
Руки ее были холодны, как камень, на котором она лежала.
- Светлана! - воскликнул я. - Что ты говоришь? Какой обман? Ну, может быть, не три метра, а четыре, но какое это может иметь значение?
- Я не о том, милый, нет, не о том! - задыхаясь, бормотала Светлана. - Ты заставил меня поверить, что я не такая, как есть. А я такая… Ох, как болит голова!
- Светлана, перестань, прошу тебя, сейчас же перестань, - сказал я, чувствуя, что выдержка начинает изменять мне.
- Солнца, солнца хочу! - продолжала Светлана. - Это только для обмана бывает здесь полярный день. Он кажется бесконечным… А за ним вот эта ночь. А за ней - каменный мешок. И все…
- Светлана, послушай меня! - с отчаянием проговорил я. - Если ты хоть немного веришь мне, то слушай. Я говорю тебе, я клянусь тебе - мы выйдем отсюда. Ты слышишь: выйдем!
- Да? Это правда? Милый, ты действительно веришь? Это не только для меня? Не только для них? Ты веришь?
- Знаю и верю!
- Как хорошо! Вот и голова немного меньше болит. Слушай, Андрей, любимый, дай мне слово… Вот сейчас дай мне честное слово…
- Какое, в чем?!
- Если мы выйдем, пусть все будет иначе. Уедем от этой ночи. Уедем к солнцу… не надо этих туннелей… Наши лучшие годы… И я буду любить тебя всегда… всегда!..
Она замолчала. Только слышно было, как где-то тяжелыми каплями надает вода: кап… кап… кап…
Нас откопали через шестнадцать часов. И в течение всего этого времени мы продолжали свою страшную работу в кромешной тьме.
Только в последний час, когда стрекот отбойных молотков с внешней стороны слышался уже совсем близко, мы бросили лопаты и ломы. У нас уже не было сил. Мы лежали вдоль стен, и каждый вздох раздирал нам грудь, точно мы вдыхали кучу иголок.
И вот из темноты проник к нам узкий пучок света. Мелькнул и погас. И все же этого мига было достаточно, чтобы все почувствовали прилив сил, поднялись и схватились за лопаты. В этом уже не было смысла. Люди сделали это, вероятно, из подсознательного желания встретить спасителей на посту, с оружием в руках.
А затем… затем стук молотков превратился в оглушительный гром, зашуршала осыпающаяся порода, и светлое узкое отверстие, точно одним ударом прорубленное окно, возникло перед нами.
- Кто живой, отзовись! - крикнули с той стороны.
Потом в окно пролез, на мгновение заслонив своим туловищем свет ламп, человек. Он бросился ко мне и схватил меня в объятия. Следом за ним пролезли другие люди, в штольне стало светло, и тогда и я и все увидели, что человек, обнявший меня, - Николай Николаевич Крамов.
16
Обвал повлек за собой ряд последствий.
Во-первых, окончательная расчистка породы, естественно, снизила темпы проходки.
Во-вторых, конфликт мой с Крамовым как-то отошел на задний план, стушевался.
Психологически этому способствовало и то обстоятельство, что Крамов первым ворвался к нам, замурованным в туннеле, и выглядел теперь самоотверженным спасителем своего врага.
Кроме того, стало известно, что в тот момент, когда Крамов обнимал меня, на западном участке произошла авария. Вода из подземного аккумулятора все же прорвалась в штольню, четыре насоса не справились с откачкой, начальник смены едва не утонул, а участок на пять дней вышел из строя.
Все это, вместе взятое, заставило нас забыть о бурном партийном собрании. Сизов не вспоминал о своем намерении обсуждать мое выступление на бюро, Крамов ходил в роли "спасителя", приветливо держался со мной, и мне в данной ситуации ничего не оставалось, как отвечать ему тем же.
Таким образом, отношения наши с Крамовым внешне как бы восстановились: для меня не прошло бесследным то обстоятельство, что Крамов был первым человеком, пробившимся к нам во время обвала.
Светлана несколько дней не могла оправиться от перенесенного потрясения и лежала в постели.
Казалось, ею овладела полная апатия, равнодушие ко всему.
Я по нескольку раз в день забегал проведать ее.
Но Светлана точно не замечала меня. За эти дни она ни разу не посмотрела мне в глаза, точно стыдясь чего-то.
Крамов приезжал навестить Светлану раза два, привозил конфеты. Он разговаривал со мной так, будто все случившееся между нами было нелепым и печальным недоразумением, но теперь оно забыто и мы по-прежнему друзья. Он даже пригласил Светлану и меня на свой день рождения, который собирался отпраздновать на следующей неделе, в воскресенье.
Прошло несколько дней. Проходка на обоих участках возобновилась в полном объеме и шла с еще большим напряжением; людям хотелось наверстать упущенное. Светлана поправилась и вышла на работу.
В воскресный день вечером я зашел к Светлане. Но комната ее была заперта. На участке ее тоже не было.
Начиналась метель, одна из тех жестоких метелей, которые предшествуют здесь наступлению весны.
Было уже поздно, когда в мою комнату зашел Агафонов.
- Забыл передать, - сказал он. - Светлана Алексеевна просила сказать, что сегодня на участке не будет. - И добавил уже от себя: - Наверно, в поселок за покупками поехала…
Почему-то это сообщение встревожило меня.
- Останься, Агафоныч, посиди немного, - попросил я.
Агафонов молча снял полушубок и присел у стола.
- Я беспокоюсь, не застала ли Одинцову метель на дороге, - сказал я.
- А что с ней случится? - спокойно ответил Агафонов. - На крайний случай переночует в поселке, в комбинатской гостинице.
Я ничего не ответил. Ветер за стеной завывал все сильнее.
- Федор Иванович, - не глядя на Агафонова, сказал я, - у Крамова сегодня день рождения. Он и меня приглашал.
- Правильно сделал, что не пошел, - сказал Агафонов. - Он теперь овечью шкуру надел, а зуб на тебя по-прежнему имеет.
Я стал бродить от стены к стене.
- Кажется, дверь хлопнула?! - воскликнул я, останавливаясь.
Нет, это ветер.
- Не поедет она в метель такую, заночует, - как бы про себя проговорил Агафонов.
Я повернулся, подошел к столу и сел против Федора Ивановича.
- Поговорим о чем-нибудь, Агафоныч, если не торопишься. Спать не хочется, и одному быть не хочется. Поговорим?
- Что ж, поговорим.
Мы помолчали.
- О чем же говорить будем? - спросил Агафонов. - О проходке?
- Шутишь, Агафоныч, - угрюмо сказал я, - Давай лучше поговорим о жизни…
- Жизнь - штука большая. С одного раза ее не укусишь.
- Да, ты прав, Агафоныч. Вот по годам я еще молодой, а и для меня открылся новый мир. В этом мире я родился и вырос, и все-таки он сейчас для меня другой, новый… В чем труднее, больше плохих людей, чем я думал раньше, но зато и хорошие хороши не отвлеченно, а так хороши, как я и представить себе раньше не мог. Здесь больше горестей, но зато и радости настоящие. Вот сейчас, Агафоныч, мне горько, плохо мне…
- Со Светланой не ладится? - вдруг спросил Ага фонов.
- Она у Крамова! - внезапно вырвалось у меня.
Агафонов медленно поднялся.
- Она у Крамова, - повторил я, - и я не могу, не имею права, не хочу ее там оставить.
Я бросился к вешалке и сорвал полушубок.
- Повесь! - сурово приказал Агафонов. - Ты что, в уме? Куда ты пойдешь в метель?
- Я пойду, Агафонов! - крикнул я, - Мне наплевать на все на Крамова, на гордость! Я не имею права оставить ее там! Я люблю ее, понимаешь, люблю!
И я выбежал из дома. По тускло освещенной площадке проносились снежные смерчи. Они возникали где-то на грани света и тьмы и, кружась на ходу, все увеличиваясь в размерах, наперегонки мчались по площадке и сливались за ее пределами со сплошной стеной снега…
Ветер нес с гор сплошные снежные тучи. Дорога на возвышенностях, открытых ветру, была сравнительно проходима, но в низинах я проваливался в сугробы. Иногда приходилось руками разгребать снег.
Я вскоре вспотел, потом одежда на мне обледенела. Я то полз, то шел боком к ветру, прижимался к земле и как бы "подлезал" под стену ветра и снега. Только бы дойти!
Наконец показались огни западного участка. Мимо меня пронеслись какие-то ящики, гонимые ветром, прогрохотал сорванный лист железа. По площадке так же, как на восточном участке, мчались наперегонки длинные, точно на ходулях, скелетообразные снежные смерчи. Казалось, они бегут мне навстречу, чтобы ослепить, сбить с ног.
Я сразу повернул к домику, где жил Крамов, и с силой рванул дверь.
За длинным столом, уставленным пустыми бутылками и тарелками с остатками еды, у самого конца его сидели Крамов и Светлана. Крамов медленно приподнялся. Он был изрядно пьян.
- Н-ну, - чуть заикаясь, пробормотал он, - лучше поздно, чем никогда… Гости уже разошлись, н-но, отпустить Светлану Алексеевну в такую метель я н-не имел права…
Светлана при моем появлении не шевельнулась. Глаза ее были широко открыты, в них застыли испуг и удивление.
- Ну что же ты стоишь? - овладевая собой и приветливо улыбаясь, продолжал Крамов. - Тебя, как видно, задержала метель? Но…
Он стал брать со стола бутылки и разглядывать их на свет.
- Но выпить в этом доме еще найдется! - И он вытянул обе руки, приглашая меня к столу.
Я продолжал стоять, прислонившись к дверной притолоке.
- Пойдем, Светлана, - сказал я.
Услышав свое имя, она очнулась и подбежала ко мне, торопливо говоря на ходу:
- Ну разденься же, Андрей, ты же замерз, ну разденься, я прошу тебя…
И стала вытирать мое лицо, мокрое от снега, и расстегивать полушубок. Крамов, чуть покачиваясь, с ироническим любопытством следил за нами.
Неожиданно тонким голосом Крамов крикнул:
- Может, ты ревнуешь? Это же глупо! Я пригласил вас обоих, Светлана Алексеевна пришла. Ты опоздал. Я не в обиде. Садись, будем пить…
Пошатываясь, он пошел ко мне, но остановился на полпути.
- Волноваться не к чему, - сказал он тихим голосом, - она не любит меня. Это странно. Мне казалось, что она должна полюбить меня. Но факты - упрямая вещь…
Он передернул плечами.
- Но я люблю ее, и ты знаешь об этом. Я любил ее уже прошлым летом, помнишь, мы возвращались с озера? Уже тогда я любил ее. И когда ты прошел свои первые сто метров штольни и мы возвращались с тобой после вечера, проведенного втроем, помнишь?.. Мы стояли на дороге, и ты соловьем разливался о своих чувствах к Светлане. Ты обиделся тогда на мое молчание, помнишь? А я уже тогда ненавидел тебя, мальчишку… Вот и все, что я хочу сказать. Ясно?
Он круто повернулся и отошел к стене. Несколько секунд он стоял спиной ко мне. Потом повернулся. На его лице снова играла пьяная улыбка.
- Ревнуешь! - хитро подмигивая, сказал он и погрозил мне пальцем. - Что ж, это хоть и бессмысленно, но закономерно. Так сказать, пережиток капиталистических отношений… Любовь, любовь! Эх, что вы понимаете в этом деле, дети! Любовь - это искусство. Мы утеряли его секрет, как художники утеряли секрет состава красок, которыми писал Леонардо. Нам все казалось, что любить так, как любили раньше, неправильно. Буржуазный брак, дескать, унижает женщину. Положение любовницы оскорбительно. Изменять жене нельзя, н-ни б-боже мой! Измена влечет за собой обсуждение и оргвыводы. Мы оказенили любовь, мы все время хотели ее "улучшить" и, подобно крысам, до смерти зализывающим своих крысят, убили ее. Подай нам чистую, дистил-лированную любовь! А от нее скучно. И мужчине и женщине. Теперь мужчина не бьет женщину, у него отнят этот "последний довод короля", не платит ей денег за минуты наслаждения, продолжает жить с ней, надоевшей и опостылевшей, боясь уйти к другой, любимой, из боязни общественной кары. И что же? Женщины стали во сто крат счастливее, чем прежде? Мужчины тоже? Нет, друзья, есть какая-то первооснова любви, игнорировать которую опасно. Впрочем, - чуть усмехнувшись, закончил он, - все несчастья происходят от несовершенства нашей натуры. Не успевает она переделываться. Производительные силы и производственные отношения! Старый вопрос. Что ж, будем п-пить, Андрей?
- Одевайся! - сказал я Светлане, - Немедленно одевайся!
Она стояла растерянная, комкая в руке платок, которым только что вытирала мое лицо.
Крамов пристально смотрел на Светлану. Она испуганно прижалась к стене.
Внезапно я резко повернулся и шагнул к двери.
- Андрей, куда ты? - жалобным голосом крикнула Светлана.
Я не ответил, не обернулся. Только выйдя из дому, я остановился и несколько минут глядел на дверь.
Но она не открылась…
17
Вечером, когда я и маркшейдер сидели в конторе, обсуждая результаты проходки, в контору вошел Хомяков, сменный инженер западного участка.
После того дня, когда мне довелось присутствовать при разносе, который Крамов учинил Хомякову, я нередко встречался с инженером. Он производил на меня странное впечатление подчеркнутой скромностью, небрежностью в одежде и глуховатым голосом.
На этот раз Хомяков был чем-то сильно взволнован. Поверх ватника он надел брезентовый плащ с поднятым капюшоном, почти, скрывающим его маленькую круглую голову.
- Что случилось, товарищ Хомяков? На участке что-нибудь? - настороженно спросил я.
Хомяков откинул капюшон.
- Нет. - медленно ответил он, - Я пришел к вам с просьбой, товарищ Арефьев.
Я решил, что Хомяков пришел просить шланги, буры или что-нибудь в этом роде. Но он, помолчав, сказал:
- Личное дело…
И покосился на сидящего у стола маркшейдера. Тот вышел.
Хомяков подождал, пока за маркшейдером закрылась дверь.
- Товарищ Арефьев, возьмите меня к себе.
Видимо заметив недоумение на моем лице, он поспешно добавил:
- Кем угодно! Инженером, маркшейдером, мастером наконец.
Это было удивительно. Я всегда считал Хомякова одним из самых робких и безропотных подчиненных Крамова.
- Присядьте, товарищ Хомяков, и снимите плащ, - попросил я.
Но плащ он не снял.
- Я бросил свою смену, - тихо сказал он, садясь на табуретку. - Бросил и пошел к вам. Не могу больше работать с Крамовым, не могу! Я не честолюбец, слава мне не нужна, пусть он забирает ее, но я человек; человек, а не половая тряпка, о которую каждый может вытирать ноги…
Обычно Хомяков говорил тихо, точно боясь собственного голоса, а сейчас то и дело повышал тон и отдельные слова выкрикивал.
- Но что же у вас произошло?
- Я презираю себя, презираю за то, что почти год терпел, подчинялся, молчал… Я боялся. А чего мне бояться? - выкрикнул он. - Я построил пятнадцать туннелей за свою жизнь, я честный человек! - И закончил с недоумением: - А все-таки робел…
- Послушайте, товарищ Хомяков, мне что-то непонятно. Судя по всему, вы поругались с Крамовым?
- Нет! Не поругался! Я восстал против него! Я возмутился наконец!
- Допустим, но все же разобраться в том, что вы говорите, мне трудно.
- Хорошо, я постараюсь рассказать связно. Видите ли, я не выполнил указания Крамова о переводе одного бурильщика моей смены в другую. Это один из лучших бурильщиков. И тогда Крамов при всех сказал, что, если повторится что-либо подобное, он вышвырнет меня со строительства… Тогда я бросил смену и ушел. Но дело не в этом! Дело в том, что я не могу больше служить под начальством этого типа. Он жестокий, безжалостный человек!
- А мне припоминается, как он собрал всю мебель в конторе и передал ее рабочим, которым сидеть было не на чем, - со злой горечью усмехнулся я.
- Игра! - воскликнул Хомяков. - Подлая игра! На другой же день мебель перенесли обратно в контору: служащим-то тоже не на чем было сидеть! Я знаю, знаю случай, о котором вы говорите! У рабочего была вечеринка, и Крамову важно было произвести эффект. На людях, понимаете? А потом мебель водворили на старое место, будьте покойны… Вы думаете, он в интересах дела помог вам установить компрессор и врезку сделать? Черта с два! Для статьи в газете он вам помогал, и корреспондента он же подослал: знал, что вы расхвалите его, крамовские, методы! И так во всем, во всем…
Хомяков не мог усидеть на месте. Ненависть к Крамову полностью овладела им. Он был одержим одной страстью - разоблачить, унизить Крамова.
- Вы ведь знаете, что вашего Агафонова напоили пьяным по крамовскому же приказу? Крамов при мне вызвал Дронова и говорит: "Тут Агафонов с восточного придет, под нормы наши подбирается. Для себя дурацкие нормы установили, теперь хотят, чтобы и у нас заработок упал". Дронов и подстерег Агафонова. Это вспышкопускатель! - кричал Хомяков. - Но иногда его игра стоит людям жизни. Ведь это он убил Зайцева!..
- Какие у вас основания говорить так?
- Есть, есть основания! Я знаю, он послал шофера на телеграф, чтобы передать в министерство рапорт о выполнении двух третей строительных работ. Послал, не считаясь с опасностью обвала. Это я составлял текст телеграммы, а через день пришло поздравление министерства. Разве не читали в газете? Крамову - благодарность, а Зайцеву…
Хомяков в каком-то мстительном упоении выворачивал Крамова наизнанку:
- А вас он побаивается, Арефьев, побаивается! Когда на вашем участке случился обвал, Крамов приказал мне не отходить от телефона и каждый час информировать его о том, как идут спасательные работы. Сам-то он у себя в штольне был - помните с водой историю? А тут, как только я сообщил ему, что до вас метра три всего осталось, бросил штольню, помчался к вам… Как же, я "первый спаситель", ему до зарезу было необходимо на людях вас "спасти". Ну, а нас в это время затопило: начальник, которому не положено в такие часы покидать забой, бросил все и побежал на соседний участок спасательные демонстрации устраивать.
- Слушайте, - оборвал я Хомякова, - то, о чем вы рассказываете, почти уголовщина. И говорить об этом вы обязаны не здесь. Если вы честный человек, то сейчас же поедете со мной в комбинат.