Хомяков как-то весь обмяк. Его маленькая голова ушла в плечи.
- Да, да… вы правы… правы, конечно, - пробормотал он и стал застегивать свой покоробленный плащ. - Я сейчас пойду, пойду в комбинат… один… завтра пойду. Все продумаю и пойду…
Он надвинул капюшон на голову и вышел тяжелой, шаркающей походкой.
…Рано утром дежурный по участку принял телефонограмму: приказ начальника управления строительства комбината.
Вот что в нем говорилось:
"Коллектив Туннельстроя переживает сейчас напряженные дни. Предстоит сбойка - завершение главных, наиболее ответственных и трудоемких работ по сооружению туннеля.
В эти решающие дни от каждого рабочего, техника, инженера требуется максимальная дисциплинированность, собранность и четкость действий.
Однако сменный инженер западного участка Хомяков Т. В. допустил возмутительное нарушение трудовой социалистической дисциплины, демонстративно не выполнил указания начальника участка, а в ответ на его справедливое замечание бросил смену, дезертировал из забоя.
Решительно осуждая подобные, направленные на срыв работы, действия, приказываю:
Инженера Хомякова Т. В. с работы снять и направить в распоряжение управления кадров министерства".
Все стало ясно, когда я прочитал этот приказ. Конечно, Крамов, имея такие козыри, как факт невыполнения Хомяковым распоряжения и, главное, его самовольный уход с производства, немедленно поехал в комбинат.
Он отлично понимал, что довел Хомякова до точки, а в таком состоянии этот слишком много знающий о нем инженер стал опасен.
Поэтому Крамов поторопился с приказом.
Теперь Хомяков попал в положение обвиняемого. Прежде чем разоблачать Крамова, ему придется оправдываться самому.
К тому же Крамов позаботился, чтобы вообще убрать Хомякова отсюда. В приказе сказано: "Направить в распоряжение управления кадров министерства". Теперь, конечно, он скажет Хомякову: "Молчи - и тогда увезешь с собой приличную характеристику. Иначе тебе никогда не встать на ноги".
На деле оказалось, что темпы Крамова превзошли все мои предположения. Стало известно, что Хомяков уезжает в Москву уже на следующий день.
Я кинулся на станцию. Стокилометровый путь я проделал на трехтонке за два часа. До прихода московского поезда оставалось пятнадцать минут. Я сразу увидел Хомякова - он сидел на чемодане в самом конце перрона.
Увидев меня, Хомяков явно смутился, покраснел и взглянул на часы.
Я не стал терять времени.
- Как же вы можете так уехать, товарищ Хомяков, - воскликнул я, - уехать, не доведя дело до конца, не разоблачив Крамова?!
Лицо Хомякова болезненно передернулось. Он огляделся.
Потом он сказал едва слышно:
- Что я могу сделать? К тому же я и сам виноват… дисциплина есть дисциплина…
- Послушайте, Трофим Викторович, - я постарался вложить в свой голос всю силу убеждения, на какую был способен, - неужели вы не понимаете, что речь идет о большем, чем ваш дисциплинарный проступок? Неужели вам не ясно, что в другое время Крамов просто использовал бы ваш проступок, чтобы окончательно зажать, подчинить вас? А теперь он боится вас, боится разоблачений, может быть, даже знает, что вы были у меня.
- Может быть, может быть… - невнятно повторил Хомяков. - Но теперь все это уже в прошлом: я уезжаю.
- Но вы не можете, не имеете права уехать, не выполнив своего гражданского долга! Подумайте! Встряхнитесь! Ведь вы же честный, знающий инженер, а вашу судьбу ломает какой-то авантюрист! Отложите свой отъезд. Хотя бы на три дня. На день!
- Вы правы, - тихо сказал Хомяков, - Я поступаю сейчас как трус. Мне… мне мерзко сознавать это. Но я старый человек и… видно, давно уже растерял все качества борца.
Но вдруг он схватил меня за руку, притянул к себе и заговорил быстрым шепотом:
- Послушайтесь меня, Арефьев, не связывайтесь с Крамовым. Он сломает вашу жизнь, искалечит ваши лучшие годы. Сойдите с его дороги!
- И пусть он гадит?! - воскликнул я.
- Он скоро уедет. У него друзья в министерстве. Он приехал на туннель, чтобы заполнить нужную страницу в своей биографии. И скоро уедет в Москву, будет работать в главке… Поверьте, он с лихвой окупит все издержки, которые понес в этих диких местах. Вот будет сбойка и…
Раздался паровозный гудок. Поезд приближался.
Хомяков схватил свой чемодан и побежал навстречу поезду. Через минуту он скрылся в вагоне.
18
Май - первый весенний месяц в наших местах. Зимние муссонные ветры сменяются летними, начинают таять снега. Но леденящие ветры еще не ослабляют своих набегов. Весна у нас робкая. Теплые дни внезапно сменяются холодными, и кажется, что уходящая зима еще может вернуться с полпути. К концу мая сходит снег у подножия гор. В горах он лежит еще не тронутый…
Зимой только одна птица оляпка и оставалась в этих краях. Странная, с дрозда величиной, черная, с белым брюшком и коротким, задорно поднятым хвостиком, на высоких, стройных ножках… Смешная такая. Ходит по грудам камней, не бегает, а именно ходит. Взберется на крупный гладкий камень, покивает головой и бежит дальше. Весной начинают появляться другие птицы, маленькие, чуть крупнее воробья, белые - пуночки. А в кустарнике, по нижним склонам гор, щебечут варакушки - северные соловьи…
И самое главное - солнце! Оно показалось не сразу. Сначала ярче пламенел горизонт в полуденные часы, потом стало показываться и солнце, но не надолго, на минуты. Потом все дольше, дольше…
Вот и пришла к нам весна.
Загрохотали горные речки, помчались стремительные потоки растаявшего снега, чуть заметно зазеленели деревья.
Я помню, однажды мы пошли со Светланой в горы. Все уже было кончено между нами. Мы присели на камни. Я показал Светлане ель своеобразной формы, растущую на склоне горы. Здесь она имела характерную узкую, почти цилиндрическую крону. А выше, на открытых для ветров склонах, ель выглядела уже иной. У нее была почти голая вершина, но ниже по стволу, почти у самой земли, образовалась крона, похожая на куполообразный шатер.
- Знаешь, как называется эта ель? - спросил я. - Ель в юбке. Ветры убили ее вершину, ствол совершенно голый, а внизу снежный покров охранял ветки от смертоносного ветра. По высоте этих "юбок" можно определить толщину выпадающего снега…
Светлана смотрела вверх, на ели. Они походили на флюгеры. На стороне ствола, обращенной к северу, как правило, не было ветвей. На южной же стороне сохранилась редкая, остроконечная растительность. Это и придавало дереву сходство с флюгером.
Но чем выше, тем обнаженнее становились деревья. Казалось, что они с трудом, из последних сил, взбираются к вершине. С каждым шагом все труднее приходится ели, ветры бьют, хлещут ее и в конце концов раздевают донага.
Ближе к вершине росла одинокая ель. Как она забралась туда? И ветры наказали ее за смелость, исхлестали, искривили ствол. Она не рассчитала сил, легкомысленно забралась в зону ветров, но выстоять уже не смогла. И теперь ель умирала…
- И спуститься не может, - задумчиво сказала Светлана.
- Человеку больше повезло, - ответил я, - он не только идет вперед, но может и отступить.
…Приближался момент сбойки, соединения западной и восточной штолен туннеля. Предстояло еще расширить туннель для прохождения поездов, смонтировать электрооборудование, сигнализацию, уложить железнодорожный путь.
Но в строительство туннеля сбойка всегда знаменует и символически, и по существу победу, покорение горы.
Близость этой победы ощущалась на нашем участке особенно радостно, потому что именно нам управление комбината предоставило право сбойки.
Вопрос о том, кому будет предоставлена честь обрушить последние метры породы, разделяющие штольни, волновал нас все последнее время.
Еще совсем недавно, месяца два-три назад, все были уверены, что сбойщиком будет западный участок.
Но изо дня в день, из недели в неделю наш коллектив начал обгонять западный по темпам проходки.
Западный выполнял нормы, мы перевыполняли их. Казалось, что на западном участке у людей иссякли силы, что они, достигнув предела, большего дать уже не к состоянии. Мы победили и получим право сбойки.
В доме приготовления к большому празднику чувствуются уже с утра.
На нашем участке деятельное, радостное и вместе с тем чуть тревожное ожидание овладело каждым из членов нашего маленького коллектива тотчас же, как стал известен приказ комбината.
Смена, которой приказ был прочитан в забое, под треск бурильных молотков, дала к концу работы высшую проходку. При выходе из штольни рабочих ждали корреспондент и фотограф комбинатской многотиражки.
На другой день на участок прибыли представители районной и областной газет. Директор комбината два раза в сутки приезжал на участок. Фалалеев не вылезал из штольни и похлопывал меня по плечу, точно между нами ничего не произошло. Маркшейдерская служба к концу каждой смены определяла расстояние, разделяющее оба участка.
Какой смене выпадет честь забурить и взорвать последние метры, разделяющие штольни, - вот вопрос, который занимал бурильщиков и грузчиков.
"Сколько? Сколько прошли? Сколько осталось?" - спрашивали люди новой смены у предыдущей. "Сколько?" - спрашивал взгляд рабочего при встрече с маркшейдером. И каждый мысленно прикидывал: может быть, ему, его смене выпадет счастье сказать: "Туннель проложен!"
Близость и конкретность цели разожгли соревнование между сменами. Даже сменные вахтеры, стоящие у входа в штольню, соревновались между собой в количестве вывезенных из штольни вагонеток с породой, хотя это от них и не зависело.
Наконец до сбойки осталось всего пятнадцать метров. Работы на западном участке были приостановлены, чтобы сбойщики при взрывах не поранили кого-либо на противоположной стороне.
В эту ночь маркшейдер сообщил, что до сбойки осталось всего двенадцать метров.
И хотя работающим в эту смену было ясно, что сбойку произведет следующая, утренняя смена, все же каждый из них надеялся на чудо и верил, что двенадцатиметровая стена рухнет именно в эту ночь. Люди думали: "Кто может помешать бурильщику забурить шпуры поглубже, а запальщику заложить побольше аммониту? А там иди разбирайся, почему сбойка произошла раньше предполагаемого срока…"
Наконец шпуры пробурены, аммонит заложен. Прогрохотали взрывы. Вентиляторы продули взрывные газы, и все устремились к забою. Но как ни быстро бежал я по штольне, рабочие ночной смены и те, что пришли их сменять, опередили меня. Они бежали к забою, не дожидаясь, пока воздух очистится: одни с надеждой, что сбойка уже произошла, другие - что победу добудет их смена.
После отладки сбойки еще не произошло. К работе приступила утренняя смена.
Теперь уже всем было ясно, что в эту смену рухнут последние пять метров камня, разделяющие обе части туннеля.
И те, кто работал, и те, кто наблюдал за работой, - все сосредоточенно молчали. В полдень, обернувшись, я увидел, что в туннеле скопилось все комбинатское начальство. Директор, начальник Управления строительства, секретарь парторганизации стояли в некотором отдалении, не желая отвлекать работающих ни своим появлением, ни вопросами.
Меня удивило отсутствие Светланы. Я обнаружил его внезапно и никак не мог вспомнить, сколько часов мы не виделись с нею.
Мне показалось, что Светлана только что была здесь. Но потом я понял, что ошибаюсь: Светлана, насколько я мог вспомнить, не появлялась в штольне со вчерашнего вечера. Вероятно, спит после смены. Я решил послать рабочего предупредить ее о приближающейся сбойке.
До сих пор не помню, осуществил ли я свое намерение или, поддавшись общему волнению, забыл о нем. Впрочем, теперь это уже не так важно.
В этой смене бурили Агафонов и Нестеров.
Несколько часов назад, когда кончали работу бурильщики предыдущей смены, Агафонов уже стоял за их спинами. А теперь, точно сросшись с выбивающим частую дробь бурильным молотком, стиснув зубы, Агафонов напоминал пулеметчика, решившего стоять насмерть.
Он снял с себя ватник, рубаху. Буровая пыль покрыла его тело сплошной серой рубашкой.
И вдруг Агафонов как-то разом подался вперед и, не выпускал из рук молотка, упал грудью на стену забоя.
Он тут же вскочил и закричал на всю штольню:
- Пробурил! Ребята! На ту сторону пробурил!
И стал выдергивать бур из забоя. Теперь уже все бросились вперед, стараясь что-нибудь разглядеть сквозь образовавшуюся узкую дыру. Но ничего не увидели. Тогда Агафонов схватил воздухопроводный шланг и стал запихивать его в пробуренное отверстие. Видимо, на той стороне шланг подхватили и потянули; он вырвался из рук Агафонова и змеей пополз в дыру.
Я схватил конец шланга, поднес его ко рту и крикнул:
- Эй! Товарищи! Кто там на западном?!
И тотчас же приложил шланг к уху. Глухо, точно из колодца, до меня донеслись голоса.
- Отвечают! Отвечают! - закричал я.
Все наперебой стали вырывать у меня шланг, переговариваться "с той стороной", шутить, поздравлять…
Казалось, в штольне все оставалось по-прежнему: так же тускло горело электричество, так же светились капли воды на каменных стенах и свисала с потолка белесая плесень. И тем не менее всех охватило восторженное чувство, и все, что окружало нас, казалось новым, светлым, торжественным.
Кажется, Агафонов первым сообразил, что зря уходит драгоценное время. Он отнял у бурильщиков шланг в крикнул на "ту сторону":
- Уходите из штольни, товарищи! Скоро будем палить! Через часок встретимся!
…Наконец бурение было закончено. Пришло время взрывников. Мы торопливо зашагали к выходу.
- Волнуешься, начальник? - спросил меня директор комбината.
- Очень.
- Что ж, дело естественное.
- Беспокоюсь, вывел ли Крамов своих людей из штольни? - сказал я.
- Конечно, - ответил директор и добавил - Только Крамова-то на участке уже нет.
- Как нет?! - воскликнул я.
- Уехал. Не удалось вам доругаться, - усмехнулся директор. - Телеграмма пришла из главка: немедленно откомандировать в распоряжение министерства, куда-то там его назначают. Сегодня и отбыл.
Как это могло случиться? После отъезда Хомякова комиссия по расследованию причин гибели Зайцева, ранее давшая заключение в пользу Крамова, возобновила свою работу. Помню, когда я пришел к директору рассказать о том, что узнал от Хомякова, директор сказал:
- Разные ползут слухи… Надо доследовать.
Видимо, Хомяков не одному мне высказывал свои подозрения.
И вот теперь Крамов уехал. Как же так?
- А дело Зайцева? - громко спросил я.
Директор пожал плечами.
- Перешлем все материалы следствия в главк.
Ноги мои внезапно онемели. В голове стучало: "Уехал! Сбежал! Побоялся расплаты!"
Когда Агафонов нагнал меня, я схватил старика за руку.
- Уехал Крамов! Сбежал! Министерство его отозвало!
- Ну и шут с ним, воздух будет чище, - ответил Агафонов. Видимо, мысли его были далеки от Крамова и всего того, что с ним связано.
Я снова вспомнил о Светлане, но не мог поверить в ее отсутствие, не мог понять, как она может оставаться в своей комнате в такую минуту.
"Я должен пойти за ней, привести ее, - сказал я себе. Ведь в этом туннеле заложен и ее труд. Может ли она лишать себя такой радости?!"
В этом смятении чувств и мыслей я выбежал из штольни и бросился к нашему дому.
Все обитатели его толпились в этот час у входа в штольню. Дверь в комнату Светланы была слегка приоткрыта.
Я постучал. Никакого ответа. Открыл дверь. В комнате горел свет. Она была пуста. Я бросил взгляд на угол, где всегда стояли чемоданы Светланы. Их не было.
На столе лежал конверт. Я схватил письмо.
"Дорогой и по-прежнему любимый Андрей! - писала Светлана. - Я уезжаю ночным поездом. Сделала я это потихоньку, прости. У меня нет сил прощаться с тобой… Даже на это у меня нет сил…
Я уже один раз обманула тебя, теперь второй раз. Что ж, разом больше, разом меньше…
Я обманывала тебя вольно и невольно, Андрей. Первый раз это случилось, когда приехала сюда и поверила в свой взбалмошный порыв.
Но вскоре я поняла, что мне суждены лишь "благие порывы". Я поняла это, когда наступила зима, когда засвистели ветры, когда погиб шофер, когда нас завалило в штольне… Я поняла, Андрей, что самое сильное, самое непреодолимое желание мое - это бежать, бежать отсюда, бежать в привычную обстановку, туда, где после сумасшедшей гонки на лыжах можно отдохнуть среди друзей и почувствовать себя счастливой. Я поняла это, Андрей, но не сказала тебе прямо. И это был мой второй обман.
И только в одном я никогда не обманывала ни тебя, ни себя: я любила тебя и хотела бы любить всегда. Но у меня нет сил на такую любовь. Я убедилась, что любить тебя - это значит на всю жизнь обречь себя на бури, метели, обвалы… Нет у меня на это сил, Андрей!
Теперь о Крамове. В тот страшный для меня вечер ты спросил, люблю ли я его?
Нет, мой Андрей, я не люблю его, больше, я презираю его! И все же мне казалось - да, мне казалось! - что с ним мне легче, он более понятен мне и привычен.
Я почувствовала это с первых же дней знакомства с Крамовым и испугалась самое себя. Поэтому я избегала Крамова, гнала его от себя. Но напрасно. Он сразу понял меня, понял, что я не та, какой хочу быть. И, как всегда, играл наверняка. Я не хочу сейчас осуждать Крамова, в моем положении это было бы слишком мерзко. Но я хочу, чтобы ты помнил: теперь я знаю, кто ты и кто Крамов.
Я не хочу и не могу говорить сейчас о Крамове. Но тебя я люблю. И если бы существовал бог, то я молила бы его дать мне силы для этой любви. Но бога нет, а надеяться на себя бесполезно.
Я не знаю, куда сейчас еду… И все же должна уехать. Я не дезертирую. Директор комбината разрешил мне уехать. Я умолила его отпустить меня. Ты сможешь это проверить. Директор понял, что творится со мной. Словом, я уезжаю не самовольно. Разумеется, это ничего не меняет.
Забудь меня, Андрей, и прости.
Светлана"
Я стоял неподвижно. Мне показалось, что время остановилось и все в комнате Светланы застыло, омертвело.
В эту минуту я услышал взрывы и кинулся к двери. Ворвавшись в штольню, я догнал людей, бегущих, вопреки всем правилам, к забою, еще окутанному облаком взрывной пыли и едким газом. Я забыл обо всем - о письме, Светлане, Крамове, обо всем на свете. Напряженно, до боли в глазах, я вглядывался в щебеночную, занавесом висящую пыль. Осуществлен ли пролом, произошла ли сбойка? Впрочем, о совершившейся сбойке можно было догадаться по тому, что пыль не наступала на людей, а, ввинчиваясь штопором, медленно уходила в забой, в образовавшееся отверстие.
Но мне хотелось собственными глазами убедиться в том, что сбойка произошла.
Я был готов кинуться в тучу пыли. Но вдруг все остановились. Из медленно рассеивающейся пыли появился человек. Чумазый, с взъерошенными волосами, он высунулся по пояс в дыру сбойки и растерянно, чуть удивленно глядел на людей.