- Что же дальше будет с цементом, Андрей? - спросил Агафонов после первого, молча выпитого стакана.
- Плохо, Федор Иванович, - ответил я мрачно.
- Знаю, - неопределенно сказал Агафонов.
- Это называется "форс-мажор", - продолжал я, - непредвиденный случай. Так сказать, стихийное бедствие.
- Вроде пожара, что ли? Или наводнения? - деловито осведомился Агафонов.
- Если хочешь, да. До некоторой степени.
- Значит, гореть будем? Или тонуть?
- Послушай, Федор Иванович, - я налил Агафонову второй стакан, - если ты пришел для того, чтобы поехидничать, посмеяться надо мной, то это ни к чему. Я и так себе места не нахожу.
Агафонов молча откусил сахар, отхлебнул глоток.
- Нет, я к тебе не для этого пришел, Андрей. - сказал он после паузы. - Я тебе сказать хочу… Веру в тебя рабочие теряют.
- Что?
- Надежды не оправдываешь, - спокойно и явно делая вид, что не замечает моего состояния, сказал Агафонов.
Это было уже выше моих сил…
- В чем?! Какие это надежды я не оправдываю? Рабочему что - ему дай технику, дай материал, остальное его не касается! Пусть начальство думает, оно за это деньги получает! Удивляюсь, Федор Ива-нович, что именно ты поддерживаешь отсталые настроения!
- Это, если хочешь знать, передовые настроения, а не отсталые, - строго произнес Агафонов и отодвинул недопитый стакан. - И ты рабочих не обижай. На них держишься.
- Что это значит?
- А вот что. Вспомни, что полтора года назад было. С одной стороны, Крамов, с другой - ты. Начальствовать Крамов умел, что уж тут спорить! И знания имел. А ты чем был? Мальчишка, с институтской скамьи пришел. А люди за тобой пошли, а не за Кра-мовым. Потому что поняли, что все в нем ложь, труха, что слова его правильные, а дела чужие. А в тебя поверили. И сейчас еще многие верят. Считают, что ты любое правое дело можешь до конца довести.
- Но что же я могу поделать?
- Не знаю. Когда техники не было и мы с Нестеровым породу ломами долбили - знал, что делать? Когда в бараках жили - знал, как домов добиться? Когда Крамов в героях ходил - знал, как его нутро раскрыть?
- Но сейчас же речь идет не об этом! - воскликнул я, сознавая, что мне не удастся убедить Агафонова. - Снабжение цементом не зависит ни от комбината, ни даже от облисполкома! Я Кондакову печенки проел, а Орлов недавно специально в Заполярск ездил. Может быть, ты прав в одном: надо собрать коллектив, разъяснить…
- Что? - прервал меня Агафонов. - Что разъяснять? Что Арефьев к пределу своему подошел? Поманил людей - и в кусты? Сказать людям, которые в тебя верят, которые думают, что раз на пользу советской власти дело, значит Арефьев пробьет, добьется, - сказать им, что форс-мажор случился? Стихийное бедствие?
…Я долго сидел погруженный в раздумье после того, как ушел Агафонов. Что ж, он был прав. Разве я не внушал нашим людям уверенность в том, что каждый следующий день будет прожит лучше, чем предыдущий? Выходит, что я обманул их.
Так что же делать? - спрашивал я себя. И отвечал: ехать в обком. Да, надо ехать в обком. Правда, поездка Орлова в Заполярск ничего не дала. Но он не был в обкоме. А я поеду прямо к Баулину. Он должен помнить меня по той давнишней истории с домами, когда я ворвался к нему в кабинет и потребовал разрешения на строительство жилых домов для наших рабочих, живших тогда в бараке. Я все расскажу ему. Ведь наше дело не только хозяйственное. Речь идет о судьбе рабочего коллектива, который жаждет работы. Баулин поймет нас, я в этом уверен.
…Я твердо решил ехать в Заполярск. Я понимал, что не дело обкома снабжать нас цементом. Но положение, в котором оказалась наша стройка, представлялось настолько безвыходным, что я был уверен в своем праве обратиться в обком.
Кондаков поморщился, когда я рассказал ему о своем намерении и попросил разрешения отлучиться на двое суток; он вообще не любил, чтобы его подчиненные лезли "поперед батьки в пекло". Он считал, что право "внешних сношений" принадлежит только ему.
Однако Кондаков сдался, когда я недвусмысленно объявил, что если он откажет, то я пошлю личную телеграмму секретарю обкома Баулину и буду просить вызова. Я знал слабое место моего начальника: он до смерти боялся "бузы", всего, что пахнет скандалом. Кондаков не без основания считал, что в таких случаях разгораются страсти, люди начинают говорить то, о чем бы и не подумали сказать в более спокойном состоянии. Дело, как правило, "перерастает" свои первоначальные рамки, и… Словом, пользы для начальства здесь мало. И Кондаков скрепя сердце разрешил мне отлучиться с вечера пятницы до понедельника.
В Заполярск я приехал рано утром.
Я не был в этом большом городе целый год. Прежде на пути от вокзала до гостиницы я видел огромные, наскоро превращенные в скверы пустыри, - когда-то здесь стояли дома, сгоревшие во время войны. Теперь я видел повсюду строительство новых домоз. Кое-где были заложены только фундаменты, на других стройплощадках уже высились стены. Всюду пахло известкой, тесом и краской.
Но вид строящихся домов не радовал меня. Зная, сколько людей скоро получат здесь новые квартиры, было попросту глупо завидовать строителям. Однако я завидовал им. Они не испытывали недостатка в цементе. Они, наверное, ни в чем не знали недостатка. Красные полотнища призывали к досрочному, окончанию строек.
"Что ж, - подумал я, - они и построят досрочно. А мы?.."
Было около восьми утра, когда я получил номер в так хорошо знакомой мне гостинице. Четыре голых стены, кровать, столик, два стула и коричневый ящичек-репродуктор. Здесь было трудно жить. Здесь можно было провести ночь, две, прийти поздно вечером, чтобы лечь в постель, а рано утром торопливо одеться и уйти.
Впрочем, и в моей комнате на стройке я тоже не жил. Жизнь была там, где я работал…
Единственное окно моего номера выходило на залив, как и то, у которого я стоял полтора года назад, полный волнений и раздумий.
Как и тогда, я видел перед собой далекие пароходы и низкое, еще утреннее желтое солнце, отражающееся в спокойной, точно прикрытой тонкой прозрачной пленкой воде.
Но сейчас мне казалось, - а может быть, так и было на самом деле, - что в порту стало гораздо больше подъемных сооружений. Погрузочные стрелы медленно описывали круги, точно паря в небе, и грузовики двигались бесконечной чередой, и солнце поблескивало в стеклах огромных прожекторов, установленных на высоких металлических башнях, - и все, что виднелось вдали, пароходы и почти неразличимые горы на том берегу залива, было едва приметным.
Все меняется, все растет, все тянется вверх, раздается вширь. Так и должно быть. В этом смысл жизни.
Было еще рано идти в обком. Я стоял у окна и смотрел на порт. "Ну вот, - думал я, - прошло более полутора лет моей настоящей, сознательной жизни. Мог ли я знать тогда, стоя у окна такой же маленькой гостиничной комнаты, как сложится моя жизнь? И согласился бы я прожить именно так эти долгие месяцы, почти два года, если бы знал наперед все, что произойдет со мной?"
И снова, как бывало уже не раз, воспоминания захлестнули меня. Светлана, Трифонов, Агафонов, Крамов, несчастный, погибший по его вине Зайцев, партийное собрание, на котором я выступил против Крамова, темный и душный забой, где нас завалило, и пустая комната, и лампа на длинном шнуре над столом, и письмо на столе - все проплыло перед моими глазами.
И мне показалось, что кто-то тихо, но настойчиво спрашивает меня: "Ну, допустим, тебе будет дано это право: начать все сначала. Больше того: ты сможешь, если захочешь, пойти по другому пути. Можно все, все изменить. Ты никогда не увидишь Заполярья. Твоя жизнь сложится по-иному, без борьбы, без испытаний. Никто не знает как, но совсем по-иному. Что сделаешь ты? Решай!"
И мне захотелось крикнуть в ответ: "Подожди! Ну подожди, не торопи с ответом! Жизнь моя сложилась нелегко, я много пережил, у меня появились даже седые волосы, совсем, совсем мало, правда, но ведь мне еще так немного лет… Может быть, я что-то решу иначе. Если бы можно было сделать так, чтобы никогда не встречать Крамова, никогда не терять Светлану, видеть только хороших, честных людей… Я подумаю, подожди!"
Медленно движутся стрелы подъемных кранов. Раздается спокойный, густой, во сто крат усиленный репродукторами голос диспетчера: "Вперед, вперед, не задерживайтесь на дороге… Машинам третьей колонны следовать ко второму причалу…"
Нет, так бывает, только в сказках. В милых, далеких сказках, читанных в детстве. Только там человеку дано свершать невозможное, рождаться заново и умирать, чтобы снова воскреснуть. Только там, в этих большими буквами напечатанных книжках, нет борьбы, измен, отчаяния, непоправимого горя, только там все силы мира охраняют маленького человека и ведут его прямой дорогой к счастью.
Ну, а если?..
"Забудь, что ты уже взрослый, забудь, что перед тобой мир, в котором радость переплелась с горем, вообрази, что тебе, как в сказке, предложен выбор - взмахнуть волшебной палочкой, сесть на ковер-самолет и…"
И вдруг я так ясно представил себе, что в моей воле сделать так, чтобы никогда не видеть больше моих гор, огней штольни, людей, без которых моя жизнь стала бы пустой и холодной… и мне стало страшно…
"Нет! Нет, не надо! Пусть будет все так, как есть. Пусть!"
И все исчезло. И тот вкрадчивый голос, и мысли, которые сначала радуют, а потом пугают.
Воздушные стрелы, похожие на семафоры, неутомимо совершали свой путь. Спокойный и властный голос диспетчера как бы усиливал разумность и устремленность этих движений.
Я посмотрел на часы. Без четверти девять. Надо идти в обком.
Областной комитет партии помещался в большом белом здании, стоявшем на холме.
Я предъявил постовому партбилет, прошел мимо большого книжного киоска и поднялся на второй этаж.
В приемную Баулина я вошел без пяти минут девять - встреча была назначена на девять.
- Товарищ Арефьев? Присядьте, - сказала девушка, дежурный секретарь. Она сидела за большим столом, на котором были разложены бумаги и папки. Из маленького желтого ящичка, стоявшего рядом с телефоном, доносились чуть слышные звуки музыки.
Я взглянул на обитую дерматином дверь кабинета Баулина. Она была плотно прикрыта. В замочной скважине поблескивал маленький ключик.
- У товарища Баулина срочное совещание, - сказала девушка, - с восьми часов идет. Он просил вам передать, что это совещание не предполагалось, когда вы говорили с ним по телефону.
- Прием отменяется? - спросил я упавшим голосом и подумал О том, что поезд в Тундрогорск пойдет только через три часа.
- Нет, нет, - успокоила меня девушка, - товарищ Баулин просил вас пройти к нему тотчас же, как придете. Входите, пожалуйста.
Я вошел в кабинет.
За длинным столом для заседаний сидели люди. Не уместившись за столом, они уселись _на стульях, расставленных вдоль стены.
Баулин сидел в центре, среди собравшихся, а не у дальнего узкого края стола, где обычно сидит председательствующий.
Наши взгляды встретились. Баулин поднял руку, приветствуя меня, и снова повернул голову к говорящему.
Это был молодой человек с копной светлых, поминутно спадающих ему на лоб волос. Он говорил, часто встряхивая головой, чтобы откинуть волосы, и коротким взмахом сжатой в кулак руки сопровождал почти каждую свою фразу.
Я кое-как пристроился у стены и стал слушать. Уже через несколько минут я понял, что белокурый парень критикует какого-то Смирнова.
- …Ему, товарищу Смирнову, конечно, законы не писаны, - говорил белокурый, причем так громко, что его, наверное, было хорошо слышно через раскрытое окно на улице. - Ему что, у него квартира удобная - крантики-винтики, горячая вода льется, газ горит. Хошь - обед жарь, хошь - в ванне плавай. У него жилищной нужды нет. Он только о годовом плане думает. Человек государственный. А то, что мы во втором квартале восемь тысяч тонн цемента недополучили, что у нас бетонные заводы простаивают, это товарища Смирнова беспокоит мало.
Он энергично тряхнул головой, откинул волосы, которые тут же снова упали ему на лоб, и продолжал:
- Мы его спрашиваем: "Что будем делать? Говори, не то в обком пойдем!" А он отвечает: "Годовой план снабжения будет выполнен". А что это, товарищи, значит? Это значит, что этот самый товарищ Смирнов надеется в четвертом квартале додать то, что мы недополучили весной и летом. А что такое, товарищи, четвертый квартал в наших суровых условиях Заполярья? Это, значит, зима, снег по макушку и опять же полярная ночь. Конечно, мы и в зимних и в ночных условиях будем дома, строить. Но продуктивность-то, качество-то - они ведь разные! Словом, комсомольцы просят обком партии принять меры. Все!
Когда парень произносил последние фразы, его лица уже совсем не было видно. Волосы закрыли и лоб я глаза, но он был так увлечен и так яростно рубил воздух своей сжатой в кулак рукой, что, видимо, не замечал этого. Сказав "все", он в последний раз махнул правой рукой и, приглаживая левой свои непослушные волосы, сел.
Потом выступали еще двое незнакомых мне людей. Они говорили на ту же тему. Если совещание, как сказала мне секретарша, началось в восемь, то, значит, оно длилось уже второй час. Речь шла о каких-то неполадках в жилищном строительстве, которому по вине Смирнова не хватало цемента, леса и многих других строительных материалов.
Потом говорил тот самый Смирнов, на которого обрушился русоволосый. Он чем-то напомнил мне нашего Кондакова. Говорил уверенно, спокойно, часто обращаясь непосредственно к Баулину. Приводил цифры, которые подтверждали, что промышленность строительных материалов не может так сразу справиться с огромным планом жилищного строительства, что область во многом зависит от поставок из соседней области, где сосредоточено много цементных заводов…
Весь подтекст его речи заключался в том, что. есть причины, понять которые доступно только серьезным, опытным людям, вроде него, Смирнова, и, конечно, Баулина, и которые не в состоянии понять крикуны вроде русоволосого парня по фамилии Липатов.
Смирнов так и сыпал цифрами, фактами, ссылался на разные учреждения, убеждал, доказывал… А мне слышалось, будто он говорит: "Конечно, им, Липатовым, "низовке", не понять того, что понимаем мы, руководители. Конечно, им разрешается покричать, покритиковать; он, Смирнов, понимает это и готов нести нелегкое бремя руководителя, вынужденного считаться с правом "масс" на критику. Но теперь, когда они, представители этих масс, воспользовались своим правом, можно и закончить, разойтись и приступить к очередным руководящим делам, которые доступны только нам, товарищам проверенным и облеченным…"
Он говорил негромко и невозмутимо. Своей подчеркнуто холодной, сдержанной манерой говорить он походил на человека-машину. Но я чувствовал, что, в отличие от робота, Смирнов сознательно усвоил эту манеру, стремясь показать всем, что принадлежит к особым, руководящим людям, которым чужды страсти, смены настроений и все такое прочее, свойственное обыкновенным, не приобщенным к руководству личностям.
И я подумал, что Смирнов - с его манерой держаться, говорить, со всей его формальной аргументацией - в присутствии этих ершистых, темпераментных людей кажется каким-то анахронизмом. Неужели собравшиеся здесь не чувствуют подтекста речи Смирнова? Неужели их не оскорбляет проникающая каждую фразу этого человека уверенность в том, что они, эти люди, за исключением, конечно, Ваулина, ничего не решают, что им и не дано ничего решать?
Меня все это возмущало. Усилием воли я взял себя в руки. И вдруг тревожная мысль прорезала мое сознание: "А зачем Баулин пригласил меня сюда? Почему не попросил подождать конца совещания в приемной или, сославшись на занятость, не направил ко второму секретарю?"
Да ведь все очень просто, элементарно просто! Баулин знал, что я буду просить цемент: я предупредил его об этом еще по телефону. И вот, вместо того чтобы попросту отказать, он заставил меня прослушать все, что говорилось на этом совещании. "Всем цемента не хватает! Слышал? - спросит меня Баулин, когда все разойдутся. - Ну, вот тебе и ответ".
Я был так раздосадован, так разочарован своей внезапной догадкой, что почти пропустил заключительное слово Баулина. Да и говорил он очень недолго: сказал, что вопрос о состоянии жилищного строительства в области будет обсуждаться на ближайшем заседании бюро обкома и что это совещание дало для бюро важный материал.
Люди поднялись, заговорили, задвигали стульями. Липатов подбежал к Смирнову и, размахивая рукой перед самым его носом, стал в чем-то горячо убеждать. Смирнов оставался спокоен, слегка улыбался и медленно, аккуратно складывал в портфель свои бумаги.
Баулин стоял у двери и прощался с выходящими людьми. Я ждал, когда же Баулин обратит на меня внимание. Наконец мы остались вдвоем.
Я хорошо запомнил Баулина таким, каким видел его тогда, в первый раз. Изрезанное морщинами лицо выглядело сурово и настороженно. И когда он говорил, мне казалось, что секретарь обкома все время следит за собой, контролирует себя, свой голос, выражение лица, чтобы не появилась на нем случайная, неоправданная улыбка…
С тех пор я ни разу не видел первого секретаря обкома. И сегодня мне было достаточно одного взгляда на Баулина, чтобы заметить: что-то в нем изменилось. Я не сразу определил, что именно, но что-то изменилось в лучшую, "веселую" сторону. Потом я понял: Баулин помолодел. Да, да, это именно так, он выглядел помолодевшим, несмотря на очки, которых я не видел на нем полтора года назад!
Да и держался он как-то очень непринужденно. И, может быть, мне это только так показалось, но и сама комната - баулинский кабинет - представилась мне сегодня совсем не сумрачно-официальной, как прошлый раз, а тоже веселой и светлой. Впрочем, это, может быть, оттого, что тогда был вечер, а сейчас солнце светило прямо в окно.
Баулин плотно прикрыл дверь и медленно направился ко мне. Посмотрел на меня, почему-то усмехнулся, снял очки, сунул их в карман пиджака и сказал:
- Ну, здравствуй, товарищ Арефьев!
Он протянул мне руку, и я пожал ее. На какое-то мгновение он задержал мою руку в своей, оглядел с ног до головы и улыбнулся.
- Растешь…
Я не понял, было ли это вопросом или утверждением и к чему относилось его замечание: к тому ли, что я теперь начальник строительства, или я в самом деле стал выше ростом.
Я сказал:
- А вы за это время точно помолодели, товарищ Баулин.
Он ничего не ответил.
Некоторое время мы оба молчали. Потом Баулин спросил:
- Сколько же времени прошло с тех пор, Арефьев?
Я смутился. Вспомнил, что вел себя тогда глупо, резко, даже грубо… Потребовал немедленно, вопреки всем планам и сметам, строить дома для наших рабочих…
А ведь он мне помог. Не постеснялся признать, что был неправ, сделал вид, что не заметил моей взбалмошной, мальчишеской выходки…
- Полтора года, - тихо ответил я. - Даже больше…
- Полтора года… - задумчиво повторил Баулин и добавил: - Мчится время… Летит!
Эти последние слова он произнес совсем уже другим тоном, весело и громко, точно его очень радовало сознание, что время летит. Потом Баулин положил руку на мое плечо и повел по длинному кабинету к своему письменному столу.