Фигура Николая Николаевича Крамова стояла передо мною во весь рост. Он представлялся мне в военной форме, таким, как был снят на фотокарточке. Я видел его в кругу солдат, слушающих своего командира, не сводящих с него глаз, видел, как он поднимает людей в бой, в атаку. Я не знал, за какой подвиг вручил ему награду генерал, но подвиг этот, конечно, был замечательный, героический…
"Вот таким и должен быть друг, старший товарищ, учитель, - говорил я себе, - Такому хочется подражать, для такого ничего не пожалеешь!"
Когда я возвращался, из раздумья меня вывел резкий голос Крамова, доносящийся из открытого окна.
- Вы тряпка, вы совершенная тряпка! - громко и раздельно говорил Николай Николаевич. - Вас недаром сняли с Карамского туннеля. Не оправдывайтесь! Если вы еще раз позволите себе сделать что-либо подобное, разговор будет иной. Поняли?
Я остановился. Войти в такой момент в комнату было бы просто бестактно.
Тихий и робкий голос ответил:
- Это больше не повторится, Николай Николаевич, даю вам слово…
- У вас не может быть твердого слова, - прервал его Крамов, - вы тряпка! И поймите: этот туннель - ваше последнее прибежище. Идите, Хомяков!
Я поспешно завернул за угол дома, чтобы не встретиться с Хомяковым, и вошел в комнату только после того, как хлопнула наружная дверь.
Крамов, заложив руки в карманы и попыхивая трубкой, ходил по комнате из угла в угол. Он внимательно поглядел на меня.
Не знаю, может быть, по моим глазам он угадал, что я слышал часть его разговора с Хомяковым, во всяком случае он спросил напрямик:
- Небось слышал разговор по душам?
- Кто он, этот человек? - спросил я в свою очередь.
- Хомяков, сменный инженер. Странная штука человеческая судьба! Мы, конечно, не фаталисты, рок и прочая мистика нам не ко двору, но есть все же что-то неотвратимое в судьбах иных штрафников.
- Вы имеете в виду этого Хомякова?
- Именно его. - Николай Николаевич склонился над столом, над пепельницей, и стал выковыривать спичкой остатки табака из трубки. - Когда-то этот Хомяков был большим человеком, начальником строительства. Проморгал, произошла авария с жертвами. Его судили, дали условный срок… И вот уже давно кончился этот срок, а человек все время чувствует себя свободным только "до поры до времени". И ничего путного из него уже не получится. Для чего-то он еще пригоден, конечно, но не для большого…
Мне захотелось возразить ему.
- Разве нет случаев, Николай Николаевич, - неуверенно начал я, - когда человек, как вы сказали, проштрафившийся, исправляется, обретает силу, снова идет на подъем?
Крамов поднял голову, выбил трубку о ладонь и ответил:
- Мы должны всеми силами стремиться к этому, помогать таким людям. Сила нашего общества столь велика, воздействие коллектива настолько сильно…
Он замолчал, потеряв нить своих размышлений. Потом, словно перескочив через какие-то в мыслях произнесенные фразы, продолжал:
- И все же такой человек похож на… вазу с трещиной. И ставить такую вазу приходится уже не на виду, а в сторонке и трещиной к стене. Вот почему надо бережно относиться к человеку с трещинкой, помочь ему, убедить, а иногда и встряхнуть, как я этого Хомякова, чтобы он очнулся, нашел самого себя…
"Да, Крамов прав, - подумал я. - Иногда человеку не хватает воли, веры, чтобы оправиться от поражений или вины…" Я что-то хотел сказать Николаю Николаевичу в этом смысле, но послышался настойчивый стук в дверь.
Вошел парень лет шестнадцати - восемнадцати, белесый, вихрастый, с веснушчатым лицом, в сапогах и украинской рубашке, заправленной в перехваченные ремнем, явно широкие в поясе брюки.
- Вы начальник будете? - спросил парень, обращаясь к Крамову. Когда он раскрывал рот, курносый нос его чуть двигался и все лицо принимало задорное, драчливое выражение.
- Не только буду, но и есть, - ответил Николай Николаевич, весело подмигнув мне. - А ты кто есть и кем будешь?
- Зайцев моя фамилия, - скороговоркой, как о чем-то второстепенном, сказал парень.
- И что же ты, Зайцев, хочешь?
- На работу берите.
- Откуда же ты такой взялся?
- С отцом приехал. По вербовке.
Зайцев говорил отрывисто, быстро, точно был убежден, что ни вопросы Крамова, ни его, Зайцева, ответы не имеют никакого отношения к основному делу и только тормозят его решение.
А Крамов, не подавая виду, что замечает нетерпение парня, продолжал свои расспросы.
- Куда же твой отец завербовался?
- На рудник. Бурильщиком на рудник завербовался. С Урала мы, - ответил Зайцев уже медленнее и спокойнее, поняв, что, прежде чем Крамов не выспросит все, дело не двинется.
- А сколько тебе лет?
- Восемнадцать, - поспешно ответил парень и здесь же добавил: - Скоро…
- Комсомолец?
- Не… Только я вступлю.
- Так. Что ж ты, Зайцев, на рудник не пошел, к отцу поближе?
- У вас тут туннель новый строится. Я на новое хочу, учиться хочу, - упрямо ответил Зайцев.
- На новое? Что ж, причина уважительная. Только у нас ведь не школа, а производство.
- Знаю. Я на практике подучусь, а потом, может, курсы какие откроются. Или на шофера выучусь…
- Ясно, - кивнул Крамов. - Хорошо, брат Зайцев, ступай к сменному инженеру, Хомякова спроси. Он тебя приспособит.
Зайцев дернул носом, улыбнулся и ушел, не попрощавшись.
- Идут кадры! - весело сказал мне Николай Николаевич. - Ужасно люблю встречать новых людей, - добавил он доверительно.
Наступил вечер.
Как и вчера, Николай Николаевич со стуком опустил черную штору, сразу отрезав нашу комнату от бесконечного дня. И снова, как вчера, я почувствовал, что не хочу, не могу уснуть.
Мысль, что через несколько часов уже наверняка буду на своем участке, будоражила меня.
Я лежал и думал: как мне отблагодарить Крамова за сердечный прием, за советы, как объяснить ему, что я счастлив, встретив на своем пути такого человека, как он?
- Спишь, Андрей? - неожиданно спросил Николай Николаевич.
- Нет, нет! - поспешно ответил я.
- Готовишься к бою? Знакомо мне это чувство…
Как я обрадовался завязавшемуся разговору! Только бы он не оборвался…
- Бы, конечно, были на фронте, Николай Николаевич? - торопливо спросил я. - Я видел фото, ведь это фронтовые снимки?
- Да. Первый Украинский, - лаконично ответил Крамов.
- Как я завидую вам! А вот я нигде еще не был, ничего путного не сделал, ничего не видел. А вы уже столько туннелей построили…
- Ну, не так уж много, всего четыре.
- Всего четыре… Шутка сказать! А я? Три раза был на практике - вот и все. А когда вы сражались на фронте, я еще в школе учился.
- Что же в этом плохого? - рассмеялся Крамов. - Я охотно поменялся бы с тобой возрастом.
- А, этот мой возраст! - воскликнул я. - Первые пятилетки, война - все, все прошло без моего участия. Вы, конечно, помните, есть такой роман у Герберта Уэллса. Человек изобрел машину времени. Он мог путешествовать в прошлом, в будущем… Эх, если бы это было возможно…
- Что же тебе хочется увидеть? - спросил Крамов. - Пещерных людей? Картины древнего Рима?
- Что вы, зачем мне древний Рим! Я хочу видеть Октябрьскую революцию и гражданскую войну, хочу видеть, как рос Магнитогорск, как построили когда-то Комсомольск, хочу увидеть Ленина. А из древностей… ну, хотя бы, как рыли подземный ход при Иване Грозном, во время осады Казани. Интересно, какая тогда была техника…
- Ты романтик, Андрей, - усмехнулся в темноте Крамов. - А впрочем, я и сам романтик… У тебя отец, мать живы? - спросил он после небольшого молчания.
- Отца нет. Умер в сорок четвертом. Мы тогда в Сибири были. Мать жива.
- Ну, а друзья, товарищи? Девушка, может быть?
- Девушка?..
Я умолк. Мне трудно было говорить вслух об этом. Да, у меня была девушка. Я любил ее, но никогда не знал, любит ли она меня. Иногда мне казалось, что да, любит, и тогда все ее речи, даже те, в которых нет ни одного слова, близкого слову "любовь", говорили об этой любви…
Но порой мне начинало казаться, что я ошибаюсь, что настоящей любви у нее нет, и тогда я настойчиво спрашивал ее: правда ли это, правда ли, что она не любит меня?
И она отвечала: "Нет, неправда! Я люблю тебя, я всегда люблю тебя…" И слово "любовь" повторялось часто-часто, и тогда я пугался почему-то и улавливал только одно слово, похожее на стук дятла: "Нет… нет… нет".
Впрочем, все это я придумываю сейчас, когда пишу эти строки.
У меня была девушка, и мы любили друг друга. Ее звали Светлана. Мы учились с ней в институте на одном курсе. Год назад мы решили, что по окончании института поедем работать вместе, на одну стройку…
Нет, она не обещала стать моей женой, я не хочу обвинять ее в том, чего не было…
Но мы любили друг друга, любили! И решили работать вместе. Она должна была приехать сюда через несколько дней. Мы договорились, что я пошлю ей телеграмму, как только приеду в Заполярск. И она дала слово, что будет здесь. Я верил в это.
Но странное дело - в ту ночь у Крамова я почему-то не сказал ему о Светлане. Не знаю почему. Вероятно, мне хотелось, чтобы об этом знал только я один. Вот иногда в романах пишут: когда человек счастлив, ему обязательно хочется, чтобы все знали о его счастье. Не думаю. Может быть, ему и хочется, чтобы все знали о его счастье, чтобы все радовались вместе с ним, но о самом счастье рассказывать не надо. Пусть оно будет твое, единственное… Помню, когда я в первый раз поцеловал Светлану, то весь день ходил как во сне, смотрел на людей и думал: "А вы не знаете, не знаете, что со мной произошло сегодня!.."
- Нет, Николай Николаевич, - ответил я, - девушки у меня нет.
- Ну, значит, ты Робинзон, - сказал Крамов.
- Почему?
- Начинаешь новую жизнь свободным, без связей, без обязательств к прошлому, один, сам по себе.
- Нет, что вы, Николай Николаевич, какой же я Робинзон?
- Ну, это я просто к слову. Литературный образ. Ты - из Уэллса, а я - из Дефо. Просто хотел сказать, что ты сам кузнец своего счастья. А теперь давай спать.
И через несколько минут я услышал его спокойное дыхание.
3
Однако я все еще не рассказал толком, что за туннель собирались мы строить.
За горой, в тундре, находился рудник, в котором добывалась фосфорная руда - сырье для удобрения.
Добытая руда отправлялась по железнодорожной ветке на обогатительную фабрику, а затем, уже в виде концентрата, отгружалась по назначению.
От рудника до фабрики было километров двадцать пять. Ветка шла вокруг подножия горы, отделявшей рудник от фабрики.
Но зимой, которая длится здесь почти восемь месяцев, снежные заносы нарушали работу транспорта. Кроме того, рабочие, обслуживающие железнодорожную ветку, их домики, расположенные вблизи от полотна, подвергались ежедневной опасности быть заваленными снежной лавиной. Что же касается дороги, то она то и дело выходила из строя - снежные заносы, лавины обрушивались на полотно, - и каждый раз требовалось много сил, чтобы восстановить движение.
В такие дни простаивала, оставаясь без сырья, обогатительная фабрика. Простаивали вагоны, поданные на станцию для отгрузки концентрата. На руднике скапливались тысячи тонн руды. Руда лежала под открытым небом, ее заносило снегом.
А потом много дней уходило на то, чтобы восстановить ритм отгрузки. И так до нового снегопада или новой лавины.
Выход был один - прорыть в горе туннель, соединить рудник и фабрику "напрямую", проложить постоянно действующий, гарантированный от заносов и снежных обвалов железнодорожный путь. В дальнейшем предполагалось открыть в этой горе новый рудник. И тогда туннель станет к тому же и основной транспортной артерией нового рудника. Но все это было делом будущего. Сейчас надо было прорубить гору. В этом и состояла наша задача.
…В семь часов утра шофер Василий высадил меня у подножия восточного склона горы, развернул машину и уехал.
Начальник отдела строительства комбината Фалалеев назначил мне здесь встречу в девять утра. Но я упросил Крамова отправить меня сразу же, как только мы проснулись.
И вот я стоял в одиночестве у подножия горы, которую видел недавно с участка Крамова. Здесь она мне показалась еще более черной и неприветливой.
Горы окружали меня со всех сторон - суровый горный мир. Даже освещенные лучами незаходящего солнца, эти голые, почти лишенные растительности горы не казались веселее. Наоборот, розовый отблеск, падающий на вершины, лишь подчеркивал их мрачность.
Завывал ветер. Казалось, где-то здесь, поблизости, скрыт неиссякаемый источник ветра. Ветер гудел и бил мне в лицо то справа, то слева.
Я не видел ничего или почти ничего, что походило бы на строительную площадку. Правда, у подножия горы стоял небольшой дощатый барак и рядом маленькая, наскоро сколоченная хибарка. Но и только. Ни обычных на стройплощадке рельсов узкоколейки, ни каких-либо дополнительных построек, ни вагонеток - ничего, что говорило бы о начале работ.
Внезапно до моего слуха донесся мерный металлический звон. Он возникал где-то за бараком.
Я обогнул барак и увидел странное зрелище. Двое рабочих, сидя у подножия горы, били породу ломами.
Некоторое время, незамеченный, я с молчаливым недоумением наблюдал, как ломы со звоном впиваются в породу.
Скала не поддавалась. Требовалось по нескольку ударов в одно и то же место, чтобы отколоть от нее маленький осколок породы.
- Тяжело долбать, ребята? - громко спросил я.
Рабочие опустили ломы и выпрямили спины. Один из них был в ватнике, в резиновых сапогах, другой - в комбинезоне. Оба они показались мне почти стариками.
- А ты кто такой будешь? Начальство или так? - спросил рабочий в ватнике.
- Вроде начальства, - ответил я.
- Понятно, - сказал рабочий в комбинезоне. - Подержи-ка, товарищ начальник. И он протянул мне лом.
Я взял.
- И мой прими, - сказал второй.
Я бессознательно взял и его лом.
- Ну вот, друг Агафонов Федор Иванович, - проговорил тот, что был в комбинезоне, - теперь инструмент, выходит, мы сдали. Счастливо вам оставаться!
Они начали стряхивать с одежды землю и каменную пыль. Я стоял с ломами в руках, растерянный, не понимая, что происходит. Рабочие, не глядя на меня, прошли мимо.
- Постойте, товарищи, подождите! - крикнул я, бросая наконец на землю эти проклятые ломы. - Куда же вы?
Они неохотно остановились.
- Ждать нам, начальник, некогда, - сказал тот, кого звали Федором Ивановичем, - до поселка еще долго ногами махать.
- Но кто вам разрешил бросать работу? - уже с отчаянием спросил я.
- Работу мы не бросаем, - спокойно возразил Агафонов. - Это не работа, а издевательство, вот что. Для такого дела мы не годимся, стары.
- Подождите, - сказал я, приближаясь к ним. - Объясните мне толком, в чем дело. Я начальник этого участка…
От моего уверенно-грубоватого тона не осталось и следа. Я чувствовал себя примерно так, как в "шайбе", и говорил не как начальник, а как проситель, как младший со старшими, как человек, боящийся, что его не дослушают до конца.
- Да уж надоело говорить, товарищ начальник! - произнес рабочий в комбинезоне; фамилия его, как я узнал позже, была Нестеров. - Вас-то, правда, мы в первый раз видим… А то придет начальство, спросит: "Ну как, рубаете породу?" - "Рубаем, будь она проклята, эта порода!" - "Ну, рубайте, рубайте!" И уедет… А теперь и нам надоело… Нарубали, хватит!
Он снова сделал шаг в сторону дороги.
Я не знал, что делать. Несомненно было одно - их надо удержать, удержать во что бы то ни стало. Надо проявить настойчивость, характер.
Эх, если бы на моем месте был Крамов!
Наконец я взял себя в руки и твердо сказал:
- Вот что, товарищи. Я инженер. Только что окончил институт. Приехал на работу к вам в Заполярье. Честно говоря, я не понимаю: зачем вы ковыряете гору таким способом? Тут будет туннель, есть на это решение правительства. А туннеля пока нет. И работы настоящей тоже, вижу, нет. Помогите мне разобраться.
Я присел на поросший мхом обломок скалы.
Рабочие потоптались на месте, потом подошли ко мне, присели. Я с облегчением вздохнул.
- Объясни ему, Кузьма, - устало сказал Федор Иванович.
- Что ж, дело ясное, - угрюмо начал Кузьма. - Работали мы на руднике. Работа была, и заработок был, по три тысячи в месяц забуривали. Потом говорят: "Туннель будем прокладывать, чтобы поезда без задержки руду возили. Работа сдельная, от метра проходки". Ну, мы согласились. Привезли нас сюда. "Вот, говорят, начинайте проходку". - "Чем?" - спрашиваем. "Пока ломами. Завтра инструмент прибудет, начальство приедет". Вот так десять дней нас и кормят завтраками… А сколько мы за эти десять дён прошли? Одной дневной нормы за все время, считай, не выполнили. Вот тебе, начальник, и всё объяснение…
Оба они сумрачно глядели себе под ноги, но не уходили. И я понял, что, несмотря на всю усталость и обиду, они с любопытством ждали, что ответит новый начальник.
А я молчал. Я не знал, что сказать им. Что инструменты прибудут не сегодня-завтра? Махнут рукой: новое, дескать, начальство, старые песни… Кроме того, я и сам возмущен тем, что услышал. Я едва сдерживался, чтобы не ругать вместе с рабочими дирекцию комбината. Мне хотелось сказать им: "Бросайте работу! Пойдем на комбинат, устроим скандал! Пока строительство не будет элементарно обеспечено техникой и кадрами, продолжать работу бессмысленно и я, Арефьев, участок не приму…"
Но что-то мешало мне произнести эти уже готовые сорваться с языка слова.
Ведь легче всего ударяться в панику, устроить скандал в комбинате. Но это трусость, Андрей, обыкновенная трусость! Разве так поступали в трудных условиях люди, о которых ты читал, которым завидовал? Разве так поступил бы Крамов?
Некоторое время мы стояли молча, не глядя друг на друга.
- Вот что, товарищи, - произнес наконец я, стараясь говорить как можно тверже. - Упрашивать вас я не буду. Вы люди пожилые, да и я уже не мальчик. Скажу просто: есть твердое решение пробить в этой горе туннель. На западном участке уже ведут проходку, вы это, наверное, знаете. Директор комбината заверил меня, что оборудование начнет поступать к нам со следующей недели, да раньше оно и не потребуется. Насколько я знаю, у вас и компрессор-то еще не установлен. Где же мы возьмем воздух для бурильных молотков? Словом, я приму необходимые меры. А приказание долбить породу ломами пока отменяю.
Рабочие по-прежнему глядели себе под ноги. Мне показалось, что мои слова прошли мимо их ушей, не произвели никакого впечатления. Решимость покинула меня, и я воскликнул:
- Выручайте меня!
Федор Иванович медленно поднял голову, сказал, взглянув на меня:
- А вы высшему начальству про все это заявите…
- Или в газету, - угрюмо поддержал его Кузьма. - Пропесочат, будь здоров. За такие дела по головке погладят.
Они больше не сказали ничего. Но я уже знал - они останутся.
Федор Иванович подтвердил мои мысли:
- Ладно, инженер, останемся. В тундре тебя не бросим, у нас на Севере так делать не положено. Только вот тебе наше слово: если на будущей неделе инструмента не будет, уйдем. Уйдем, Кузьма?
- Уйдем, - подтвердил второй.
- Обещаю, обещаю! - вырвалось у меня. Мне хотелось обнять их.